<…> В родовых муках мою руку холодную и худую от музыки держала в своих тёплых и мягких ладонях крестьянская девушка Даша. Она поступила в лечебницу два месяца тому назад… Никиша выпал из векового гнезда лицом вниз и закричал, но потом стих, и я чувствовала, как дрожит пуповина, ещё связывающая нас. <…> Первые слова, сказанные о нём — “Гренадёр родился”. Никиша спал шесть недель — отдыхал после длинного пути. Я рассматривала его милое личико, напоминавшее лицо старого Бурлюка — Давида Фёдоровича, храброго, весёлого человека. <…> Есть кашу выучила Никишу 14-летняя Татьяна — переселенка из Виленской губернии. В мае 1916 года в Уфе, расставаясь, я подарила ей на память золотые серёжки».
Крёстными Никиши стали Василий Кандинский и сестра Марии Никифоровны, Лидия Еленевская. Почти сразу после его рождения в студию к Бурлюку пришёл тамбовский землевладелец Георгий Золотухин и купил у него за 500 рублей две работы, что позволило легко покрыть все связанные с родами расходы. Мария Никифоровна писала, что если бы Бурлюк познакомился с Золотухиным раньше, это могло бы в корне изменить историю русского футуризма. Однако к моменту их встречи Золотухин был почти разорён…
Георгий Золотухин не только был землевладельцем, но и пробовал себя в поэзии. В 1915 году у него вышел сборник «Опалы», а после знакомства с Бурлюком, в 1916-м, он издал сборник «Четыре птицы», куда вошли стихи его самого, Давида Бурлюка, Василия Каменского и Велимира Хлебникова. Именно знакомство с Бурлюком, умевшим моментально заразить собеседника интересом к новому искусству, способствовало изменению литературной позиции Золотухина, до этого футуризм не признававшего. В итоге он даже стал использовать в своих стихах придуманные Бурлюком «компакт-слова» и пропускать предлоги.
Лето Бурлюки с детьми провели в Михалёве. Туда же приезжали Владимир Бурлюк, который готовился к отправке на фронт и ждал, когда будет готова его новая форма, и Аристарх Лентулов с женой. В июле Самуил Вермель привёз в Михалёво свой новый сборник «Танки» с иллюстрациями Бурлюка. А одним августовским вечером Давид Давидович, наняв быстрых лошадей, доставил в Михалёво известного тогда романиста Марка Криницкого. Тот влюбился в старую усадьбу и через год купил её. До момента продажи в Михалёве жила Людмила Иосифовна.
«В 1916 году имение (25 десятин земли с домом Николаевской стройки и разрушенными сараями времён Анны Иоанновны, парком умирающих от старости берёз) было продано, и все вещи на 15 возах перевезены в дачу быв. Бурлюк, на участках Горбунова, что рядом с больницей и невдалеке от Реального училища (станция Кунцево Александровской железной дороги)», — вспоминал Давид Давидович. «Туда попали и дневники и рукописи Хлебникова, хранившиеся в бесконечных ящиках, чемоданах, связках с книгами (10 000 томов), коллекциями старины и т. п. Там был и весь наш фамильный архив с 1880-х годов».
Продать старый дом с хозяйственными постройками времён Анны Иоанновны удалось за 12 тысяч, но деньги ушли в основном на погашение долга перед банком, так что между братьями и сёстрами был разделён лишь небольшой остаток.
Ну а в августе 1915-го Давид Бурлюк, которому нужно было как-то кормить свою увеличившуюся семью, принял предложение тестя, Никифора Ивановича Еленевского, и перебрался в Башкирию, чтобы заниматься там заготовкой сена для армии. Позже к нему присоединились жена с сыновьями, а после продажи Михалёва и мать.
Писатель Сергей Спасский, друживший с Бурлюком и давший в своей книге «Маяковский и его спутники» множество интереснейших его характеристик, писал: «Бурлюк рассчитал, что война не благоприятствует искусству. На военном фоне шумные выступления футуристов выглядели бы неуместно. Проповедь империалистической войны для русских футуристов, в отличие от западного их собрата Маринетти, была совершенно неприемлемой. Открыто же протестовать против войны невозможно. К тому же Маяковский не имеет право выступать. Бурлюк не мыслит своей работы без “Володички”. Бурлюк почёл за благо переждать… Обычно проводивший зимы в центрах, в военные годы он затворился где-то около Уфы… Там жила в то время его семья…»
Глава двадцать первая. Башкирия
Добровольное изгнание в Башкирии, вдали от столиц с их диспутами и спорами о новых путях искусства, позволило Давиду Бурлюку вновь сосредоточиться на живописи. За неполные три года он написал около трёхсот картин, начав новый этап в своём творчестве — этап символического футуризма. «Как футурист — я являюсь представителем символического футуризма», — писал он в каталоге первой своей персональной выставки, состоявшейся в Самаре в марте 1917 года. Он вообще не любил устоявшихся стилей, направлений, приёмов. «Живой человек и живое творчество не маринуется в однообразии — ищет на путях формы неустанно», — писал Бурлюк Андрею Шемшурину в ноябре 1915 года. Шемшурин, так и не ушедший на фронт, был одним из немногих корреспондентов Бурлюка в течение военных лет. «Мне сюда никто не пишет», — жаловался ему Бурлюк в ноябре 1916 года. «И если бы я каждый день не писал картины, то скучал бы».
Уже 21 августа, через три недели после приезда на станцию Иглино Самаро-Златоустовской железной дороги, Бурлюк писал Шемшурину: «Я попал уже в сибирские степи — кругом татарва, башкиры, масса ярких красок, бронзовые тела — одно слово “Азия”. Решил писать “Русские после битвы при Калке”. <…> Сюда же (степи) переслана моей супругой, которую вскоре ожидаю в купе с сыновьями, Ваша открытка. Она, конечно, доставила мне большое удовольствие. В таких диких местах как ценишь голос другого культурного (своего) мира. <…> Сидя здесь, не хотелось бы ускользать от выставок». Картину эту не любивший сидеть на месте Бурлюк начал писать в Шафееве — деревне Шафеев Перевоз, что далеко на север и от Иглино, и от Уфы. Пейзаж с видом Шафеева он покажет позже на персональной выставке в Самаре.
О приезде в Башкирию Маруси с детьми Бурлюки, писавшие в Америке «в две руки», вспоминали так:
«Бурлюк переехал уже из голодной Москвы 1-го августа 1915 г. на Урал, под крыло отца Маруси, которая 30-го августа 1915 года, забрав 2-летнего сына первенца Додика и 4 мес. Никишу последовала за мужем. В кошельке молодой матери было 20 золотых по пяти рублей; — весь взятый “багаж” покидаемого навсегда нашего дворца состоял из корзинки с простынками и краюхи хлеба, данной ей на дорогу поселянкой деревни Михалёво, одной из 8 хозяек дворов этого маленького посёлка. Они все были бывшие крепостные графа Шереметьева.
В августе 1915 года крестьянки послали Марью — поставщицу молока и хлеба с советом-наказом:
— Уезжай! Мы тебя более здесь кормить не сможем.
Марья-посланец помогла Марии Никифоровне собраться, и слуга наш Александр на лошади “Богадельне” отвёз на станцию Пушкино, а Марья проводила Марусю до Москвы, где золотой помог ей купить в Москве место первого класса в сибирском экспрессе, идущем, без остановки в Москве, для посадки в Туле, 31-го августа.
Маруся и детки вечером 4-го сентября были в объятиях мужа и отца на станции Иглино, Самаро-Златоустовск. ж. дороги. Ехавшие в купе с фронта 4 врача отцовски помогали молодой матери — в эпоху военной разрухи трудном пути».
О том, что семья жены была связана с Башкирией, Давид Бурлюк упоминал в своих воспоминаниях об учёбе в Казани:
«Я никогда, тогда слушая его, не воображал, что женюсь на уфимской девушке… <…> что судьба и творчеством своим свяжет меня с Уфимской губернией и Уфимским музеем (сто семь картин моих числилось в Уфе до 1922 года в Государственном художественном музее)».
Только ли необходимость заработка послужила причиной для переезда? Может быть, это был ещё и страх перед войной? Вот, например, что Бурлюк писал Каменскому 18 сентября: «Я живу сейчас недалеко от Уфы и Перми. Твоё имение отсюда видно. <…> Я эвакуировал Москву, боясь нашествия немцев. Наиболее благоразумные уже уезжают. Всё моё семейство (жена и 2 сына) уже здесь. <…> Мне показалось быть противно в Москве, где не центром внимания теперь искусство, здесь же я имею возможность работать и не лезть из кожи материальных забот усмирения ради. Очень растолстел уже за этот месяц. Литературный материал у меня имеется. Рисунки имеются. Только (я верю, что ты, милочка, и меня не забудешь) не тревожь по-пустому, только когда книга уже под станок — пошлю. Маяковский, наверное, уже марширует. У Евреинова попроси для меня его книги (в деревне очень читается)».
Опасения были не совсем уж беспочвенны. В 1915 году Германия, сконцентрировав основные силы на Восточном фронте, провела весенне-летнее наступление, в результате которого Россия потеряла все завоевания 1914 года и вдобавок часть территории Польши, Прибалтики, Украины и Западной Белоруссии.
Однако Давид Бурлюк не был трусливым. Осторожным — да, достаточно вспомнить слова Кручёных об их прогулках по Херсону. Но не трусливым. Второй основной причиной переезда стало неприятие войны, отвращение к ней, как и к любому насилию.
В этом он был не одинок. Далеко не все представители «левого» искусства стремились продемонстрировать свой патриотизм на фронте. Многие из них скрывались от призыва в армию, гастролируя по провинции или живя там. Если сравнить число выступлений «левых» в провинции и в столицах за период с января 1915-го по февраль 1917 года, вырисовывается удивительная картина — в провинции состоялось более 90 выступлений, в столицах — около шестидесяти. С 1915-го по 1918-й активно гастролировал Игорь Северянин, в 1916–1917 годах состоялось турне Василия Каменского и Владимира Гольцшмидта. Каменский вспоминал:
«События тучами на горизонте множились, росли, сгущались. Искусство омертвело. Весь мир был занят спешным самоубийством и стоял по колено в крови. <…> Деятели искусства поголовно спасались от войны всяческими изворотами, ни один из нас не сочувствовал мировому самоубийству».
Каменский вместе с «футуристом жизни» Владимиром Гольцшмидтом читал лекции в Крыму и на Кавказе. Туда же уехал Алексей Кручёных: «1914 год… Война… Зная эту лавочку, я предпочёл скромнёхонько удалиться на Кавказ. К 1916 г. докатился до Тифлиса». Хлебникову, который был мобилизован в апреле 1916-го, военная служба давалась с огромным трудом, и после многочисленных психиатрических обследований и месяцев, проведённых в больнице, он в начале весны 1917-го уехал в отпуск в Харьков, откуда в армию уже не вернулся.