Стихи Бурлюка всё же попали в два сборника: уже упомянутые «концентрированные слова» (цикл «Катафалкотанц») были опубликованы в изданном Георгием Золотухиным сборнике «Четыре птицы», другие стихи вошли в роскошно изданный Самуилом Вермелем в апреле 1916-го сборник «Московские мастера».
В сезоне 1916/17 года заскучавший Давид Давидович, обеспокоенный тем, что ему в Башкирию никто не пишет, начал проявлять гораздо большую активность. В итоге его и брата Владимира работы взяли на состоявшуюся в ноябре — декабре в Москве выставку «Бубнового валета», у которого к тому моменту полностью обновилось правление. Давид Давидович даже подготовил к выставке брошюру «Пояснения к картинам Давида Бурлюка, находящимся на выставке». Она была издана печатней торгового дома Н. К. Блохина в Уфе тиражом в 200 экземпляров. Однако «Пояснения» сильно проигрывали по сравнению с изданной к той же выставке брошюрой Малевича «От кубизма и футуризма к супрематизму», в которой он давал критический очерк развития новейшей живописи. По сравнению с тезисами Малевича наивные и незамысловатые пояснения Бурлюка казались устаревшими, как и возврат его к сюжетной, символистской живописи, тогда как новое искусство стремительно шло к беспредметности. В устраиваемых на выставке поэтических вечерах Давид Бурлюк не участвовал, критика писала о нём немного.
На лидерские позиции в русском авангарде вышли новые люди. Михаил Ларионов с Натальей Гончаровой уехали во Францию, сам Бурлюк жил в провинции, и лидерами в живописи стали Малевич и Татлин, а в поэзии — Северянин и набирающий силу Маяковский. Осип Брик даже начал покупать у него стихи — по рублю за строчку. Живописные поиски Бурлюка, казалось, шли вразрез с новыми течениями. Даже необычные названия его работ, ещё недавно привлекавшие всеобщее внимание: «Perpetuum mobile», «Победители 1224», «Царица Вильгельмова бала», «Храм Януса», «Битва при Калке», сейчас казались устаревшими по сравнению с тем же Малевичем, который просто объединил 60 безымянных полотен общим заголовком «Супрематизм в живописи».
Но Давид Давидович не сдавался. В конце 1916 года в Петрограде, в Художественном бюро Добычиной, его работы были показаны на «Выставке современной русской живописи». Бурлюк был очень горд, что из семи проданных его работ две приобрёл Максим Горький. А 5 марта 1917-го он открыл в Самаре, в здании Волжско-Камского коммерческого банка, свою первую персональную выставку, на которой представил 139 своих работ и 11 работ мамы, Людмилы Иосифовны. Показанные Бурлюком работы были написаны в стилях классицизма, реализма, импрессионизма, кубизма и футуризма. В предисловии к каталогу он писал: «Я принимаю всякое искусство, даже попытку на искусство: классицизм, реализм, импрессионизм, декадентство, кубизм, футуризм; но творчество индивидуальное. <…> И отрицаю всё — ординарное и продажное — всякую рабскую копию. <…> Я пессимист — заранее знаю, что всякое культурное начинание почти всегда обречено (в провинции особенно) на неудачу, — и всё же устраиваю выставку картин; но мне свойственен и американизм: если есть хоть малейший шанс на удачу (пусть моральную), я иду ему навстречу». Как близок этот призыв к мыслям Бурлюка, опубликованным тремя годами ранее в сборнике «Весеннее контрагентство муз»: «Обращаюсь и убеждаю: будьте подобны мне — мне, носящему светлую мысль: “всякое искусство — малейшее искусство — одна попытка, даже не достигшая увы! цели — добродетель!”. <…> В мире эстетических отношений — уважение к чужому мнению (творчеству) единственное, всякого культурного человека достойное, поведение».
«Оглядываясь на своё искусство до 1920 года, я должен указать, что за двадцать лет первой половины моего творчества я перепробовал все роды живописи, и в моих холстах нашла отображение многогранность жизни», — писал Бурлюк во «Фрагментах из воспоминаний футуриста». В этом нет ничего удивительного для художника, не желавшего замыкаться в рамках догм. Пройдёт время, и даже Малевич вернётся к фигуративному искусству…
Хочу обратить внимание на важный момент — использование Бурлюком в предисловии к каталогу 1917 года термина «американизм». Этот самый американизм, этот безграничный энтузиазм и желание видеть и познавать новое и станут пять лет спустя главной причиной его переезда с семьёй в США.
Выставка в Самаре прошла без убытков, часть картин была продана, хотя и повышенного интереса к ней не было — события Февральской революции отвлекли внимание публики. Зато Бурлюк встретил приехавшего в Самару на весенние каникулы Сергея Спасского, чьи воспоминания о том, как Давид Давидович выступал на революционных митингах и собраниях, как он объяснял зрителям свои картины, о лекциях и поэтических вечерах, которые они с Бурлюком устраивали на выставке, интересно читать и сейчас.
Безусловно, нюансы борьбы за лидерство в русском «левом» искусстве были известны лишь в узком столичном кругу. Для молодых башкирских художников присутствие в Уфе знаменитого и яркого Давида Бурлюка было событием экстраординарным, а детали общения с ним запоминались на всю жизнь. Вот как описывал приезд Давида Бурлюка в Уфу — судя по всему, на третью выставку Уфимского художественного кружка — художник Александр Алексеев, который подростком жил у родственников в Уфе:
«…В разгар лета 1917 г. жители Уфы, неподалёку от городского вокзала увидели крестьянскую повозку, гружённую огромным сундуком. На нём спиной к вознице невозмутимо восседал мужчина и читал газету. Его звали Давид Давидович Бурлюк. Этот художник-живописец — опекун и друг Маяковского — был футурист, известный в обеих столицах. Господин Бурлюк был гением рекламы: после постановки своего прибытия в город, очень откомментированного в прессе, он председательствовал на вернисаже с лицом, раскрашенным в зелёный цвет. Его левый глаз был закрыт нарисованным фингалом, а в бутоньерке торчала кофейная ложечка. “Гвоздём” выставки был трупик настоящей мыши, приколотый в центре маленького натюрморта, написанного маслом. Все полотна были распроданы за один день: тётя Катя купила пять. После отъезда Бурлюка был организован Женский комитет для пропаганды изящных искусств в Уфе. Среди зимы в Уфе были расклеены объявления: “СКОРО в Уфе — открытие Школы изящных искусств под попечительством знаменитого художника Давида Давидовича Бурлюка. Начало занятий в ближайшее время в новых помещениях школы. Плата за весенние занятия 300 рублей. За справками обращаться к такому-то петроградскому академику, по такому-то адресу”».
Новаторские приёмы Бурлюка поражали и его коллег-ровесников. Александр Тюлькин вспоминал:
«Однажды мы с Бурлюком пошли в Архиерейку на этюды. В основном мы смотрели, как работает Давид Бурлюк. Для получения сложной и богатой живописной фактуры он отрывал и наклеивал на холст газетные обрывки и записывал их. Мы не знали, хорошо это или плохо, но восхищались его смелостью и изобретательностью. Вокруг нас всегда собирались мальчишки с ближайших улиц, оврагов. Вдруг Бурлюк и говорит, наскоро раздав им монеты (или конфеты): “Бегите, мальчишки, по улице и кричите: ‘Бурлюк! Бурлюк! Художник Бурлюк! Художник Бурлюк!’ ” Ватага бросилась по улице с криком и свистом, поднимая пыль и швыряя камни. А Бурлюк нам и говорит: “Вот так делается слава…”».
В эти годы Бурлюк много ездит — не только в Москву и Петроград, но и в Челябинск, Троицк, Миасс, Златоуст. По пути в Самару, по словам Сергея Спасского, он устраивал выставки в попутных городах. И всё же вне бурной художественной жизни столиц он чувствовал себя некомфортно.
Февральская революция и отречение Николая II от престола воодушевили Давида Бурлюка. Ещё весной, на выставке в Самаре, он рассказывал публике о падении царского режима и предстоящем свободном расцвете искусств. Футуристы были «леваками» не только в искусстве, но и в политике — хотя Давид Бурлюк, в отличие от Маяковского, был всегда сдержанным и умеренным. Ситуация в стране менялась, и Бурлюку очень хотелось вернуться в Москву, в гущу событий — в первую очередь культурных. Ну и, конечно, «зашибить в Москве на зиму деньжат». Ещё в мае со станции Буздяк он писал Андрею Шемшурину:
«Милый Андрей Акимович! Был в Москве так кратко, что не попал к Вам. Очень жалею. Осенью уже прочно приеду со своими необозримыми картинами (300 шт. новых!) — черкните мне пару слов, чтобы я знал, что вы не гневаетесь на меня. Если Ваша книга вышла, то наградите ею за неустанную любовь обожающего Давида Бурлюка».
Он был достаточно откровенен с Шемшуриным — и в вопросах искусства, и в вопросах политических. В сентябре он писал: «Гуси протухли. Лето провёл в степях Башкирских. <…> Мне и писать нечего. Летом происходил поединок между обывательщиной и революцией. В то лето в рыхлое тело обывательщины всероссийской всё глубже входил клинок матадора, чтобы воткнуться в бычачье сердце царского помещичье — керенского быта. Добить быка!» А в письме от 8 октября есть такие строки: «Вообще, когда люди на войне — это не хорошо. Война тоже не хороша. Ах когда “это” кончится. Хочется перебраться под Москву. Ах да, я приеду <в> Москву справлять 10-летний юбилей нашего знакомства. А сие письмо юбилейное…»
Пора было возвращаться в столицы. Пора было отвоёвывать первенство.
Глава двадцать вторая. «Кафе поэтов». Футуризм и революция
Несмотря на то, что Малевич назвал выставку «0,10» последней футуристической выставкой картин, футуризм был ещё жив и вовсе с этой выставкой не закончился. Весной 1916 года Владимир Татлин инициировал проведение в Москве «Футуристической выставки “Магазин”». Футуристические работы были представлены и на выставке «Бубнового валета» осенью 1916 года. А в ноябре 1917-го в Москве открылась последняя выставка «валетов». К её открытию в Москву приехал Давид Бурлюк.
На этой выставке он показал два монументальных полотна — «Опоздавший ангел мира» и «Военная бочка Данаид», а также «эскизы футуристического символизма» — «Страшный бог войны» и «Мария Антуанетта в Москве». Скорее всего, уже в Москве, непосредственно перед выставкой был написан замечательный «Портрет песнебойца футуриста Василия Каменского». Первые две работы известны нам по снимкам, сделанным известным фотографом Николаем Яровым. Они были воспроизведены Оливером Сэйлером в статье «Футуристы и другие в голодающей Москве», опубликованной в американском журнале «Vanity Fair». Помимо работ Бурлюка в статье были воспроизведены работы Лентулова и, конечно, Малевича. Именно противопоставление линий Малевича и Бурлюка Сэйлер отметил как главное в тогдашней русской авангардной живописи. В личной беседе с ним Бурлюк выдвинул лозунг: «не сужать, но расширять художественную программу», имея в виду в том числе и выход искусства на улицу. «Все искусства для всех — для толпы и улиц», — заявил Бурлюк.