Я хочу плакать, но воля и разум ломают желание… “если Давид Бурлюк забыл юную”».
Не забыл. Всё кончилось хорошо. Но понервничать пришлось ещё не раз. Поклонницы были не только у Маяковского — были они и у Бурлюка. Об одной из них, загадочной Анжелике, Мария Никифоровна вспоминала так:
«Она появилась в моём сознании в 1911 году, письмами на лиловой бумаге и таких же конвертах, написанных бисерным почерком… они сильно пахли духами. Конверты я никогда не распечатывала, они были адресованы Бурлюку. Письма не были длинны, но получались часто и выпадали из кармана пальто, свёрнутые всегда стороной, где было написано слово “Анжелика”.
— Она уехала за границу с Остроуховой. Увлекается мной, когда я на эстраде и читаю мои стихи, но от знакомства уклоняется, — говорил мне Бурлюк».
В сентябре 1914-го таинственная Анжелика вдруг дала телеграмму со станции Пушкино о том, что едет к Бурлюку. Встреча так и не состоялась — Давид успокоил разволновавшихся жену и мать, сказав, что его семья — это они с Мусей, и попросил брата Колю встретить таинственную поклонницу и всё ей объяснить.
Мария Никифоровна была тихой, незлобивой и, по правде говоря, не особенно ревнивой. Но и Давид Давидович не давал ей слишком много поводов для ревности. Почти всё время они проводили вместе. Он писал — она сидела рядом и читала ему книги и письма. Когда уже в США он устроился работать в газету «Русский голос», она приезжала к нему в контору, помогала. Потом они вместе задумали издательство, именно она и стала издателем. Мария Никифоровна шила, готовила, воспитывала двух сыновей и не сетовала на бедность — а первые полтора десятка лет в Америке были у Бурлюков очень непростыми. В конце жизни они так сроднились, что вместе писали воспоминания и письма, и только почерк позволял определить, где чьи слова — мысли и истории словно звучали из уст одного человека. Бурлюк ни разу не уехал ни в отпуск, ни в путешествие без жены. Он писал ей нежные записки, делал подарки и — совершенно очевидно — любил её. Она записывала счастливые минуты в дневник:
«На новый 1936 год Бурлюк подарил жене ридикюль, положив в него записку: “Это тебе на счастье… ты везучая, сыновей мне родила… довела их до университета”».
«“Я тебя люблю уже и не как жену только, а как любил тебя твой отец и мать за твою нежность и хрупкость, я буду беречь тебя” — целуя мне руки сказал Бурлюк. 25 июля 1936 года».
Много лет спустя после свадьбы Мария Никифоровна продолжала смотреть на Бурлюка как на старшего, мудрого, великого человека. Сомнений в его гениальности у неё не было. В книге «Лоскутное одеяло» Василия Васильевича Катаняна, сына Василия Абгаровича, приведён фрагмент его воспоминаний о приезде Давида и Маруси в СССР в 1956 году. На вопрос Лили Брик о том, талантливы ли их сыновья, Мария Никифоровна сказала:
«— Да.
— Как отец? Кто талантливее?
— О, Давид гениален, — ответила она тихо».
Похоже, что склонность к искусству у Марии Никифоровны, как и у Бурлюка, была от матери. 14 января 1936 года она написала в своём дневнике: «Думала о матери… какой она была оригинальный и плохо понятый в семье человек… всегда одинокая, пишущая стихи… заботящиеся о белых розах, что цвели за стеклом, через которое светились в лунные ночи декабрьские сугробы».
Очень характерный для Марии Никифоровны стиль. В её письмах и дневниках виден её характер — романтический, нежный, иногда даже кроткий. Она обращала внимание на мельчайшие детали окружающей жизни, в первую очередь природы. После иногда резких и всегда конкретных строк «земного» Бурлюка она могла написать о мухе, севшей на стекло поздней осенью, о цветущих кустах, шуме океанских волн. Её характеристики людей, с которыми они с Давидом Давидовичем ежедневно встречались, неожиданны и точны. Она смотрит на них со своей, иногда удивительной точки зрения. А ещё она страшно любила писать о системе отопления во всех домах, где они с Бурлюком жили или останавливались…
Но вернёмся в Москву 1912 года. «Мы больше не могли жить друг без друга, и 26 марта 1912 года мы поженились в Москве», — вспоминал Бурлюк. «Теперь, летом, я писал её портреты только на больших полотнах, когда Мария располагалась в тени, рядом со мной под южным солнцем, читая мне книги вслух неустанно. У художника нет времени читать, и это была неоценимая услуга. Теперь я стал понемногу ненавидеть живопись, т. к. руки у меня всегда были в краске и было невозможно обнять мою дорогую Марусю в её белом одеянии…»
Почти сразу после свадьбы Давид Бурлюк уехал в Германию, сопровождать отца на воды (апрель, май, июнь). Летом Мария Никифоровна побывала у родителей, под Уфой: «Но предоставим Марии Никифоровне продолжать нить этих воспоминаний… Она описывает осень в степях, где провела свои вакации… Как жаль, что в пропавших архивах нашей семьи (станция Кунцево, Александр. желез. дороги) исчезли её письма, начертанные её девической ручкой тех далёких лет. Послушаем Марусю: “Уфимские степи от выгоревшей на солнце травы выглядят полинявшими; кустики дикой степной вишни, не достигающей высоты более двух четвертей, облетели, и бусинки плодов иссохшими узелками лиловеют на откосах пригорков Соракамыша. Так называются луга около полустанка Алкино, Сам. — Златоуст. жел. дорог. (пятое сентября 1912 года). Поезд прямого следования на Москву лишь на одну минуту останавливается на этом полустанке; в широких окнах вагона международного экспресса мелькнули чёрные переплёты моста над узенькой степной речушкой, впадающей в Дему, и цветные лоскуты осени на отрогах Урала, где так сини тихие, налитые водой до краёв озёра, строгие девственно глаза хрустальные родимых гор моих».
Давид Давидович поселился в «Романовке», здании на углу Малой Бронной и Тверского бульвара. Московский рантье Романов оборудовал там меблированные комнаты, которые сдавались студентам консерватории. Там уже жила к тому моменту Маруся. «Поселились мы в “Романовке”. <…> Это дореформенное объединение учащейся музыкальной молодёжи Москвы должно быть нами описано подробно. Ведь именно в ней был составлен исторический манифест “Пощёчины”. Ход в “Романовку” с Малой Бронной. Комнаты наши — на четвёртом этаже. Маруся живёт в 104 номере. Я поселился в том же коридоре (в комнате номер 86. — Е. Д.). Все собрания молодых поэтов и художников происходили в номере Маруси, так как эта комната была более обширной и нарядной. Здесь обильно сервировались “чаи”, варенья и бландово-чичкинские сыры и колбасы. Владимир Владимирович Маяковский приходил каждый вечер после Училища Живописи, Ваяния и Зодчества. “Романовка” — глаголем протянувшийся старый корпус, грязно-зелёного цвета. Внутри здания в широких коридорах с девяти часов утра до 11 ночи звучала музыка: воздух сотрясали всеми инструментами и средствами…Тут же в тёмных, старомодных далях переходов коридорных выли, пели разными голосами певцы и певицы. Здесь жила вся московская консерватория. <…> В “Романовке” разрешалось заниматься до 11 часов ночи. Жила здесь главным образом беднота артистическая, учащаяся», — вспоминал Давид Давидович.
Глава семнадцатая. «Романовка» и «Пощёчина общественному вкусу»
Лето 1912-го Давид Бурлюк провёл, как обычно, в Чернянке. У него вновь гостил Велимир Хлебников.
«Годам жизни, проведённой там, уже несколько рассказов и очерков посвятил, но она просится на громадный холст. Писал в двух направлениях: для себя (осуществление замыслов странных, приходящих подчас внезапно) и для “потребителя” — реальные этюды. Весной в Германию мои родители ездили пить воды в Киссинген, а я ходил по Италии. Летом этим у нас в Чернянке гостил Хлебников; он на данные мной 20 рублей напечатал в Херсоне маленькую брошюру: “Оттиск досок судьбы”. Эта книжечка оканчивалась 1917 годом — “роковым”, гибелью империи (брошюра Хлебникова «Учитель и ученик», изданная в Херсоне в типографии О. Д. Ходушиной, была иллюстрирована Владимиром Бурлюком. — Е. Д.). Вл. Маяковский и я перепечатали в “Пощёчине Общественному вкусу” эту страницу. Она явилась пророческой, и всей книге придала тогда для нас, видевших вперёд, особый отзвук большой важности», — вспоминал Бурлюк. И далее: «Летом 1912 года я писал много стихотворений. Чтение французов, школы Теофиля Готье и Верлена более захватило меня под влиянием уроков языка галлов, о которых упоминала ранее Мария Никифоровна. В любовных интригах, в коих находила лазейку бунтующая юная похоть, прошло лето. Дни были посвящены бешеному письму красками, а вечера любви. Любовь — утеха юности. В незрелые годы она носит привкус порока. Порочные юноши. Но я был зрелым мужчиной, готовым к женитьбе».
Последние предложения вызывают недоумение. Уже женатый к тому моменту Давид Давидович имел в виду или брата Володю, который привозил в Чернянку «хорошеньких женщин из Херсона и Британов (пристань на Днепре)», или вообще Хлебникова, который «ухаживал всегда только за красивыми женщинами» и «за дочерью вдовы кабатчицы в Херсоне даже приударил основательно». Дату своей свадьбы Давид Давидович подтвердил 13 марта 1962 года в письме Николаю Никифорову: «Вам, как сыну: 26-го марта 1962 наша золотая с Марусей свадьба». Так что сомнений быть не может.
В начале сентября Бурлюк и Маяковский вновь встретились в стенах МУЖВЗ. Маяковский тем летом жил под Москвой на даче вместе с Алексеем Кручёных, что помогло их сближению — до того они часто цапались, но Бурлюк, «организатор по призванию и “папаша”», по словам Кручёных, хлопотал, чтобы они сдружились.
«Бурлюк энергично вновь принялся за классное искусство, под дирижёрством профессоров, запертых в стойлах Эстетики прошлого, копошащихся в музейной пыли, что густо насела и на очки всех чинушей от искусства, мечтающих о копировании былого, но отнюдь не о создании нового», — писала Маруся. Она начала учить пению и мужа, который, «как украинец, любил пение», и Маяковского, у которого абсолютно не было музыкального слуха, но был прекрасный бас.
В эти осенние и зимние месяцы в «Романовке» складывалось то содружество, то будетлянское братство, участники которого вскоре станут известными не только в России — слава многих из них станет мировой.