Давид Бурлюк немедленно вовлёк Маяковского и в активную выставочную деятельность. В конце декабря его работы были представлены на 4-й выставке «Союза молодёжи».
Близкая знакомая Маяковского и Бурлюка, художница Мария Синякова вспоминала: «Бурлюк Маяковского водил, как поводырь медведя. Он так и рекомендовал его: “Гениальный поэт — Маяковский”. И в этот период Маяковский был очень весёлый, энергичный, это огонь был. А дальше он всё мрачнее и мрачнее становился. Маяковский всё время читал стихи, как только приходил, запоем совершенно. Его не надо было просить. Свои стихи читал.
Бурлюк в него был совершенно влюблён. Потом, у Бурлюка было такое свойство, что он вдохновлял людей, внушал веру в себя, как никто другой, такое любование, внимательное отношение у него было к чужому творчеству. В нём было заложено огромное отцовство, везде он выкапывал какие-то таланты. Так же он относился и к Хлебникову».
Конечно же. Бурлюк немедленно познакомил Маяковского со всеми своими друзьями, сглаживая по привычке все возникающие между ними противоречия. Алексей Кручёных вспоминал:
«С Маяковским мы частенько цапались, но Давид Давидович, организатор по призванию и “папаша” (он был гораздо старше нас), всё хлопотал, чтоб мы сдружились. Обстоятельства этому помогали: я снял летом 1912 г. вместе с Маяковским дачу в Соломенной сторожке, возле Петровско-Разумовского.
— Вдвоём будет дешевле, — заявил Маяковский, а в то время мы порядком бедствовали, каждая копейка на учёте. Собственно, это была не дача, а мансарда: одна комната с балконом. Я жил в комнате, а Маяковский на балконе».
Знакомство Бурлюка с Маяковским, а несколько месяцев спустя с Бенедиктом Лившицем стало кульминационным моментом предшествующей этому «группировки сил». Теперь можно было выступать единым фронтом.
Последним из «квадриги», кто познакомился с Маяковским, был Василий Каменский. В 1912 году он был ещё полностью увлечён полётами на аэропланах, а после катастрофы, случившейся в апреле в польском Ченстохове, уехал в Пермь. В ноябре 1913-го Каменский по призыву Бурлюка приехал в Москву, получив предварительно письмо с такими строками: «Приезжай скорей, чтобы ударить с новой силой “Сарынь на кичку” по башкам обывателей. Прибыли и записались свежие борцы — Володя Маяковский и А. Кручёных. Особливо хорош Маяковский (ему семнадцать лет!), учится в школе живописи со мной. <…> Находится Маяковский при мне неотлучно и начинает делать отличные стихи. Дикий, крупный самородок. Я внушил ему, что он молодой Джек Лондон. Он очень доволен. Рвётся на пьедестал борьбы за футуризм. Необходимо действовать. Бурно. Лети. Ждём».
Почти семь лет — с перерывом на время пребывания Бурлюка в Башкирии — они с Маяковским были рядом. Весной 1918-го Бурлюк снова уехал в Башкирию, где оказался отрезанным линией фронта от столиц. Позже были «Большое сибирское турне» и Владивосток, где он регулярно выступал с чтением стихов своих друзей, затем — Япония и переезд в Америку. Когда Маяковский в 1925 году впервые оказался в США, первым, кому он позвонил, был Давид Бурлюк. За год до этого в «Лестнице лет моих» Бурлюк писал о встрече с Маяковским: «Был очарован величием человека. Володя Маяковский научил меня многому, в том числе пить ликёр и “быть молодым”».
Они были очень близки, прекрасно чувствовали и понимали друг друга. Бесконечно острили и каламбурили, читали стихи друг друга… Одна из возлюбленных Маяковского, Наталья Брюханенко, вспоминала: «Там же, в театре, в антракте Маяковский рассказывал мне о Давиде Бурлюке, который о лифте говорил: поеду на этом алфавите, а официанта называл коэффициентом». И было это уже в 1928 году…
Лиля Брик вспоминала, что Маяковский часто декламировал чужие стихи на улице, на ходу: «В 1915–1916 году это были главным образом те стихи, которые он и Бурлюк называли “дикие песни нашей родины”. Эти стихи мы пели хором и шагали под них, как под марш. Стихи Бурлюка (на мотив “Многи лета, многи лета, православный русский царь”):
Аб-кусают звё-ри мякоть.
Ночь центральных проведи…
(“Призыв”)
На тот же мотив:
Он любил ужасно муух,
У которых жирный зад,
И об этом часто вслух
Пел с друзьями наугад.
На тот же мотив:
Заколите всех теляат —
Аппетиты утолят.
Стихотворение Бурлюка (по Рембо) “Утверждение бодрости” скандировали без мотива. “Животе” произносилось — “жьивоте”, в подражание Бурлюку».
А о степени их близости лучше всего может сказать небольшая цитата из воспоминаний Бурлюка о их первой встрече по приезде Маяковского в США: «Долго смотрели друг на друга. Смотрели в темноте вестибюля; поглядываю Маяковского затем и в ванне, когда он смывает со своей львиной гривы и мощного тела пыль тропического Мексико и знойного Техаса».
Смерть Владимира Маяковского стала для Давида и Марии Бурлюк шоком.
«14 апреля 1930 года Мария Никифоровна записала в дневнике: “Давид Давидович сказал: ‘В семь часов утра думал о Маяковском’ ”. В 10 утра он декламировал —
Любящие Маяковского…
Да ведь это же династия
На престоле сумасшествия…
В 10 утра взяли телефон: “В Москве выстрелом из револьвера покончил жизнь Маяковский”. Об этом ужасе в нашу квартиру сообщила газета “Нью-Йорк Таймс”. В “Таймс” не знали, как покончил с собою наш великий друг, но оба — я и Д. Д. — были убеждены, что Маяковский покончил с собой пулей в сердце. Он никогда не обезобразил бы своего чудесного лица… Читая вести из Москвы, я только желала, чтобы Володя не страдал в минуты своего страшного ухода от нас, из мира живых.
Я плачу. Вспоминаю голос, манеру Маяковского держаться с людьми… “Может, Володя был внутренне всегда очень одинок”, — сказал Д. Д.».
Всю дальнейшую жизнь — ещё тридцать семь лет после рокового выстрела — Давид и Мария Бурлюк будут вспоминать своего друга и многократно писать о нём. А первая статья Бурлюка о Маяковском вышла ещё в 1920 году во владивостокском журнале «Творчество». В статье «Колосс мировой поэзии», опубликованной 14 апреля 1940 года в нью-йоркской газете «Русский голос», Бурлюк напишет: «Значимость Маяковского равна по удельному весу общечеловеческих интересов, в ней освещённых, — значимости любого первейшего по масштабу “классика” мировой литературы, как — Данте, Шекспир, Байрон, Гюго, Гёте или Уитмэн». Вообще во всех многочисленных публикациях Давида Давидовича я нашёл лишь два не восторженных, но даже несколько критических отзыва о Маяковском — однажды Бурлюк написал, что Маяковский был эгоцентристом, который «только себя видит», другой раз — что он «слабо разбирается критически в чужом творчестве, к чужому невнимателен». Написано это было ещё при жизни Маяковского.
Безусловно, Давид Бурлюк не мог предположить, что его друг станет на родине «иконой». Но то, что случилось именно так, дало свои преимущества — о Бурлюке на родине не забыли окончательно. В 1956 году в первую очередь именно благодаря дружбе с «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» их с женой поездку в СССР оплатил Союз советских писателей. «Нам надо сильно бороться за своё признание — пользуясь паровозом славы, гигантом века (моим “учеником”!) нашим другом», — писал в марте 1957 года Бурлюк в Тамбов Николаю Никифорову. Долгие годы переписывался Давид Давидович с Библиотекой-музеем Маяковского. Именно его директора, Агнию Семёновну Езерскую, он попросит в январе 1941 года помочь ему с семьёй вернуться в СССР. С другой стороны, постоянной причиной для расстройства «отца российского футуризма» было то, что советская критика и исследователи старательно пытались отделить Маяковского от футуризма. В 1958 году он писал всё той же А. С. Езерской:
«Получил 2 (от разных лиц) тома “Новое о Маяковском”. Как жаль, что наши с Мар. Ник. воспоминания о Володе опять “не нашли места”! Весь том занят войной против футуризма!!! Он не представляет теперь никакой опасности — его страшились (как вешателя большевизма) цензора и губернаторы 45 лет тому назад. Теперь (бывш.) отцу футуризма будет (недалеко!) скоро — 80 лет. Остальные все перемерли или почти… Воевать против старого, прошлого не надо. Если бы В. В. Маяковский не был бы футуристом, то он был бы Демьяном Бедным (Демьянова уха — никому не нужная и безвкусная!). “Футуризм” надо собирать, то, что от него осталось». В письмах Никифорову Бурлюк неоднократно подчёркивал, что за год до своей смерти Маяковский перепечатал «в собрании своих сочинений мой Его-манифест футуристов из Пощёчины общ. вкусу 1912 г.».
В 1957 году случился забавный эпизод. Бурлюк, мечтавший издать на родине сборник своих стихов и даже получивший на это устное согласие от секретаря Союза писателей Бориса Полевого, отчаявшись дождаться обещанного, отправил Полевому письмо… от Маяковского:
«Дорогой т. Полевой! Пользуюсь случаем приветствовать Вас. Шлю лучшие пожелания через пространство времени мерой в 27 лет. Прошу Вас исполнить моё желание к концу года, когда Додичке (Бурлюк) — исполняется 75 лет, — напечатать книжку его стихов. Я всегда любил Додичку, и мне это будет приятно.
Обнимаю Вас, товарищ, дружески.
Ваш Вл. Маяковский
15.05.1957
Это письмо передаю через Бурлюка.
Очень занят вещами Вам недоступными. В. М.».
Увы, и такой нестандартный шаг не привёл к результату.
Для того чтобы казаться в Советском Союзе «классово близким», Бурлюк неоднократно подчёркивал, что футуристы были плоть от плоти бедняков, революционерами по духу, что именно через футуристов — и в первую очередь через Маяковского — «бедняки обрели свой голос».
10 мая 1956 года Давид Бурлюк прочитал в музее Маяковского лекцию о Маяковском. Собравшейся публике его представил Семён Кирсанов. А перед этим Бурлюки сфотографировались у памятника Маяковскому, установленного во дворе музея. Фотография эта была опубликована ими на обложке 33-го номера «Color and Rhyme». Во время выступления Бурлюк заметил, что, возможно, Маяковский стоит сейчас «в бронзе, и, как мама говорит, даже в моём пальто». Мамой он, начиная с 1950-х, называл свою жену — а она его, соответственно, папой. Обоим это страшно нравилось. То самое отцовское пальто Бурлюк подарил Маяковскому осенью 1912 года: