Чуковский разбирался в футуризме лишь немного лучше других наших критиков, подходил даже к тому, что в его глазах имело цену, довольно поверхностно и легкомысленно, но всё же он был и добросовестней, и несравненно талантливей своих товарищей по профессии, а главное — по-своему как-то любил и Маяковского, и Хлебникова, и Северянина. Любовь — первая ступень к пониманию, и за эту любовь мы прощали Чуковскому все его промахи.
В наших нескончаемых перебранках было больше веселья, чем злобы. Однажды сцепившись с ним, мы, казалось, уже не могли расцепиться и собачьей свадьбой носились с эстрады на эстраду, из одной аудитории в другую, из Тенишевки в Соляной Городок, из Соляного Городка в психоневрологический институт, из Петербурга в Москву, из Москвы в Петербург и даже наезжали доругиваться в Куоккалу, где он жил отшельником круглый год.
О чём нам никак не удавалось договориться, это о том, кто же кому обязан деньгами и известностью. Чуковский считал, что он своими лекциями и статьями создаёт нам рекламу, мы же утверждали, что без нас он протянул бы ноги с голоду, так как футуроедство стало его основной профессией. Это был настоящий порочный круг, и определить, что в замкнувшейся цепи наших отношений является причиной и что следствием, представлялось совершенно невозможным».
Очень скоро не только Чуковский, но и другие увидели возможность заработка на футуристах. Их вечера стали устраивать студенческие организации, женские курсы и даже разнообразные землячества. Так, именно орловское землячество при Политехническом институте организовало ставшую легендарной лекцию Давида Бурлюка «Пушкин и Хлебников», которую он прочёл 3 ноября в Петербурге. Пресса писала, что перед этим двое футуристов (возможно, «гилейцы») прогулялись по Морской улице с футуристической раскраской — у одного «на щеках нарисовано было по кольцу зелёного цвета, у другого выбритый подбородок был испачкан суриком». Оба были в цилиндрах.
Именно на этой лекции Бурлюк впервые назвал Пушкина «мозолью русской жизни» — настолько его имя затаскано и затёрто — и объяснил, что гениальный Хлебников совершает великий труд — очищает русский язык, «запакощенный Пушкиным». Бурлюк назвал Хлебникова «слововождём», а Пушкина — барином. Вторую часть выступления Бурлюк посвятил российским критикам, которые ответили ему взаимностью. Интереснее всего в их отзывах описание внешнего вида Бурлюка. «Человек лет под 30, неладно скроенный, но крепко сшитый, с огромной нижней челюстью, с неправильно посаженными скошенными внутрь глазами и ещё какой-то тяжкой асимметрией лица, с тоскливым, тусклым, злым взглядом» — таким увидел Бурлюка Е. Адамов (Е. А. Френкель).
11 ноября с лекцией о Пушкине и Хлебникове Давид Бурлюк выступил уже в Москве, в Политехническом музее. Поэтический вечер назывался «Утверждение российского футуризма», и после Бурлюка Владимир Маяковский прочёл лекцию «Футуризм сегодня». В своём выступлении Бурлюк обрушился на критиков, не скупясь на эпитеты: «тявканье», «жирная свинья» и так далее, а Хлебникова назвал «святым», «славождём», от одного имени которого «Русь содрогнётся». Публика реагировала на всё весьма благодушно — настроения её начали меняться.
К тому времени к «Гилее» присоединился и принял участие в вечере Василий Каменский, который на несколько лет стал одним из самых активных участников всех выступлений кубофутуристов.
После года армейской службы присоединился к единомышленникам и Бенедикт Лившиц. Он писал в «Полутораглазом стрельце»:
«1 октября кончилась моя военная служба: награждённый ефрейторской нашивкой и знаком за отличную стрельбу, я был уволен в запас. Ехать в Киев мне не хотелось, я решил пожить немного в Петербурге и поселился у Николая Бурлюка на Большой Белозерской. Он лишь недавно возвратился с Безвалем из Чернянки, и их студенческая квартира напоминала собой кладовую солидного гастрономического магазина: снаряжая младшего сына и будущего зятя в голодную столицу, Людмила Иосифовна всякий раз снабжала их съестными припасами на целый семестр.
Мы ели домашние колбасы толщиной с ляжку взрослого человека и вели бесконечные разговоры об искусстве, которых не стенографировал секретарь “Гилеи” Антоша Безваль. Самое странное было то, что на узких железных кроватях, на которых мы долго валялись по утрам, лежали единственные в мире футуристы».
Недолго побывший эгофутуристом поэт Георгий Иванов оставил довольно язвительные воспоминания о петербургском быте футуристов:
«Футуристы с утра пили водку — кофе в их коммуне не полагалось. Прихлебывая “красную головку”, стряхивали папиросный пепел в блюдо с закуской. Туда же бросались и окурки. Кручёных, бывший по домашней части, строго следил за этим. Насорят на пол — приборка. А так — закуску съедят, окурки в мусорный ящик, и посуда готова для обеда. За “кофе” толковали о способах взорвать мир и о делах более мелких. Как-то Хлебников ночью связал по ногам и рукам спящего Давида Бурлюка и хотел его зарезать; перед сном они поспорили о славянских корнях. Кручёных совещался, что ему “читать” на предстоящем вечере — просто ли обругать публику или потребовать на эстраду чаю с лимоном, чай выпить, остатки выплеснуть в слушателей, прибавив: “Так я плюю на низкую чернь”.
Коммуна была за лимон. Потом шли по делам — занимать деньги у доктора Кульбина, покровителя футуристов, подбирать обложку для “Садка судей” под цвет Исаакиевского собора, требовать интервью с “Игрушечной маркизой” — в журнале для женщин. Давид Бурлюк, мозг школы, оставался дома, готовился к лекции о Репине. Он надевал куцый сюртук, сжимал в огромном кулаке крошечную лорнетку, вращал одним глазом (другой был вставной) и перед зеркалом репетировал вступление:
— Репин, Репин, нашли тоже — Репин. А я вам скажу (рычание), что ваш Репин… — Тут он делал привычное движение локтем в защиту от апельсинов и сырых яиц. Потом, церемонно кланяясь, выходил читать “на бис”:
Как я люблю беременных мужчин,
Когда они у памятника Пушкина!»
В воспоминаниях Иванова быль тесно перемешана с вымыслом; другой поэт, футурист и позже имажинист Рюрик Ивнев в своих воспоминаниях о Маяковском охарактеризовал самого Иванова так:
«Был среди нас и Георгий Иванов. Это эпигон, хотя и был очень способным поэтом. В 1928 году он издал в Париже воспоминания. Это сплошная выдумка и невероятная чепуха».
Уже 16 ноября Маяковский и Бурлюк вновь выступали в Петербурге, на Высших женских курсах, причём во втором отделении приняли участие эгофутуристы: Игорь Северянин, Василиск Гнедов, Рюрик Ивнев и Дмитрий Крючков. 20 ноября члены «Гилеи» выступили на общегородском вечере «Поэты футуристы», где Маяковский прочёл в числе прочих и стихи своих друзей, среди которых был и «Каждый молод, молод, молод». Давид Бурлюк по привычке обругал критиков — «газетных пачкунов». Маяковский и Кручёных в этот период активно готовились к постановке спектаклей футуристического театра, задуманным и осуществлённым «Гилеей» совместно с «Союзом молодёжи». В начале декабря в театре «Луна-парк» были поставлены трагедия «Владимир Маяковский» и опера Кручёных «Победа над солнцем». Удивительно, но Давид Бурлюк не принимал участия в оформлении спектаклей. Они оказались убыточными для многолетнего мецената «Союза молодёжи» Левкия Жевержеева, и он не выполнил в полном объёме своих финансовых обязательств. В результате Алексей Кручёных разругался с ним (из-за 20 рублей), что привело к распаду блока «Гилеи» и «Союза молодёжи» сразу после спектаклей, в том же декабре 1913 года.
Тем временем в Петербурге проходила очередная выставка «Союза молодёжи», на которой в числе прочих были представлены работы Давида и Владимира Бурлюков. Критики называли Давида «вождём всей этой молодёжи» и привычно высмеивали работы Владимира. Тем не менее одна из работ Давида была куплена. Эта выставка стала у «Союза» последней.
Той осенью работы Давида Бурлюка были показаны также на выставках «Der Sturm» в Берлине и ряде выставок в Москве: «Современная живопись», на IV выставке картин «Московский салон», III выставке картин «Свободное творчество» и на 35-й юбилейной выставке картин учащихся Московского училища живописи, ваяния и зодчества. На всех московских выставках Бурлюк показал реалистические вещи — теперь уже этот факт вызвал насмешки критики. Он проиллюстрировал также целый ряд сборников, выпущенных Алексеем Кручёных под маркой «ЕУЫ».
Это был год торжества «Гилеи» и кубофутуристов. И по количеству выпущенных сборников, и по количеству выступлений, и по степени влияния и узнаваемости они превзошли все остальные футуристические группировки.
Первыми поехали «гилейцы» и в провинцию — с выступлениями, популяризацией нового искусства и новой литературы. В самом начале 1914-го началось знаменитое «Турне кубофутуристов».
Глава девятнадцатая. Турне кубофутуристов
Тур по провинции, который сам Бурлюк называл «турнидо из плюмов», начался 14 декабря 1913 года в Харькове. Перед полным залом, собравшимся в Общественной библиотеке, Бурлюк прочёл доклад «Кубизм и футуризм», Маяковский — «Достижения футуризма», а Василий Каменский — «Смехачам наш ответ». Присутствовал на сцене и Владимир Бурлюк. Критика была большей частью издевательской — выступавших называли «размалёванными клоунами с физиономиями еврейского типа», писали о «бесцеремонном обращении с наукой, историей, логикой и здравым смыслом». Всеобщее внимание привлекла жёлтая кофта Маяковского, к которой уже привыкли в столицах. Тем не менее вечер прошёл вполне благопристойно. Скандала не состоялось.
В дальнейшем, на протяжении всего турне, программа выступлений будет очень похожей. Василий Каменский в докладе «Смехачам наш ответ» давал отповедь «разным Чуковским, Брюсовым, Измайловым»; на последнем этапе гастролей, начиная с вечера в Казани, он стал выступать на тему «Аэропланы и поэзия футуристов». Давид Бурлюк выступал с обзором современных течений в живописи (доклад его назывался «Кубизм и футуризм» или «Футуризм в живописи»), сопровождая свои объяснения демонстрацией картин на экране с помощью «волшебного фонаря». Владимир Маяковский в докладах «Достижения футуризма» или «Футуризм в литературе» рассказывал о связи новой поэзии с ростом новой машинной цивилизации. Ну а в завершение вечеров все трое читали стихи — свои и коллег по футуристическому цеху.