Несмотря на то, что на улицах ещё недавно стреляли, выставка была серьёзной — на ней было представлено 317 работ семнадцати художников, и работы Бурлюка вновь привлекли к себе внимание. Критики, описывающие выставку как «лоскутное одеяло», отмечали, что «второй кусок» состоял из остатков «Бубнового валета» с Давидом Бурлюком в центре. Во время работы Бурлюк, Каменский и Малевич трижды прочли доклады на тему «Заборная живопись и литература». С окончанием выставки завершилась и деятельность общества «Бубновый валет», которое сыграло огромную роль в формировании русского художественного авангарда.
После «Бубнового валета» Давид Бурлюк принял участие в 24-й выставке Московского товарищества художников и 7-й выставке общества художников «Свободное творчество».
Но отнюдь не участие в выставках стало главным для Бурлюка в этом сезоне. Он приехал, чтобы вдохнуть новую жизнь в начавшее было затухать футуристическое движение. «Дела футуризма и на время войны не надо оставлять», — писал он ещё в августе 1915 года Андрею Шемшурину.
И это ему удалось в полной мере.
О «смерти» футуризма писали неоднократно. Ещё в декабре 1915-го в альманахе «Взял. Барабан футуристов» Владимир Маяковский, в чём-то солидаризируясь со словами Максима Горького, опубликовал свою речь-манифест «Капля дёгтя», в которой писал:
«Когда запряжённые цугом критики повезли по грязной дороге, дороге печатного слова, гроб футуризма, недели трубили газеты: “Хо, хо, хо! так его! вези, вези! наконец-то!” (страшное волнение аудитории: “Как умер? футуризм умер? да что вы?”).
Да, умер».
Но, подчёркивал Маяковский, идеи футуризма глубоко проникли в общество:
«Сегодня все футуристы. Народ футурист.
Футуризм мёртвой хваткой ВЗЯЛ Россию.
Не видя футуризма перед собой и не умея заглянуть в себя, вы закричали о смерти. Да! футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением.
Но раз футуризм умер как идея избранных, он нам не нужен. Первую часть нашей программы — разрушение мы считаем завершённой. Вот почему не удивляйтесь, если сегодня в наших руках увидите вместо погремушки шута чертёж зодчего, и голос футуризма, вчера ещё мягкий от сентиментальной мечтательности, сегодня выльется в медь проповеди».
Однако «отец российского футуризма» мириться со смертью своего детища не хотел. Он приехал в Москву, чтобы ещё раз доказать всем, что и футуризм, и футуристы живы. Ему удалось не только это — он смог вновь сплотить своих друзей, объединить их. Пусть на полгода — но за полгода было сделано столько, что пишут об этом до сих пор.
Главной футуристической площадкой Москвы стало организованное в октябре 1917-го «Кафе поэтов».
Рассказ «Москва» Сергея Спасского начинается словами: «Незадолго до Октябрьских дней в Москву приехал Василий Каменский». Этими же словами можно начать историю об открытии футуристического и фантастического «Кафе поэтов» — оно появилось именно благодаря Каменскому, который познакомился с миллионером-булочником Н. Д. Филипповым и уговорил его профинансировать это начинание.
Давид Бурлюк вспоминал: «В 1917 году — приехав в Москву, я попал теперь под мощную, сказочную опеку Васи Каменского, подружившего тесно с булочником Филипповым и его чудесной супругой. Результат: Кафе поэтов, кафе Питтореск… и создавшееся положение в осень 1917 и весной 1918 г. в голодной Москве спасло от гибели меня, В. В. Маяковского и Витю Хлебникова. Вася Каменский устроил Хлебникова с комнатой и столом жить припеваючи в отеле Филиппова де Люкс, на Тверской.
Спасибо дорогому Васе Каменскому от меня, Маяковского и Вити Хлебникова за эту неоценимую заботу и услугу, спасшую нас от голода и лишений в то страшное переходное время».
Бурлюк вёз с собой пачки картин, надеясь «зашибить в Москве за зиму деньжат», а ещё… четырёх гусей, которых надеялся съесть с друзьями, запив их «стаканами крымского виноградного». Однако по пути в поезде пошли слухи — в Москве бои, стреляют пушки, в Москве «страшнее, чем на фронте». И он решил переждать. За пять дней ожидания в Рязани гуси протухли… Как только всё успокоилось, он снова отправился в путь. «Москва встретила морозом», — писал Бурлюк. «Чемоданы пришлось нести с вокзала несколько кварталов в руках. А потом попался “ванька”… Мороз кусал за пальцы.
В городе особых разрушений (от Рязанского до Малой Дмитровки) не было видно.
Кроме… Выбитые окна, просверленные пулями витрины магазинов и железные фонарные столбы. Кое-где баррикады, которые спешно разбирались, освобождая дорогу “прозе жизни”».
Незадолго до этого в Москве закончилось вооружённое восстание. Василий Каменский, ставший свидетелем московских боёв, вспоминал:
«За эти дни, “которые потрясли мир”, переменилось всё: установилась власть Советов. Теперь на Скобелевской площади уже не было юнкеров у бывшего губернаторского дома — там стояла толпа рабочих с красными знамёнами и мощно распевала “Вышли мы все на дорогу”. Громадная филипповская гостиница “Люкс” была занята большевиками. По улицам спешно проходили отряды вооружённых рабочих, красногвардейцев и солдат. Тверская превратилась в тракт пролетарской революции, по которому шагали новые люди фабричных окраин. На фасадах многих зданий и на магазинных вывесках отпечатались ямные следы вчерашних пуль. А в иных стенах зияли пробоины от снарядов…В эти исторические дни Москва пережила небывалое потрясенье. Однако на улицах, и особенно на Тверской, царило возбуждённое оживление».
Собственно, в первый раз в этом году Каменский приехал в Москву ещё ранней весной — сразу же после Февральской революции. Тогда он устроил в театре «Эрмитаж» «Республиканский вечер-лекцию», в котором и он, и участвовавшие в прениях Маяковский, Гольцшмидт и Василиск Гнедов говорили о необходимости вынести мастерство на улицу, чтобы преподнести искусство трудящимся. Однако вскоре после этого Каменский вместе с «футуристом жизни» Владимиром Гольцшмидтом вновь уехал на гастроли по провинции.
И вот — октябрь 1917-го. Позже Каменский вспоминал: «Жажда тесного объединения новых поэтов, художников выросла до пределов необходимости немедленной организации клуба-эстрады, где мы могли бы постоянно встречаться и демонстрировать произведения в обстановке товарищеского сборища. Кстати, мы имели в виду и гостей с улицы. С этой целью я с Гольцшмидтом отыскали на Тверской, в Настасьинском переулке, помещение бывшей прачечной и основали там первое “Кафе поэтов”».
Давид Бурлюк немедленно включился в обустройство кафе, и дело завертелось со страшной скоростью. Главными стали Каменский, Гольцшмидт, Бурлюк и приехавший к друзьям из Петрограда Маяковский, который в середине декабря писал Брикам: «Москва, как говорится, представляет из себя сочный, налившийся плод, который Додя, Каменский и я ревностно обрываем. <…> Кафе пока очень милое и весёлое учреждение (“Собака” первых времён по веселью!). Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы… Публику шлём к чёртовой матери. Деньги делим в двенадцать ночи. Вот и всё. Футуризм в большом фаворе».
Интерьер кафе составляли эстрада и грубые деревянные столы, а чёрные стены расписали Бурлюк, Маяковский, Валентина Ходасевич и Георгий Якулов. «Бесцеремонная кисть Бурлюка развела на них беспощадную живопись. Распухшие женские торсы, глаза, не принадлежавшие никому. Многоногие лошадиные крупы. Зелёные, жёлтые, красные полосы. Изгибались бессмысленные надписи, осыпаясь с потолка вокруг заделанных ставнями окон. Строчки, выломанные из стихов, превращённые в грозные лозунги: “Доите изнурённых жаб”, “К чёрту вас, комолые и утюги”», — вспоминал Сергей Спасский, который ежедневно выступал в кафе с середины января 1918 года.
Входом служила «низкая деревянная дверь, прочно закрашенная в чёрное. Красные растекающиеся буквы названия. И змеевидная стрелка. Дощатая загородка передней. Груботканый занавес — вход». В воспоминаниях В. Ф. Фёдорова говорится про красную дверь, но красная дверь вела в туалет, она была «простая, окрашенная красной масляной краской с изображением на ней примитивных “птичек” — V V V»; на ней было написано: «Голуби, оправляйте ваши пёрышки» — а на дверце противоположного помещения: «Голубицы, оправляйте ваши пёрышки!» Надпись эту сделал Давид Бурлюк.
Вообще «Кафе поэтов» было таким популярным, что воспоминания о нём оставило множество посетителей — уже бывших тогда знаменитыми или ставших таковыми позже. Из воспоминаний этих можно составить целую книгу.
С энтузиазмом взявшийся за работу Бурлюк сразу же занялся не только росписью стен, но и привычным для себя делом — вовлечением в искусство, «приручением» Филиппова. Сергей Спасский вспоминал: «Этого булочника приручал Бурлюк, воспитывая из него мецената. Булочник оказался податлив. Он производил на досуге стихи. В стихах чувствовалось влияние Каменского. Булочник издал на плотнейшей бумаге внушительный сборник “Мой дар”. Дар был анонимным».
Кафе открылось в декабре и работало ежедневно. Вечерняя программа (с 9 вечера до часа ночи) включала выступления Маяковского, Бурлюка, Каменского и Гольцшмидта, а также его сестры и «поэта-певца» Аристарха Климова.
Спустя месяц к ним добавился Сергей Спасский:
«Я уселся за длинным столом. Комната упиралась в эстраду. Грубо сколоченные дощатые подмостки. В потолок ввинчена лампочка. Сбоку маленькое пианино. Сзади — фон оранжевой стены.
Уже столики окружились людьми, когда резко вошёл Маяковский. Перекинулся словами с кассиршей и быстро направился внутрь. Белая рубашка, серый пиджак, на затылок оттянута кепка. Короткими кивками он здоровался с присутствующими. Двигался решительно и упруго. Едва успел я окликнуть его, как он подхватил меня на руки. Донёс меня до эстрады и швырнул на некрашеный пол. И тотчас объявил фамилию и что я прочитаю стихи.
Так я начал работать в кафе».
Широко приветствовались выступления гостей. В кафе выступали и Сергей Прокофьев, который объявил себя убеждённым футуристом, и Василиск Гнедов, которого Бурлюк представил публике как «генералиссимуса русского футуризма», и Роман Якобсон; выступил однажды даже Игорь Северянин.