Пожалуй, главным для Бурлюка событием весны 1920-го стала открывшаяся 4 апреля «1-я Международная выставка картин». В организации ему помогал Виктор Пальмов. На выставке было представлено около шестисот работ пятидесяти художников разных стран и направлений. В футуристическом разделе главенствовали, разумеется, сами организаторы.
Ровно в день открытия выставки случился очередной военный переворот — японцы разоружили отряды Народно-революционной армии, формально оставив власть в руках коалиционного правительства.
«Политические события местного, да и не только местного значения навёртывались снежным комом», — вспоминал Николай Асеев. «4–5 апреля 1920 года никогда не изгладятся из памяти. Японцы разоружили бывшие в городе красные войска Народно-революционной армии, мотивируя это предполагаемым их содействием восстанию корейцев. Этих последних провели утром по городу с руками, завязанными сзади, в белых халатах на крейсер. Я не помню своих стихов, напечатанных тогда в день выступления в газете. <…> На эту же тему в газете были стихи С. Третьякова, Кузьмы Жаха (С. Алымова) и Д. Бурлюка. Корейцам стихами мы, конечно, помогли мало, но помню сурово сдвинутые брови рабочего в трамвае, читавшего газету в тот день».
Волнение в городе, уже привыкшем к подобным событиям, быстро улеглось, и на выставку валом повалил народ. В день её посещало пять — семь тысяч человек — просто небывалый успех. Пресса много писала о выставке — и хвалебного, и ругательного. Описывали работу Бурлюка «Ведьма» и несколько других картин, сюжетно связанных с ней. Комплиментарные критики подчёркивали, что современное искусство — футуризм и только футуризм, что по сравнению с футуристами представители других течений и школ меньше трогают. Бурлюк показал на выставке цикл написанных в разных стилях работ на тему жизни современного города: «Солдат и женщина», «Христос и женщина», «Антихрист и женщина» — последняя была выполнена в футуристическом стиле.
В ходе выставки, которая продлилась до 18 апреля, по традиции ежедневно давались объяснения картин, организовывались лекции и выступления поэтов. И тут критика не скупилась на комплименты в адрес Бурлюка. «Собеседования очень интересны, особенно когда в них принимает участие сам Д. Д. Бурлюк, отличающийся недюжинным ораторским талантом, владеющий громадной памятью и увлекающий зрителя способностью талантливо импровизировать», — писал некто М. В. в «Голосе Родины». «Отец российского футуризма» дважды выступил с докладами, многие его работы были проданы; на выставке был также устроен сбор средств в пользу Пролеткульта. Бурлюк выступил с идеей создания Народной академии искусств и стал одним из организаторов пролетарского художественного кружка.
Через неделю после закрытия выставки в зале Коммерческого училища состоялся «Весенний футуроконцерт», в котором приняли участие те же Сергей Алымов, Николай Асеев, Давид Бурлюк и Сергей Третьяков. Доклад Бурлюка имел наибольший успех; один из репортёров писал о нём: «Чудом искусства была блестящая импровизация Д. Бурлюка, потрясшая, убедившая зал, заставившая его прорваться бесконечными аплодисментами, вдохновенным словом осенённого благодатью свыше художника, сумевшего гигантским подъёмом великой души своей приподнять на мгновение покров с вечной тайны искусства, — которая в то же время и есть тайна жизни». Вот так — ни много и ни мало. Бурлюк после Сибирского турне был в великолепной форме. Николай Чужак вспоминал, что Бурлюк тогда «своим бурно-блестящим выступлением разбил ледяшку между кафедрой и публикой».
В мае Бурлюк перевёз во Владивосток из Никольска-Уссурийского свою художественную мастерскую, разместив её в заброшенной парикмахерской — той самой, о которой писал Асеев. 23 июля 25-летний юбилей его художественной деятельности был отмечен несколькими хвалебными публикациями. «Имя Бурлюка успело сделаться знакомым не только большинству людей, обитающих на земном шаре, — оно стало нарицательным — ходячим лозунгом всего оригинального, непохожего на привычные формы, символом крика об искусстве в пору всеобщего забвения искусства», — писал некто Нав (А. Несмелов?) в «Дальневосточном обозрении».
Об этом самом «крике об искусстве» писал и Николай Асеев:
«…Он, конечно, невозможен ни в каком скрупулёзном литературно-художественном собрании. Всё равно, что слон в стеклянной торговле. Он давит, толкает, крушит и разрушает все полочки с художественными восторгами. Он в пёстрых штанах — сам себе плакат, с подмалёванной щекой, на эстраде, на улице, в толпе. Там ему по себе. Скажут: шарлатанство, оригинальничание. Да, пёстрое, цветное, блистательное шарлатанство, а не подхалимство, уживчивость, постничанье, пролезание бочком, скромность монашествующих во искусстве ради многолетнего признания привычки к бездарности, к мельканию у всех на глазах с сознанием собственного двухвершкового достоинства.
А ради чего все это шарлатанство? Ради того, чтобы иметь возможность пять-шесть месяцев спокойно заниматься любимым делом. Ради того, чтобы накопить себе запас знаний, опыта, заготовок. О, всесветные мещане, поймёте ли вы когда-нибудь радость любимой работы.
Таков Додя Бурлюк».
Заняться любимым делом во Владивостоке получилось. Помимо пейзажей, символических и футуристических работ Давид Бурлюк написал множество отличных портретов: Венедикта Марта, Виктора Пальмова, Николая Асеева, художника Волкова, Вацлава Фиалы. Написал он и свою первую беспредметную работу.
Во Владивостоке Бурлюк создал основную канву статьи «Какое искусство нужно пролетариату», статью о Владимире Маяковском, воспоминания о Максиме Горьком и Елене Гуро. В местных газетах была опубликована целая россыпь его статей и стихотворений. Уже находясь в Японии, он будет продолжать отправлять во Владивосток для публикации свои новые материалы — в первую очередь в газету «Голос Родины».
29 сентября 1920 года Давид Бурлюк вместе с Виктором Пальмовым в сопровождении корреспондента японских газет Хирокичи Оотакэ на военном транспорте «Чикузен-Мару» отплыл в Японию. Они везли с собой впечатляющую выставку картин русских художников — около четырёхсот работ тридцати авторов. Отъезд в Японию художника, которого все знали как горячего сторонника революции, да ещё и на военном корабле, выглядел, без сомнения, странно. Оправданием служило то, что они с Пальмовым уезжали вроде как временно — везли картины на выставку. С семьёй Бурлюка, женщинами и детьми, на два месяца остался Вацлав Фиала.
Но очерк милого Аскольда
Туманно пенного, звеня
Несём морскую свежесть дня…
С Россией нас соединяет
Последний взгляд её Герольда
Последний дым её огня!!
Эти строки Бурлюк написал 30 сентября на борту «Чикузен-Мару».
1 октября они прибыли в Цуругу. «Товарищ министра С. Третьяков и Г. Н. Гончар Онвей — отправили (через графа Муудайру) в Японию», — писал позже Бурлюк. Речь шла о главе японской дипломатической миссии графе Цунео Мацудайра, который, по словам Бурлюка, позже станет японским послом в Вашингтоне.
Во Владивостоке Бурлюк встретил своего давнего приятеля ещё по Твери Герберта Пикока, который долгое время служил английским консулом в Красноярске. Пикок тоже был нацелен на переезд в Японию. Вскоре они вместе отправятся покорять Фудзияму.
Вряд ли Давид Бурлюк планировал покидать Россию навсегда. В тот момент ему, проехавшему тысячи километров с успешными выставками и выступлениями, весь мир казался близким и доступным. Он стремился к новым завоеваниям, новым горизонтам. Его естественным желанием было принести новое искусство не только русскому народу, но и всем остальным народам. Покорить овеянную легендами Америку, самую богатую и прогрессивную страну, — вот задача для настоящего лидера мирового футуризма. А он представлял себя именно так. Недаром в Японии он будет говорить о том, что Маринетти — это японский Бурлюк.
Были у отъезда и практические причины. Владивосток переставал быть относительно тихой гаванью. Во-первых, частые перевороты. Во-вторых, Советская власть, которую так поддерживал и от которой так старательно убегал Бурлюк, была всё ближе и ближе. Советская Россия контролировала внутреннюю и внешнюю политику Дальневосточной республики. И хотя Бурлюк всячески проявлял свою лояльность к революции, он не мог быть уверен в том, что не подвергнется преследованиям за то, что оба его брата служили в царской армии. Кроме того, чуравшийся политики Бурлюк не любил, когда она слишком активно вмешивалась в искусство. А искусство всегда было для него на первом месте.
Ну и главное — Бурлюк был индивидуалистом. Где-то даже анархистом. Он не вмещался в общепринятые рамки, не был приспособлен для того, чтобы «колебаться вместе с линией партии». Николай Пунин так писал о нём и других футуристах первой волны, людях революционной воли и революционных энергий: «Не только в жестах, в интонациях, в глазах, но в самом теле этих людей — готовность повернуть мир кочергой. Пусть последыши революции, те, которые пристроились на её берегу и вздрагивают теперь, оглядываясь на каждую волну прибоя, говорят, что эти люди — представители анархической богемы, не более. Лицо революции набросано этими людьми… <…> Придёт время, снова начнут восхищаться и завидовать этой судьбе. И не поймут, как могло случиться, что этим людям не было дано возможности работать».
Бурлюк хотел работать. Инстинкт эстетического самосохранения двигал им.
Как оказалось, инстинкт не подвёл. Он пережил практически всех своих ближайших соратников по футуристическому движению — разве что Алексей Кручёных прожил на год дольше. Избежал ужасной участи уничтоженных в страшные 1930-е. Ряд его владивостокских друзей и знакомых будут расстреляны по бредовым обвинениям в шпионаже в пользу Японии — Сергей Третьяков, Венедикт Март, Владимир Силлов; будет сослан на строительство Беломорканала Сергей Алымов; репрессирован будет и Николай Насимович-Чужак, который издаст в 1922 году в Чите сборник со стихами Бурлюка, Асеева и Третьякова…