После рассмотрения вопроса о возврате картин руководство Дома печати согласилось взять оплату за хранение не деньгами, а частью картин — «до 10-ти», как писал Каменский. Однако Каменскому, который бывал в Москве наездами, попросту негде было хранить их, а в Америку отправить картины не разрешали. Поэтому он посоветовал Бурлюку оставить всё, как есть. Так и произошло. В мае 1931 года Бурлюк писал Эриху Голлербаху: «Говорят, что в Доме писателей в Москве имеется комната или угол в подвале, где сложены мои рукописи, письма, картины и книги. Сведения об этом имел из различных источников. Но более подробно ничего касательно раздобыть не могу за дальностью расстояния и легкомыслием московских приятелей».
Позже, в 1965 году, во время второго — и последнего — приезда в СССР Бурлюк попытается вернуть себе работы, хранившиеся в музейных запасниках. Эта попытка тоже будет неудачной.
Пока же, в Башкирии, он продолжает много писать — в основном пейзажи и портреты местных жителей. Работает не только в Буздяке, но и в соседних сёлах — Байраше и Каране. Вместе с ним работает юный художник Евгений Спасский, который приехал вместе с Бурлюком из Москвы. Давид Давидович, умевший заразить своей любовью к футуризму даже скептиков, сыграл в судьбе Евгения Спасского (как и в судьбе его брата Сергея) важную роль. Именно на выставке Бурлюка в Самаре Спасский впервые представил свои работы. И именно по протекции Бурлюка, приехав в 1917 году в Москву, он поступил в художественную студию Леблана, Бакланова и Северова. Когда у Бурлюка созрел план летней работы в Башкирии с последующей осенней поездкой по Восточной России (названной позднее «Большим сибирским турне»), он пригласил с собой Спасского. А началось всё с мимолётного знакомства в Тбилиси во время турне кубофутуристов…
Евгений Спасский оставил замечательные воспоминания о том времени, в которых дал точные характеристики Бурлюку и футуристам в целом:
«…Первое знакомство и первая встреча с будетлянами произошла у меня весной 1914 года в Тифлисе. Я был в то время ещё гимназистом и учеником школы живописи, ваяния и зодчества, полным задора и исканий. Как губка, впитывал в себя всё, что встречалось на пути. И вдруг, как бомба, влетевшая в окно, так появление на центральной улице троих, тогда ещё молодых, ярко и оригинально одетых, медленно прогуливающихся по городу, — Давида Бурлюка, Василия Каменского и Владимира Маяковского, — поразило юношеское воображение. Это те, которые несли свежую струю, радость, смелость и бунтарство в искусстве и в жизни. С их пребыванием у меня появились новые, необычайные книги и брошюры, ярко иллюстрированные Бурлюками Владимиром и Давидом: новые слова и новые мысли. Это было первое знакомство, сильно повлиявшее на последующую жизнь».
Регулярно бывавший в «Кафе поэтов» Спасский вспоминал и о том, как Бурлюк предложил ему совместные гастроли. Это будет длинная цитата, но я не могу отказать себе в удовольствии привести эти замечательные строки:
«…В кафе нас встретил шум, крик и оживление. И, конечно, Давид Бурлюк посылал свои остроты в воздух. С ним я, как с художником, собратом по профессии, подружился больше всего: и здесь же в кафе к весне у нас созрел план летней совместной работы и осенней поездки в турне по восточной России с выставкой картин, докладами о новом искусстве и поэзоконцертами.
Давид Давыдович, или, как он впоследствии просил называть его, Додя, пригласил меня к себе на всё лето в татарскую глухую деревню Буздяк, близ Бугульмы, где жила постоянно его семья: жена Мария Никифоровна и два сына четырёх и пяти лет Додик и Никиша. Летом там же жила его сестра Марианна — певица, ученица Московской консерватории и сестра жены Елена (на самом деле Лидия. — Е. Д.). Знаком я был и дружил с мамашей Давида Бурлюка. Маленького роста, очень живая, подвижная и жизнерадостная женщина — тоже художница. С ней я встречался на выставках в Москве, в Самаре, где были среди холстов Доди и её работы — пейзажи маслом, в основном виды Урала. Горы написаны были очень сочно, причём во время работы она любила добавлять в краски золотой порошок, что давало блеск и ощущение тяжести минерала. Она часто сопровождала Додю в поездках, а на выставке заменяла кассира. Я был ещё учеником седьмого класса гимназии, когда сам принимал участие на выставках картин с Додей.
Итак, я с Бурлюком приехал к нему на всё лето писать пейзажи; после почти трёхдневного путешествия, около двух часов дня, мы, наконец, приехали в Буздяк, усталые, так как всю последнюю ночь не пришлось сомкнуть глаз. <…> Буздяк — это большое село с высившейся в центре мечетью и большой базарной площадью. Очень пыльное летом, и непроходимое осенью от невероятной грязи, вязкой и скользкой.
Додя снимал отдельный, большой, деревянный дом крестьянского типа. Дом был добротный, с застеклённой галереей и крылечком во двор. На улицу же выходило два небольших окна большой комнаты-кухни, где стоял наш обеденный стол. Громадная русская печка, в которой пекла хлеб на всю семью Марианна, атлетического телосложения, страшной силы, как почти все из рода Бурлюков. <…> Помогала ей в хозяйстве худенькая Елена, которая впоследствии вышла замуж за художника Пальмова. В этой же комнате под окном стоял сундук, на котором я и спал. <…> В шесть часов утра Додя всех поднимал на ноги громким пением: “Чом, чом не пришов, як я говорила, цилу ночку свичка прогорила” и т. д. Все вставали, пили чай, и мы уходили на этюды. Весь день, пока было светло, с увлечением работали, а вечером за вечерним чаем читали стихи или новые, полученные из Москвы книги.
Додя сам спал с семьёй в большой светлой комнате, окна которой выходили во двор. Там, кроме изрядного количества кроватей, стояло пианино, на котором в свободное время играла и пела Марианна. Довольно большую площадь в этой комнате занимала печь с лежанкой, стены которой время от времени выбеливались, так как на них разрешалось ребятам рисовать углём. Поэтому печь постоянно покрывалась деревьями, домами, людьми и разными животными ледникового периода. У Доди же в сенях был завал подрамников и холстов и, кроме того, стоял книжный шкаф, специально отведённый для красок. Я помню, как он перед отъездом в доме школы живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой улице, вместе со мной закупал краски ящиками. Он больше писал мастихином, накладывая толстые, друг на друга, слои красок. В красках он был ненасытным, и после каждого этюда на месте работы оставались десятки пустых тюбиков, но он их не бросал, а собирал и переплавлял в печке — для продажи. Их охотно покупали у него местные жители для лужения медной посуды. Писал он, кроме пейзажей, и портреты и ещё осуществил свою мечту в то лето, написал большую картину “Куликовская битва”. Когда он её всю прописал, добавляя в краски мёд, повесил на кухне около печки, где было невероятное количество мух. Сравнительно скоро мухи покрыли весь холст, наподобие липкой бумаги, и Додя ходил счастливый около этого холста и говорил: “Вот это будет фактурка”. А затем, взяв кисть, прописал всё прямо по высохшим мухам. Фактура действительно получилась оригинальная. Так за это лето была подготовлена выставка. И все картины, и необходимый материал, упаковав в ящики, мы тронулись в путь. Но мне надо было по дороге заехать домой, чтобы взять костюм и всё необходимое для концертов. Так что я, уехав один, догнал Додю в Омске, где мы пробыли недели две, дав несколько поэзоконцертов в помещении Политехнического института, в котором была открыта и выставка картин».
Тем временем политика продолжала активно вторгаться в жизнь. 5 июля Уфа была захвачена чехами, а в декабре перешла в руки колчаковцев. «В Башкирии летом остался за чешским фронтом», — вспоминал Бурлюк. Решение было очевидным — уезжать подальше от боёв, от голода, туда, где можно было заработать своим искусством и выступлениями. На восток — и не только российский. О том, что Бурлюк собирался в Японию ещё в декабре 1917-го, вспоминал Василий Каменский. Новые земли, которые можно было покорить, манили «отца российского футуризма». И подальше, подальше от разрухи и голода столиц. Собственно, решение о сибирском турне было принято раньше, и начавшаяся война подтвердила правильность намерений обладавшего безошибочной интуицией Бурлюка.
Путь лежал через Урал и Сибирь на Дальний Восток. Давид Давидович взял с собой лишь десять картин, «бросив свой трёхлетний труд в 150 картин на станции Буздяк… и в городе Уфе (100)». «От пушечной стрельбы мне нужно было спасать своих малых детей в 1918 г.», — вспоминал он. Вместе с ним в турне участвовали сестра Марианна, сестра Маруси Лида, которая тоже была художницей (в 1917 году она окончила бывшее Строгановское училище и получила звание «учёного рисовальщика» — так указано в выданном ей удостоверении), и Евгений Спасский. Семью Бурлюк перевёз в Челябинск уже в декабре.
Он был далеко не единственным «левым», уехавшим в то время в провинцию. Вообще основная тенденция авангардистского движения в 1917–1922 годах — это экспансия во все стороны света. В первой половине 1917-го масштабные гастроли устроил Василий Каменский, причём почти на каждом выступлении он читал стихи Бурлюка. Владимир Гольцшмидт в 1919-м предпринял турне по Уралу, Сибири и добрался до Владивостока, выступал в Харбине и на Камчатке и оттуда перебрался в Японию. Из Японии он собирался ехать в Америку, дублируя путь Бурлюка, но в Америку его не пустили, и в начале 1920-х через Китай, Индию и Данию он вернулся домой. В начале 1918 года во Владивосток приехал из Мариуполя Николай Асеев, в 1919-м — Сергей Третьяков. Так что путь был проторён. Но и тут Бурлюк действовал по-особенному — его гастроли были самыми масштабными не только по охвату, но и по вовлечению в них других художников и поэтов. В умении объединять совершенно разных людей и увлекать их своими идеями Бурлюку не было равных.
«Додя был чрезвычайно деловой и практичный человек. Он, будучи ещё в Москве, подготовил всё для поездки: отпечатал афиши и для выставок, и для концертов, в которые на пустом, оставленном для этого месте, надо было вписывать только число и адрес. Отпечатал программки выставк