Но Бурлюку с Маяковским было не до него. Они продолжали активные выступления. Ещё до дискуссии им пришлось срочно выехать в Екатеринослав, где на 5 февраля предполагался их вечер. Однако местная администрация не разрешила его проведение. 11 февраля они выступили в Минске. 12 февраля, за день до дискуссии с Маринетти, они уже были в Москве и участвовали в прениях после доклада критика В. Ермилова на диспуте «Последние течения — общество и молодёжь», а 17 февраля — в прениях на диспуте «Сказки и правда о женщине». 20 февраля троица Бурлюк — Маяковский — Каменский выступила в Казани, совершив перед этим ставшую уже обычной прогулку по улицам. Там же они сделали фотографии в костюмах и высоких цилиндрах. Сумасшедший темп!
Следующие выступления прошли: 3 марта в Пензе, где в то время учился Владимир Бурлюк, 8 марта — в Самаре, 17 марта — в Ростове-на-Дону, 19 марта — в Саратове. Оттуда отправились в Тифлис. «Саратовский листок» писал, что Давид Бурлюк в своём выступлении сравнил футуристов с солдатами, завоёвывающими новые недоступные области, куда потом уже, по удобному рельсовому пути, спокойно устремятся массы.
В Тифлис поэты приехали 24 марта и в тот же день совершили прогулку по Головинскому проспекту: Маяковский в жёлтой кофте, Каменский «в каком-то странном уборе на голове», Бурлюк с раскрашенным лицом. На вечере, состоявшемся в Казённом театре 27 марта, футуристы сидели за длинным столом; посередине — Маяковский в жёлтой кофте, с одной стороны — Каменский в чёрном плаще с блестящими звёздами, с другой — Бурлюк в розовом пиджаке. Маяковский приветствовал публику по-грузински.
29 марта троица выступила в Баку, в театре братьев Маиловых. В газетном отчёте, называвшемся «Современные варвары», был описан их внешний вид: «Уже с утра они ходили по городу с размалёванными физиономиями. На сцене они восседали в театральных креслах с высокими спинками за большим столом. Лица причудливо расписаны, а Д. Бурлюк, кроме этого, написал у себя на лбу: “я Бурлюк”. <…> В. В. Маяковский нарядился в жёлтую ситцевую кофту и красную феску; кроме того, они прикрепили на груди по пучку редиса и навесили редис на пуговицы».
Выступление в Баку стало последним в турне кубофутуристов. За три с половиной месяца они посетили 15 городов. «Читали от Москвы — до Тифлиса в длину, а “поперёк” от Казани до Кишинёва», — вспоминал Давид Бурлюк. «“Экспрессили”, обогащали других — сами вернулись “со славой”… не больше! А между тем Киев, Одесса и др. давали по 3000! (вечер!)».
В самый разгар турне, 21 февраля, совет Училища живописи, ваяния и зодчества постановил исключить Маяковского и Бурлюка из числа учеников в связи с тем, что ученикам было запрещено принимать участие в диспутах, быть лекторами и оппонентами. Давид Бурлюк воспринял это известие с облегчением. К тому времени он уже не мечтал о классической, традиционной художественной карьере. Более того — его новый образ как оратора, трибуна и поэта затмил его прежнюю известность как одного из самых «левых» художников. Хотя его работы весной 1914 года были показаны на целом ряде выставок — «Синий всадник» (Гельсингфорс, Тронхейм, Гётеборг), 30-й «Салон независимых» (Париж), основное его внимание было сосредоточено на другом. Лекции и выступления приносили не только удовлетворение, но и определённый заработок. Он даже не принял участие в очередной выставке «Бубнового валета», сообщив Бенедикту Лившицу ещё в июне 1913-го о том, что вышел оттуда «окончательно». Тем не менее Бурлюк будет участвовать в выставках радикально обновлённого общества в 1916 и 1917 годах.
А тогда, в 1914 году, он решил дополнительно зарабатывать преподаванием — такое право давал ему диплом Одесского художественного училища. В конце второго издания «Дохлой луны» он разместил объявление: «Членом Парижской Художественной Академии, художником Д. Д. Бурлюком с осени текущего года в Москве открывается художественная студия (классы рисования, скульптуры и живописи), применительно к программам художественных правительственных школ. Подробные сведения можно получать письменно: Уланский, 22, кв. 4. Д. Бурлюк».
К сожалению, все планы смешала начавшаяся Первая мировая война.
К тому моменту закончился херсонский период жизни большой семьи Бурлюков. Весной 1914 года младшая сестра, Марианна, окончила семилетнюю гимназию в Херсоне и уехала в Москву, поступать в консерваторию. На полученные от графа Мордвинова отступные Бурлюки купили дом в подмосковном Михалёве, в 14 верстах от станции Пушкино, в 35 верстах от Москвы.
Глава двадцатая. Искусство и война
Ты патриот — всегда неправ
Ты любишь кровь и острый нож
Ты в разговорах очень прав
И логика твоя — рогожа.
Ты патриот — навек не прав
Война — не дело мудрецов
Людей там косят точно трав
В лугах созревших для косцов.
Россия вступила в Первую мировую войну 1 августа 1914 года. Война затронула все сферы общественной жизни, искусство не стало исключением. Футуристы оказались в непростом положении. Общественные настроения моментально изменились, и то, что раньше привлекало всеобщее внимание, теперь стало неуместным. Журналист Н. Вильде в своей статье в «Голосе Москвы» обрисовал новую ситуацию так: «Возможно ли теперь всё то шутовство в искусстве, которым заполняли его всевозможные эго-поэты, полосаты футуристы — “музы кривлянды”? Великий поворот совершает жизнь людей и искусство».
«Война 1914 года сразу изменила жизнь на нашей родине. Москва — превратилась в военный госпиталь. Буфеты жел. вокзалов — вскоре опустели», — вспоминал Бурлюк.
Но ситуация изменилась не только в этом. «Когда говорят пушки, музы молчат». Интерес к искусству снизился необычайно, и художники оказались в крайне тяжёлом материальном положении. Выживать за счёт искусства стало невозможно. «Надо помнить, что война 1914 г., с её валом раненых с фронта, сразу прикончила интерес к футуризму», — много лет спустя, в июле 1963 года, писал Бурлюк Николаю Никифорову.
Каменский и Бурлюк обратились к своему давнему знакомому, Андрею Шемшурину, с просьбами о помощи в трудоустройстве. В начале августа Давид Бурлюк писал Шемшурину: «Надвинулись события, которые всё поставили вверх дном. Рухнули все мои планы. Я имею диплом — преподаватель рисования, чистописания и пр. средних учебных заведений. Теперь умоляю Вас оказать мне протекцию или по этому делу — или по какому-либо другому — должность получить. Я аккуратен, старателен, не пьющ и не курящ. Очень понятлив, так что могу взяться и за что-либо мало известное. <…> Грозит голодная смерть — искусства в России не будет, да и до него ли».
Шемшурин откликнулся быстро, и в августе Бурлюк дважды отправляет ему письма, уточняя детали: «У меня дело обстоит так: есть масса картин всяких направлений шт. 700 (моих и моего брата). И мне необходимо держаться за большой город. Вы спрашиваете “часы”? Конечно, днём, хотя и целый день — я упорен как чёрт, “вознаграждение”? При 50 руб. в месяц (в Москве трудно жить); если бы руб. 75: 40–45 руб. я бы проживал и 30 руб. мог бы давать в деревню своим родителям. При 75 р. я был бы уже счастлив.
Я по сельскому хозяйству не являюсь абсолютным профаном — вырос у этого дела. Ничего не знаю о Каменском и ни о ком из своих друзей. Попали в этот ураган: Кончаловский, Рождественский, Ларионов, Лившиц, Каменский (это все военные) и др. Маяковский и Хлебников хотели идти добровольцами — пошли ли?»
В другом письме, узнав и сожалея о том, что и Шемшурин подлежит призыву, Бурлюк пишет: «Я не знал, что Вы подлежите призыву. “Сжечь корабли в искусстве” — не сжечь, а на время зимы покрыть чехлами… А ведь “сегодняшний день” — именно зима искусства, до искусства ли теперь, когда жизнь людей в опасности.
Если я рвусь так к заработку, то, конечно, не для себя. Я сам ничего не боюсь. — У меня на руках отец (паралич), мать и сестра (2 брата учатся и зарабатывать не могут). Они ждут помощи от меня. И моя нравственная обязанность найти такое место, чтобы в своём доме они могли жить, получая деньги для обихода от меня. Больше им неоткуда ждать помощи. <…> Какая прекрасная вещь искусство и как жизнь антагонистична ему». Он писал Шемшурину и о «горькой участи принужденного патриотизма»…
Семьсот картин хранились в новом доме Бурлюков в деревне Михалёво. Ещё 13 апреля 1914 года Бурлюк писал Шемшурину: «Перебрался со всем семейством сюда и прочее. Большая коллекция наших картин тоже переехала сюда». Правда, Мария Никифоровна в опубликованных в 31-м номере «Color and Rhyme» воспоминаниях пишет, что они жили в Михалёве с 20 мая 1914-го по 30 августа 1915 года.
Первые месяцы войны вызвали резкий рост патриотических настроений. Многие художники и поэты сразу ушли на фронт — помимо перечисленных Бурлюком в письме, это были Георгий Якулов, Василиск Гнедов и Вадим Шершеневич. Позже были призваны Владимир и Николай Бурлюки, Павел Филонов, Казимир Малевич и другие. Маяковского и Хлебникова как неблагонадёжных поначалу не призвали. Сам Бурлюк, как лишённый одного глаза, призыву, разумеется, не подлежал, но ему на протяжении всей войны неоднократно приходилось объясняться с офицерами, возмущёнными тем, что большой, здоровый мужчина находится в тылу. Доходило до того, что он в пылу спора вынимал свой искусственный глаз, чтобы доказать, что не является дезертиром.
Военная тема сразу же заняла значительное место в творчестве художников. Вскоре после начала войны состоялись совместные выставки («Художники — товарищам-воинам» и др.) и были выпущены издания, объединившие художников и литераторов всех направлений, прежде враждовавших между собой. Московское издательство «Современный лубок» уже в октябре 1914-го выпустило в продажу серию патриотических лубков, авторами которых стали Малевич, Машков, Маяковский, Лентулов, Чекрыгин и Давид Бурлюк.
На московские благотворительные выставки работы Бурлюка не взяли, но он принял участие в двух других выставках, состоявшихся в марте — апреле 1915 года: «4-ой выставке картин русских и польских художников и майолик», где представил реалистические работы, и в «Выставке живописи 1915 год», состоявшейся в Художественном салоне Клавдии Михайловой. Была на ней представлена и работа Владимира Бурлюк