<…> Мне стало невмоготу. Я распрощался и ушёл, выведенный из себя глупейшим балаганом, в который превратилось наше совещание.
“Чёрт с ним! — решил я. — Пускай Давид снова стряпает окрошку из наших, ничего общего не имеющих друг с другом положений: мастерства для этого не нужно, хватит бурлючьей торопливой всеядности и добродушного наплевательства”.
Так оно и произошло. Давид по обыкновению свалил всё в одну кучу. Второй раз мои расчёты на чёткую формулировку объединявших нас принципов оказались обманутыми: манифест, предпосланный “Садку Судей”, был так же сумбурен и механически сколочен, как и предисловие к “Пощёчине общественному вкусу”».
Как бы ни относился к манифесту Лившиц, манифест закрепил лидерство «гилейцев» в новой литературе. «Нами сокрушены ритмы. Хлебников выдвинул поэтический размер — живого разговорного слова. Мы перестали искать размеры в учебниках — всякое движение: — рождаем новый свободный ритм поэту», «Передняя рифма (Давид Бурлюк) — средняя, обратная рифмы (Маяковский) разработаны нами»; «Мы новые люди новой жизни», — заявлялось в манифесте. Безусловно, ряд идей был повторением вышедшего годом ранее в Италии «Технического манифества футуристической литературы», где Маринетти призывал уничтожить синтаксис, отменить прилагательное, наречие и пунктуацию, используя вместо неё в том числе математические символы, и вообще выпустить слова на свободу. «Мы сначала познакомимся с техникой, потом подружимся с ней и подготовим появление механического человека в комплексе с запчастями», — писал Маринетти. Давид Бурлюк, безусловно, знал о манифесте — уже в США, в середине 1920-х, он напишет программное полотно «Пришествие механического человека».
Вслед за вторым «Садком судей» члены «Гилеи» приняли участие в 3-м (и последнем) выпуске сборника «Союз молодёжи», который вышел 23 марта 1913 года. В него вошли статья Николая Бурлюка, а также стихотворения его же, Давида, Хлебникова, Кручёных и Лившица.
В апреле — мае работы Давида и Владимира Бурлюков были представлены на выставке постимпрессионистов в Будапеште, а весной Бурлюки вновь собрались в Чернянке.
«Приехали в графскую вотчину седьмого апреля, а девятого числа того же месяца в шесть часов утра с отцом, Давидом Фёдоровичем, случился удар», — писала Мария Никифоровна в своих воспоминаниях «Первые книги и лекции футуристов (1909–1913)». «Доктора пустили кровь, и бывший в могиле уже — медленно поправлялся. Ясность речи и быстрота движений были утеряны навсегда». Марианна Бурлюк вспоминала, что отец, которого она очень любила, упал и ударился виском о весы, после чего три дня лежал без сознания. Это был уже третий удар, после которого Давид Фёдорович уже не оправился.
«Последнее лето семьи Бурлюков в Чернянке быстро летело», — продолжала Маруся. «Под моим сердцем шевелилась “смена”. <…> 21 августа по старому стилю в Херсоне в доме Воронько на Богородицкой улице родился у меня малютка — Додик… Музыкой почудился его слабый писк. Бурлюк во время родовых мук не оставлял меня, держал за руки, а матушка Людмила Иосифовна плакала, прося потерпеть…» В книге «Бурлюк» Кэтрин Дрейер приводит другую дату — 23 августа. Третью дату называет Мария Никифоровна в своём дневнике за 1937 год, опубликованном в 66-м номере журнала «Color and Rhyme»: «Давид Бурлюк-младший родился 13 сентября 1913 года. Из окна его первой комнаты были видны мачты иностранных кораблей — стояли у пристаней города Херсона. Родившийся первые шесть недель спал — отдыхал, а когда открывал глаза… то смотрел ими, синими, в потолок. <…> В полгода жизни — стали резаться зубы, перестал сосать грудь и целые дни лежал тихий и апатичный. Бабушка Лиля (Людмила Иосифовна) была в Москве и мы с Марьяной… пригласили на совет акушерку Делетицкую — она-то и помогла второй раз вдунуть энергию в моего сына. <…> Первое гулянье Додика было под синей вуалью (закрыто лицо от южного солнца)… Первое слово — “мама”. Первые рисунки — нарисованные углём на стене Володи Бурлюка: собака, лошадь, корова. Первые шаги 15 фев. 1915 года в Москве у Нирнзее на пятом этаже».
Тем летом Бурлюк «писал этюды сада, степи, кукурузных полей, луж после проливных дождей», а Маруся, сидя под мольбертом, в тени холста, читала ему вслух «толстую книгу об искусстве» — так она будет делать ещё много лет. В свободное от живописи время Давид Бурлюк писал стихи, Николай Бурлюк писал тем летом роман, в котором «дамы путешествовали по степям в карете, ведя разговоры». Володя Бурлюк ухаживал за немецкой хуторянкой Эммой из Британов — туда, на берег Днепра, ездила вечерами купаться вся молодёжь, и Маруся оставалась дома одна с Давидом Фёдоровичем: «И дом, такой гулкий, шумный от многих голосов… прислушивался столетне к тяжёлым неверным шагам высокого старика с перекошенным лицом от вяло опустившейся в левой части рта губы».
Летом 1913-го Давид Бурлюк готовил к печати сразу три футуристических сборника: «Дохлая луна», «Затычка» и «Молоко кобылиц». Как раз во время появления на свет Додика «в Херсон получился из Каховки ящик с 500 экземплярами 1-й “Дохлой луны”. А когда Маруся ещё лежала после родов в постели, на её кровати сушились ручные офорты “Молока кобылиц”, к печатанию коего сборника только приступили. Начали печатать “Затычку”. Мной были приготовлены к печати и сданы в набор этой же осенью: Хлебников. Творения. I-й и II-й тома. Всё это печаталось в Херсоне», — вспоминал Бурлюк.
С датами выхода из печати этих сборников, которые были обозначены как сборники футуристов «Гилея», произошла путаница. «Затычка» со стихами Давида и Николая Бурлюков и Велимира Хлебникова, хоть и была отпечатана позже «Дохлой луны», раньше прошла цензуру и раньше поступила в продажу. Именно в «Затычке» Бурлюк стал шрифтом выделять в стихотворениях «лейт-слова» — и это станет началом «типографского» футуризма, который вскоре доведёт до совершенства Василий Каменский.
Сборник «Дохлая луна» был отпечатан в Каховке ещё в августе, но долго проходил цензуру — Бурлюк писал Матюшину, что его «рвут». Он был зарегистрирован «Книжной летописью» только 1–8 января 1914 года. При подготовке сборника Бурлюк писал Маяковскому: «Милый и славный Владимир Владимирович! По получении сего письма прошу — умоляю!!! Выслать — сей день же!!! Стихи Ваши… Уже всё готово для печати и только жду Ваших стихов. Садитесь, пожалуйста, если Вы сколько-нибудь помните о моём существовании и что осенью приеду в Москву — пишите-перепишите и, не откладывая, сей день отправляйте мне». Письмо в очень характерном для Бурлюка стиле! Спустя два года после знакомства они с Маяковским ещё на «вы».
В сборнике «единственных футуристов мира» были опубликованы стихотворения Лившица, Кручёных, Маяковского, самого Давида Бурлюка, стихи и проза Велимира Хлебникова и Николая Бурлюка. Открывала сборник теоретическая статья Бенедикта Лившица. Что касается «Молока кобылиц», то он и вовсе зарегистрирован в «Книжной летописи» в феврале 1914-го и включал в себя, помимо стихотворений Давида, Николая Бурлюков, Лившица и Хлебникова ещё стихи Василия Каменского и даже Игоря Северянина.
Лето 1913-го было последним, проведенным семьёй Бурлюков в Чернянке. После третьего удара Давид Фёдорович уже не смог работать. Марианна вспоминала, что управляющий имениями графа Мордвинова, Измаильский, выплатил ему 10 тысяч рублей отступных, что позволило вскоре купить усадьбу в подмосковном Михалёве. Кроме этого, детям Давида Фёдоровича несколько лет выплачивали стипендии — девушкам по 50 рублей в месяц, юношам по 40 рублей. Стипендию в течение года получал даже Давид.
Всю последующую жизнь Бурлюки и их друзья вспоминали Чернянку как райское место. Например, в 57-м номере «Color and Rhyme» опубликована его картина «Жизнь в Чернянке», написанная в 1960 (!) году.
В начале сентября Давид Бурлюк вернулся в Москву, чтобы вновь броситься в бой за новое искусство. Уже 6 сентября они с Малевичем отправили Михаилу Матюшину письмо, в котором упоминали о будущей постановке в Петербурге трагедии Владимира Маяковского. Столичная жизнь бурлила. 14 сентября Михаил Ларионов, Наталья Гончарова и поэт Константин Большаков впервые прогулялись по Кузнецкому мосту с раскрашенными лицами, а вскоре Ларионов и Илья Зданевич опубликовали манифест «Почему мы раскрашиваемся». Эту моду очень быстро подхватили не только многие другие российские футуристы — она стала популярной и в Париже.
Начиная с октября «Гилея» устроила в Москве несколько поэтических выступлений, открыв сезон 13 октября «Первым в России вечером речетворцев». В первом отделении анонсировался доклад Маяковского «Перчатка», во втором — Давида Бурлюка «Доители изнурённых жаб». Декорации были оформлены Давидом Бурлюком, Малевичем, Маяковским, Львом Жегиным и Василием Чекрыгиным. Однако Давид Бурлюк не смог присутствовать на вечере, и его доклад прочёл Николай. Алексей Кручёных выступил с докладом «Слово». На этом вечере случилось неожиданное — вместо привычного свиста и улюлюканья публика встретила выступления футуристов… аплодисментами.
Спустя неделю с небольшим, 24 и 27 октября, два диспута провёл в Москве Корней Чуковский, который стал одним из первых публичных интерпретаторов русского футуризма. Он подробно разобрал два футуристических течения — петербургский эго-футуризм и московский кубо-футуризм, отметив, что ни те ни другие на самом деле никакого отношения к футуризму, родившемуся в Италии от пресыщения культурой и бешеного темпа современности, не имеют. Русские футуристы воспевают «пещерное, звериное, утраченное прошлое», стремясь к нигилизму и бунту ради бунта.
На первой лекции присутствовали Илья Репин, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Вадим Шершеневич. Публика встретила Бурлюка аплодисментами. Тезисы Чуковского ему не понравились — очень скоро он начнёт критиковать его, причисляя к консерваторам.
Бенедикт Лившиц вспоминал:
«…Это была вода на нашу мельницу. Приличия ради мы валили Чуковского в общую кучу бесновавшихся вокруг нас Измайловых, Львовых-Рогачевских, Неведомских, Осоргиных, Накатовых, Адамовых, Философовых, Берендеевых и пр., пригвождали к позорному столбу, обзывали и паяцем, и копрофагом, и ещё бог весть как, но всё это было не очень серьёзно, не более серьёзно, чем его собственное отношение к футуризму.