С 27 сентября по 4 октября в театре Е. М. Долина состоялась бесплатная выставка более трёхсот картин свыше тридцати художников всех направлений. Как и в Никольске-Уссурийском, Бурлюк под псевдонимом опубликовал в местной газете рекламную статью. Но если там он был «Букой», то во Владивостоке подписался просто: «Г.». Написал о неподражаемости своих импрессионистических пейзажей и великолепных работах Евгения Спасского и Лидии Еленевской. Критики же вновь писали о том, что он, «несомненно, талантливый человек», «человек с большой артистической душой, чуткий, добрый, остроумный, располагающий к себе», и, возможно, ему просто не досталась та порция славы, которую он заслуживает. Для владивостокских журналистов его эпатажное поведение было в новинку. Все писали о его шароварах, сшитых из пёстрого китайского ситца, о ярком жилете и разрисованном лице.
Две лекции, завершающие «Большое сибирское турне», назывались «Футуризм — единственное искусство современности» и «Искусство — забава сытых». Об этих выступлениях и о самом Бурлюке писал Николай Асеев:
«Так же иронически любезен он с публикой. Так же быстро и не надуманно-беззлобно парирует он выходки “борцов из почтеннейшей публики”… так же фанатично и увлекательно стоит он за любимое им каждой каплей крови искусство. <…> Поняли ли, что мыслимый ими, как “разрушитель”, Бурлюк вот сейчас, в годины тяжёлого испытания искусства, остался единственно не опустившим руки собирателем и проповедником его, не изменившим его заветам?..»
С Асеевым Бурлюк будет дружить и переписываться многие годы, вплоть до самой смерти соратника Маяковского — да и своего соратника. Именно так назвал он Асеева в своём письме от 22 июля 1963 года Оксане Синяковой, в котором выражал соболезнования по поводу его смерти.
Во Владивостоке завершилось «Большое сибирское турне». Николай Иванович Харджиев прав — к приезду во Владивосток Бурлюк был в прекрасной форме, это действительно было его второй молодостью. За время турне он написал множество сильных работ, среди которых «Парикмахер без головы» и «Всадник Смерть» (она была продана в 2009 году на аукционе «Christie’s» почти за 400 тысяч долларов). Он отточил до блеска свои ораторские таланты, оставил по всей Сибири массу поклонников и увлёк футуризмом множество неофитов. Бурлюк был удачливым, и те, кто находился рядом с ним, тоже оказывались вовлечёнными в это поле удачи. Кроме того, он, такой практичный и подчас вынужденный бороться за заработок, был щедрым благотворителем. Часть заработанных в ходе турне денег он отдавал на образование: в Златоусте и в Иркутске — в пользу Народного университета, в Омске — в фонд художественной школы имени Врубеля, в Томске — в пользу студентов университета и в фонд художественной галереи при Доме искусств, в Никольске-Уссурийском — в пользу библиотеки Народного дома. Принцип новой власти «всё искусство — всему народу» был для него естественным и совпадал с его убеждениями. Но левацкие убеждения в области искусства сочетались в нём с совершенно противоположными в сфере частной жизни. Коммуниста из него не вышло, анархиста тоже. Для того чтобы эпатировать буржуа, нужно находиться среди буржуа. С пролетариями такие штуки не проходят. Мощнейшая интуиция вела его, подсказывала: при всей симпатии к революции и большевикам лучше держаться от них подальше.
Глава двадцать четвёртая. Владивосток
«Год провёл на Дальнем Востоке. Лекции и выставки в Харбине, и Н. Асеев, Н. Чужак (Дилетант) — Владивосток; С. Алымов, С. Третьяков — яркие имена того времени», — вспоминал Бурлюк.
Владивосток был тогда, да и сейчас остаётся городом особенным. По сравнению с Сибирью Приморье — тёплый, благодатный, изобильный край. Давид Бурлюк всегда любил тепло — позже, уже в Америке, он почти двадцать лет будет зимовать в тёплой Флориде. А ещё сто лет назад Владивосток был интернациональным, и не только потому, что в нём находилось сразу несколько иностранных экспедиционных корпусов (Николай Асеев вспоминал, что город жил «под дулами орудий японского крейсера Асахи»). Революция и Гражданская война привели к массовой миграции внутри России. Владивосток, конечный пункт Транссибирской магистрали, наводнили беженцы со всех концов Российской империи — а ещё белогвардейские части, военнопленные разных национальностей с фронтов Первой мировой войны… Это породило уникальную ситуацию смешения различных рас, народов, языков и культур.
Вот как описывал тогдашний город Николай Асеев в своём «Октябре на Дальнем»: «Город рушится лавиной с сопок в океан, город, высвистанный длинными губами тайфунов, вымытый, как кости скелета, сбегающей по его рёбрам водой затяжных дождей. <…> Я стоял на улице, на углу морского управления, и старался узнать, где помещается совет рабочих и солдатских депутатов. Мимо меня проходили японцы, похожие на летучих мышей, корейцы — на священников, китайцы, стриженные и с косами толстых жёстких волос. Китайцы-мужчины в женоподобных одеждах и китаянки-женщины — лысые и в штанах».
Если в 1916 году население Владивостока составляло около 100 тысяч человек, то в 1922 году превысило 400 тысяч. В городе скопилась масса творческой интеллигенции: литераторов, художников, музыкантов. В 1919 году местная газета «Новый путь» писала: «Владивосток становится столичным центром художественной жизни Сибири. Тут уже целая армия деятелей всех видов искусств и течений, которые со всех концов волею судеб причалили к берегам Великого Океана».
Так что если в Сибири футуризм был в диковинку и Давид Бурлюк мог чувствовать себя полноценным и единоличным вожаком, то во Владивостоке он попал в уже сложившуюся творческую среду, в которой была пусть и небольшая, но деятельная футуристическая группа, названная позже Бурлюком «Железной когортой». На том самом первом банкете 27 июня поэт Венедикт Март (который позже будет неоднократно пикироваться с Бурлюком) не преминул заметить, что и до приезда того во Владивосток тут уже была попытка созыва Асеевым в 1917 году «дальневосточной конференции футуристов», а значит, первенство в новой столице футуризма принадлежит Асееву. Бурлюк, воодушевлённый успехом турне, не обратил на это внимания. «Большой бурный Бурлюк» и вправду врывался в жизнь, ему и вправду нужно было всё «узнать, всё захватить, всё слопать». Это не могло не вызывать определённой ревности соратников. Но ревности сдержанной — уж слишком обаятельным был Додя Бурлюк.
Сам Николай Асеев очень тепло вспоминал владивостокский период и самого Бурлюка: «Однажды на улице я увидел широченную спину, по-дельфиньи согнутую в дугу. Я оглянулся на колыхавшегося по тротуару человека. Так и есть — это Бурлюк. Широченные жёсткого сукна штаны, цветной жилет, одноглазка в недостающем глазу — и фигура фавна, столпа, отца русского футуризма врастает в землю от неожиданной встречи.
Бурлюк жил с двумя детками и женой за сопками, в рабочей слободке. Жил он в парикмахерской, брошенной владельцем. Комнаты были заняты нарами, книгами и холстом для картин. Бурлюк жил берложной жизнью. Он ходил, устраивал выставки, издавал книги, шумел и громил мещан и пассеистов. Наскребши немного денег, он закупал краски, холст, бумагу, чай, сахар, пшено, муку и материю на рубашки детям, всего этого месяцев на 5, и засаживался за холсты.
Он писал маслом и акварелью, сепией и тушью, а жена его Мария Никифоровна сидела рядом, записывая диктуемые им рассказы и воспоминания. Был он похож на дрессированного рабочего слона. Двери его квартиры никогда не запирались. Возвращавшиеся из доков рабочие часто заходили к нему смотреть его цветистые полотна и разговаривать о них — столь странных, ярких и непохожих на Третьяковскую галерею.
Бурлюк — молниеносный оратор. Он именно тот уличный художник и поэт, от которого идут жизнерадостные излучения неожиданных афоризмов, всегда свежих, глубоко убедительных, лишённых всякого фарисейства, интеллигентщины, умничания. Замечательный мастер, замечательный уличный мастер и искусник — Давид Бурлюк».
К моменту приезда Бурлюка во Владивосток там уже было создано Литературно-художественное общество Дальнего Востока (ЛХО), которое арендовало помещение в подвале под театром «Золотой рог»; одним из его директоров-распорядителей и был Асеев. При обществе была организована студия интимного театра «Балаганчик», руководил ею опять же Асеев, а приехавший в начале 1919 года во Владивосток Сергей Третьяков, по словам Асеева, «внёс планомерность и дисциплину в наши довольно-таки сумбурные начинания». Первая из проводимых ЛХО «литературных пятниц» была посвящена диспуту о футуризме (14 февраля) — одним из тезисов был «большевизм футуризма». Бывали в «Балаганчике» и театральные постановки, но большей частью проводились литературные вечера, в том числе состязания поэтов, а ещё — конкурсы художников, вечера критики. Скучно не было.
Приёмная дочь Сергея Третьякова, Татьяна Гомолицкая-Третьякова, вспоминала:
«Во Владивостоке собралась целая группа футуристов: Давид Бурлюк, Николай Асеев, Пётр Незнамов, Сергей Алымов, художники Виктор Пальмов, Михаил Аветов и др. Они часто бывают у нас, а ещё чаще собираются в литературном кафе “Балаганчик”, где читают стихи, а однажды своими силами ставят любительский спектакль “Похищение сабинянок”. Играют все — в том числе и Сергей Михайлович, моя мать и Асеев с женой Оксаной. Ещё картина: мама собирается на встречу Нового года, на ней вечернее открытое платье из японской материи, полотнище которой двухцветное — половина цвета морской волны переходит во вторую половину — чёрную, а бретельки из мелких синих ракушек. На плече ей Давид Бурлюк пишет маслом золотую рыбку».
Бурлюк приехал во Владивосток, когда летние каникулы в ЛХО уже закончились, и сразу включился в его работу. В начале декабря футуристы попытались ввести его в президиум, однако общее собрание эту инициативу не поддержало. В знак протеста Венедикт Март и Николай Асеев вышли из членов ЛХО. Бурлюк вовсе не расстроился и открыл в клубе постоянную выставку картин и этюдов. Интересно, что среди представленных двенадцати его собственных этюдов были «Малороссийский конь» и «Русский конь», которые передавали сущность украинского и русского стилей. Экспозиция выставки постоянно менялась. Были на ней представлены и работы Виктора Пальмова, который принял предложение Бурлюка и переехал вмес