«Среди посетителей Романовки бывало много выдающихся поэтов и художников. Ходил сюда основатель конструктивизма художник Татлин. Ходил эстет по фамилии Эльснер, писавший исключительно диссонансами. Бывал художник Кончаловский. Это был грузный атлет с густой бородкой и румяными щеками. Он только что возвратился из поездки по Европе и бредил Испанией и боем быков. Перебирая клавиши моего рояля, Кончаловский пел по-испански непонятные нам песни», — писала Мария Никифоровна. Вспоминала она и Георгия Якулова, который «нервными руками на ходу массировал негнущиеся ноги». Конечно же, приходил и Алексей Кручёных, который «с отвращением всегда за чайным столом смотрел на масло — гадливое чувство вызывал в нём запах коровятины».
Но главными и самыми частыми гостями были Маяковский и Хлебников. Именно тут они чувствовали себя, как дома, всегда могли поесть, отдохнуть, почитать свои новые стихи.
О своей помощи Маяковскому Давид Бурлюк вспоминал многократно: «…Маяковский — бедствовал. У юноши были враги: голод, холод, людское равнодушие. Высокая стена, которую надо было пробить лбом, отделяла его от успеха в жизни». И вот: «В Москве 1911 г. осенью я живу в Офицерском переулке. <…> Весной — Романовка (1912 г.) — Marussia и я. <…> Весна 1913 г. С этого времени я регулярно начал зарабатывать деньги лекциями и продажей книг, которые издавал с 1912 г.; с заработков этих поддерживали и Хлебникова и Маяковского».
Мария Бурлюк писала: «Володя Маяковский в 1911–12 годах жил бедняком. На чёрных щиблетах нет калош, и его сырые ноги прозябли, голос его глух с вечным кашлем простуды, прочно устроившейся в груди рослого юноши. Из-под фетра шляпы черно брильянтят ночные трагические таинственные глаза».
Кстати, сам Бурлюк неоднократно опровергал ставшие уже классикой слова Маяковского из автобиографии «Я сам» о том, что Бурлюк ему «выдавал ежедневно 50 копеек, чтобы писать не голодая». Вот что писал Бурлюк Никифорову 11 июня 1958 года:
«Маяковский — его 50 коп. — совсем не так. Он писал честно, он писал в спешке, юно в 1920 г. (через 2 года, после разлуки с ним) и, конечно, лаконично… В жизни это было, давал никогда не меньше 1 руб. Ему один, и Хлебникову один. Когда после ужина у Марии Ник. в Романовке в 11 час. ночи они уходили домой, чтобы утром у него было на расход — папиросы, трам., завтрак».
Именно в «Романовке», «в её полутёмных номерах, декорированных купеческим красным, засаленным дочерна штофом, состоялись и многочисленные первые выступления Володи Маяковского в роли декламатора, свидетелями и слушателями коих пришлось быть его первым, ближайшим друзьям. Эти выступления были репетицией к первым публичным шумно-овационным успехам будущего великого поэта», — вспоминал Бурлюк. Мария Никифоровна была уверена и говорила об этом неоднократно, что именно слушая, как она играет Шопена, Маяковский сочинил стихотворение о ноктюрне, сыгранном на флейте водосточных труб.
Завсегдатаем комнат Бурлюков в «Романовке» был и живший зимой 1912-го в Москве Велимир Хлебников. Мария Никифоровна много лет спустя писала о нём:
«Хлебников матерьяльно жил тяжело, и это было заметно по его бледному лицу, помятому, с отцовского плеча сюртуку, по узким штанам (которые не были в моде), по отсутствию чистого белья, носовых платков, по его зябкости, по его медленно жующему рту (где мало было крепких зубов).
Когда приходил к нам в Москве в “Романовку” Хлебников, я не спрашивала, а подавала ему какую-либо пищу.
— Ты его, Мусинька, корми и не забывай дать сухие носки, — говорил уходя на “рисование” Бурлюк. Я знала его братское отношение к Хлебникову.
Хлебников был молчалив… я не говорила с ним… мне надо было изучать Шопена за 3–4 часа свободного времени от общества. Хлебников чуть покашливал и медленно курил папиросу за папиросой, первую зажёгши о свечу рояля.
Хлебникову старались во всем практическом помогать. Приходя к нам, он не спрашивал “дома ли Бурлюк”. Хлебников был членом нашего семейства и оставался с нами до поздней ночи. Его суждения об искусстве и философии слушались внимательно, и он для нас был гений — центр нового движения».
И вот ещё: «Хлебников зиму 1912 года… ежевечерне навещал нас в “Романовке”; обычно занимал место в кресле, около пианино; музыка ему не мешала; ясновидец творил, шевеля губами, нашёптывал свои стихи».
Как ни странно, познакомился Хлебников с Маяковским не в Москве, а в Петербурге в ноябре того же года, во время диспута в Тенишевском училище.
Словно подводя итог, Мария Никифоровна писала: «Дружба укреплялась, росла, чтобы связать ваятелей будущего на многие годы, на всю жизнь, на все времена, пока будут существовать русские искусства и память о красном октябре и его футуристическом искусстве; первой любви красной большевистской свободы».
Побывал той осенью в Москве и Василий Каменский, ещё не вполне оправившийся после апрельской авиакатастрофы. Мария Никифоровна вспоминала солнечный октябрьский день, когда друзья прощались с ним:
«В 1912 году в солнечный день, помнится, был октябрь, птицами летели редкие коричневые от пыли листья. Солнечный, идеалист облачный великий поэт постоянный и в жизни, и в теории — Вася Каменский, у которого дрожала рука после падения с аэропланом в Ченстохове. Рука у Васи Каменского дрожит, когда берёт он чашку с чаем в “Толстовской столовой”, что была в Газетном переулке… <…> Вася Каменский с ноября 1912 года надолго покинул Москву для своей только что купленной им Каменки около Перми. Как говорил Бурлюк: “уехал туда строить баню”… Вся артель молодых гениев до слёз жалела, что Вася, вносивший бодрость и солнечность, покидает город и налаживающуюся какую-то новую работу, полную революционного сокрушительного размаха. Вася был необходим». В тот приезд Каменский встретился не только с Бурлюком, но и с Хлебниковым. Однако с Маяковским он, судя по всему, познакомился годом позже, осенью 1913-го, — такой вывод можно сделать из его собственных воспоминаний.
Основные выступления Давида Бурлюка той осенью и зимой прошли в Петербурге. Ещё в конце октября он предложил руководителям «Союза молодёжи» устроить его доклад. Для «Союза» это было интересно — во-первых, Бурлюк уже был достаточно известен как лектор, во-вторых, шла подготовка к очередной выставке общества. С Бурлюком в Петербург поехал Маяковский, и это была его первая поездка в столицу. Работы их в числе работ других учащихся МУЖВЗ как раз готовились там к показу на «Первой выставке картин и этюдов Художественно-артистической ассоциации».
«Бурлюк собрался ехать читать лекцию в Петербург на тему “Что такое кубизм” и, узнав, что Маяковский там никогда не был, решил взять его. Маяковский был очень рад этой поездке. По прибытии в Петербург, с вокзала, кутаясь в живописный старый плед (похож так на молодого цыгана), Маяковский поехал проведать своих знакомых. Бурлюк встретился с ним уже только вечером в Тенишевском училище. Маяковский познакомился здесь с Велимиром Хлебниковым, учившимся в тот год в Санкт. Петерб. Университете», — вспоминала Мария Никифоровна.
За три дня до назначенного диспута, 17 ноября, Давид и Николай Бурлюки вместе с Маяковским выступили в знаменитой «Бродячей собаке». Это был первый диспут представителей московского и петербургского кружков молодых поэтов, на котором проявился их антагонизм. Публика высмеивала Бурлюка, читавшего стихи Хлебникова и свои, но отметила большое поэтическое дарование Маяковского. Присутствовавший на вечере Николай Кульбин безуспешно пытался примирить два враждующих лагеря.
20 ноября в Троицком театре миниатюр Давид Бурлюк прочёл доклад «Что такое кубизм», а Владимир Маяковский — «О новейшей русской поэзии». Публики было множество, пришли князь Волконский, барон Николай Врангель, Александр Бенуа, Ян Ционглинский, Николай Евреинов, Мстислав Добужинский, и, конечно, Николай Кульбин. Давид Давидович сел «на своего любимого конька» и назвал Рафаэля и Леонардо «пресловутыми», рассказал о «кошмаре» старого искусства, призвал не заказывать портреты у Репина с Кустодиевым, а просто зайти в фотоателье, а также заметил, что уличные вывески нужно собирать в Музей Александра III, потому что они ценнее, чем «картина Константина Маковского, чем бездарная мазня какого-то Врубеля». И призвал, как Маринетти, уничтожить старые музеи. В общем, был в ударе. Выступление его вызвало шквал негативной критики, однако Александр Бенуа отнёсся к словам Бурлюка более взвешенно, отметив в статье «Кубизм или кукишизм?», что Бурлюк — «решительнейший из наших новаторов, к тому же художник не лишённый дарования», и что древнеримские Бурлюки-разрушители стали началом появления византийского искусства. «Весь смысл культуры в том, чтобы не останавливаться…Г. Бурлюк и ему подобные подгоняют, тревожат, вносят смуту и не дают застояться. <…> Молодцы новейшие русские художники. Вот кого не приходится винить ни в корысти, ни в честолюбии. Тщеславны они, положим, очень, но должны же они понимать, что всё, что будет создано ими, пойдёт насмарку, что от них ничего не останется. Они… сами же станут первыми жертвами этого огрубения. Они сведут в глубину и погибнут. Но зато там, “на дне” начнётся новое творчество и новое восхождение».
Бенуа оказался неправ. Во-первых, работа «левых» художников отнюдь не пропала. Более того, именно они первыми вывели Россию в авангард мировой живописи и литературы. Увы, после них не началось ни нового творчества, ни нового возрождения… В возникшем после 1917 года заидеологизированном государстве не было места для свободы творчества, для творческих поисков. Новыми «героями» вновь стали передвижники и — на долгие годы — современные художники-реалисты.
Бенедикт Лившиц, присутствовавший на диспуте, был недоволен «беспомощностью» Бурлюка. Критики отметили, что заявленная тема не соответствовала содержанию, потому что Бурлюк смешал в одну кучу и кубизм, и футуризм. Как ни удивительно, эта «путаница» окажется пророческой. Синтез кубизма и футуризма вскоре приведёт к появлению типично русского явления — кубофутуризма.