В письме Николаю Никифорову от 24 ноября 1966 года Давид Давидович писал: «Ланг обиделась на меня, и не пришла нас повидать (речь идёт о втором приезде Бурлюков в СССР в 1965 году. — Е. Д.), забудем о ней. Для меня она не нужна. Я её видел впервые с 1911 году и в 1918 году, январь-февраль». И до этого в письме от 2 декабря 1964 года: «Видел её на похоронах Серова, а затем 2–3 раза в конце марта (Питтори-кафе) в 1918 году в Москве». Так что немногочисленные встречи зимой 1918-го действительно были, и Бурлюк, скорее всего, действительно утешал её после разрыва с Маяковским. Сама Ланг вспоминала об этом так:
«Надо вам сказать, что после моего разрыва с Маяковским, конечно, на душе очень кошки скребли, и ко мне очень тепло и хорошо отнёсся Бурлюк. Бурлюк меня окружал большим вниманием, всегда ко мне приходил, провожал меня на выставки. Одним словом, он очень меня ободрял».
Но больше ничего не было.
Об истории вымышленного сватовства Бурлюка хорошо написала в своей статье «Трое» Лариса Алексеева:
«Повторное “сватание” Бурлюка, совет Маяковского принять его предложение и очередной отказ Ланг выглядят по отношению к реальности исключительно “эмоциональным уклоном”, превращающим сентиментальную картинку в шарж на тему “Бесприданницы”: орлянка в исполнении Кнурова и Вожеватова. Невольно начинаешь думать о том, что если такая ситуация могла произойти, то вся эта романтическая история действительно не более чем трюк, разыгранный двумя друзьями в лучших футуристических традициях. К тому же, придерживаясь стиля мемуаристки, напомним ещё раз, что один из них — счастливый муж и отец семейства, у другого — в разгаре роман с лучшей женщиной в его жизни, да и героиня наша немножечко замужем…»
И всё же в письмах Бурлюка Никифорову есть две интересные фразы. Первая: «Ланг написала мне первая — вспоминая нашу старую любовь… Ей 74 года. А мне 82» (21 сентября 1964). И вторая — о том, что Маруся называет её «girl friend» Бурлюка (5 октября того же года).
Конечно же, в своих письмах Бурлюкам — а они вели переписку уже в 1960-х — Ланг ни о каком сватовстве не упоминает и называет жену Бурлюка Марусей, «дорогим другом юности». Зато пишет о том, как морально поддерживал её Бурлюк: «Когда весной 1918 года вернулись в Москву Брики и я рассталась с Маяковским — Додичка! Вы были для меня большим неоценимым другом. Помните, как я Вас встретила в метель в Замоскворечье и как я опёрлась на Вашу руку?!! Вы мне помогли пережить очень, очень тяжёлые месяцы. Когда же я Вас провожала на вокзал — я уже окрепла и от всей, всей души желала Вам скорей вернуться к семье и дать ей много счастья, того счастья, которое мне не удалось испытать в этой жизни. <…>…да, из-за Маяковского у меня не было личной жизни…»
История с Евгенией Ланг ценна в первую очередь дошедшим до нас рисунком — сделанным ею весной 1918 года портретом Бурлюка. Ей удалось великолепно передать характер Бурлюка — не позёра и скандалиста, каким привыкла видеть его публика, а человека, который располагает ко вниманию и доверительному общению. Да, он некрасив, более того, изображён с левой стороны — это большая редкость — но при этом его некрасивость не отталкивающая, а скорее располагающая. Портрет очень искренний и передающий настоящее отношение Ланг к Бурлюку, и отношение это явно близкое и дружеское.
Есть в одном из писем Ланг Бурлюку интересная фраза:
«Помните, Додя, как мы делали наброски? Нашу милую, красивую модель — Климову? Я помню, как Вы, Додя, однажды сказали, когда речь зашла о “вывертах” в искусстве: “Маяковскому ломаться незачем — у него ведь есть талант”».
Ну что же, сомневаться в своём таланте — удел настоящих мастеров. И Бурлюку это было присуще. Но ему повезло — в его жизни был человек, который в его таланте не сомневался никогда, считал его гением и веру эту пронёс через всю жизнь.
Этим человеком была его жена, Мария Никифоровна, родившаяся 18 августа 1894 года в семье Никифора Ивановича и Евгении Иосифовны Еленевских.
Уже в 1950-х вокруг детства Марии Никифоровны начали появляться мифы, которые в сконцентрированном виде были описаны внучкой Давида и Маруси Бурлюк, дочерью их младшего сына, Мери Клэр Холт. В предисловии к каталогу выставки «Русский футуризм и Давид Бурлюк, “отец русского футуризма”», состоявшейся в 2000 году в Государственном Русском музее, она написала, что семья юной Марии Еленевской состояла при французском дворе, затем она была отправлена на воспитание к богатым родственникам в Россию, где воспитывалась вместе с царскими детьми в лучших традициях русского дворянства — её учили вышиванию, французскому языку и игре на фортепиано. Параллельно с этим циркулировали слухи о том, что Мария Еленевская происходила из дворянского рода князей Вяземских. Появление легенды объяснимо — супруга потомка хана Батыя не могла быть простого происхождения. Зачем только родившейся при французском дворе Марии Еленевской учить французский язык уже в России (сама она писала, что начала учить французский уже в Москве в 1911 году, чтобы заполнить время)? Думаю, прочитав всё это, Никифор Иванович и Евгения Иосифовна немало бы удивились.
Тем не менее дети Бурлюков свято верили в эту легенду. Да и сама Мария Никифоровна в письме Николаю Никифорову в августе 1966 года писала о том, что девичья фамилия её бабушки была Вяземская. Вскоре после смерти Марии Никифоровны младший сын Бурлюков, Никифор, отправил письмо в Прагу, своей тёте Марианне Бурлюк. В письме он спрашивает, помнит ли кто-нибудь, как звали родителей его мамы, Еленевских и Вяземских.
Марианна ответила так: «Милый Никиша! Нас очень опечалило известие о кончине Марусеньки, твоей мамы. Я её хорошо знала, в молодости я жила у твоих родителей, когда мне было 21–23 года, и Марусенька всегда была ко мне добра и ласкова. Её последнее письмо, полученное мною в мае месяца этого года, было очень печальное, ей трудно было жить без Додички, которого она так горячо любила. Ты и твой брат, наверное, помните, какая у них была трудная жизнь в начале и она была чудесная подруга и жена. <…> Очень мне её бедненькую жалко, но думаю, что без Додички она всё равно не могла жить долго. <…> Конечно, я хорошо знаю, как звали родителей Марусеньки: отца Никифор Иванович Еленевский, мать Евгения Иосифовна, рождённая Михневич, но о Вяземских я ничего не знаю и даже о них не слыхала. Кто они?»
Если вспомнить, что маму Давида Давидовича звали Людмила Иосифовна и девическая фамилия её тоже была Михневич, сам собой напрашивается предположение о том, что Давид Давидович был женат на двоюродной сестре. Если это действительно так, становятся понятными многолетние контакты и взаимная помощь членов двух семей.
В своём письме к Кэтрин Дрейер Бурлюк подробно описал знакомство с Марусей и женитьбу. Дрейер включила это письмо в свою книгу о нём:
«…Женитьба является одной из важнейших глав в моей жизни. Семьи Еленевских и Бурлюки (наши родители) дружили с 1899 года. В то время мне было 17 лет, и я рисовал индийскими чернилами этюды на природе, на берегу Волги. Маленькая девочка с большими голубыми глазами, в белом платье, с золотыми кудрями на её круглой головке стояла около меня. Я был занят изображением ствола старой березы у стены романтического дворца. “Мне нравится ваш рисунок, — сказала она. — Он очень естественный”. Берёзка, маленькая девочка, с отражением неба в её облике, опущенный взгляд, запечатлены навечно, как сон моего детства — Алисы в стране чудес. В 1909 году мы встретились вновь. Теперь я уже писал портрет “Моей дорогой Маруси” на большом холсте, на фоне цветов и камней крымского берега. Жизнь была против нас. Маруся занималась музыкой в Московской консерватории, я учился в Одесской художественной школе. И только в 1911 году, когда я приехал в Москву, мы встретились вновь, и наша жизнь и наши сердца стали всё больше и больше приникать друг к другу в неразрывной цепи любви».
Давида Давидовича немного подвела память, что естественно — женщины помнят такие моменты лучше. Вот фрагмент из так и не написанных Бурлюками «в две руки» «Трёх глав из книги “Маяковский и его современники”»:
«1911 год, сентябрь месяц: Москва, пыльная и усталая от плоско-жаркого лета встретила меня, по приезде из Ялты, ранними осенними дождями. Я простудилась, настроение было тоскливое. Мне не хватало дружбы и нежной заботливости Бурлюка».
Значит, летом 1911-го в Ялте они тоже были вместе. Уже в Москве верная Мария ждала Бурлюка после занятий: «Бурлюк величавый, мудрый приехал в половине сентября учиться в школе Живописи, Ваянии и Зодчества, что на Мясницкой улице, против почтамта. Осень незаметно от дождей неожиданных, частых, холодных перемахнула в юный порошащий снег. Чтобы не стынуть под открытым небом, Бурлюка я ожидала с вечернего рисования в подъезде почтамта; там было тепло — за стеклянными дверьми, глотавшими толпы людей, запоздалых отправителей деловых и не деловых посланий».
Собственно, «ждать» Бурлюка юной Марии Еленевской пришлось гораздо дольше — с пяти лет и до своего совершеннолетия. Они сыграли свадьбу, когда ей не было ещё восемнадцати. И, конечно, все эти годы она волновалась о том, что Бурлюк может её «не дождаться». 19 сентября 1936 года она записала в своём дневнике короткое воспоминание о встрече с Николаем Бурлюком осенью 1909-го в Санкт-Петербурге:
«Изящный, со щеками, покрытыми круглыми волдырями, с тихим голосом и осторожными жестами… Коля ни одним словом не обмолвился о Давиде… (когда и куда намерен осеннюю распутицу степей сменить)…С Николаем Бурлюком сейчас мы встретились случайно у Марии Иосифовны Михневич (его тётки). На Николае Бурлюке студенческая тужурка новая, и весь он новый… счастливый от перемены гимназических надоевших правил на лекции профессоров…
Осенью (особенно) нападала на меня грусть, которая мешала изучению моего искусства — музыки — … время потеряно… точно едешь на лошадях январской стужи по разрытой сибирскими обозами дороге.
— Мусенька, не грусти… всё устроится, ты найдёшь и привяжешь любимого к себе…