Вообще в конце 1920-го из Владивостока уедет не только Бурлюк — почти одновременно это сделают и Асеев, и Третьяков. Вскоре они вернутся в Россию. Давид Бурлюк возвращаться не спешил. Он вновь попадёт на родину лишь через тридцать шесть лет — и приедет вовсе не с целью остаться, а просто в гости. Желание вернуться возникнет у него лишь в самом конце невероятно сложных материально 30-х годов. Но тогда, к счастью, не сложится.
10 декабря 1957 года с борта теплохода «Queen Mary» Бурлюк напишет жившему в Марокко Константину Безвалю, брату Антона Безваля:
«…Большинство из категории первого рода не дождались нашего приезда и перемерли… Многие из бывших соратников, гвардии, маршалов… погибли… с пулей в затылке: Лившиц, Голлербах, Мейерхольд, С. Третьяков и др., иные изменили… Некие стали инвалидами, как В. В. Каменский: паралич и обе ноги отрезаны!..
Мне прямо говорили: молодец — вовремя (1918 г. 1-го апр.) уехал из Москвы, а то бы никогда бы здесь не уцелеть!»
Единственным, по поводу кого Бурлюк ошибся, был Эрих Голлербах. Он не был расстрелян. В 1933 году Голлербах был арестован по обвинению во вредительской деятельности, но после недолгого заключения оправдан. Переписка их с Бурлюком после этого прервалась — общение с эмигрантом было уже крайне небезопасно для Голлербаха. Первую военную зиму он пережил в блокадном Ленинграде, а в марте 1942-го, во время эвакуации через Ладожское озеро, машина, на которой они ехали с женой, ушла под лёд. Жена погибла. Впавший в депрессию Голлербах вскоре умер от голода…
Другой биограф Бурлюка, Игорь Поступальский, был арестован в 1937 году по обвинению в создании украинской националистической организации. Срок отбывал на Колыме, был освобождён лишь после войны. Давний приятель Давида Давидовича, «пан» Оношко, преподававший рисование в школе, был арестован в Новгороде в 1933-м и погиб в ГУЛАГе в 1937-м…
Всего этого Давид Бурлюк счастливо избежал. После отъезда его ждали ещё 47 напряжённых и интересных творческих лет. Правда, почти всё огромное наследие — созданные в России картины — было для него навсегда утеряно. Лишь несоразмерно малую часть удалось ему увезти в Японию и единицы — в США. В каждой из этих стран ему придётся начинать свою биографию практически с чистого листа.
Часть вторая. Япония
Глава двадцать пятая. Русский отец японского футуризма
Доволен, рад Японией
И имя дал я: «пони» ей!
Давид Бурлюк провёл в Японии почти два года — с 1 октября 1920-го по 16 августа 1922-го. Эти годы стали одним из высших пиков в его творческой судьбе, настоящим звёздным часом. После «Большого сибирского турне», которое действительно стало его второй молодостью, он был в великолепной форме. А в Японии Бурлюк попал в такую благожелательную атмосферу, в которой бывать ему ещё не приходилось. Крупнейшие японские газеты писали о его выставках на первых полосах — и отнюдь не иронически-издевательски, как это было в России, а уважительно называя Бурлюка «отцом российского футуризма». Его разноцветный жилет, серьга в ухе и футуристическая «раскраска» привлекали всеобщее внимание. Его авторитет безоговорочно признавали коллеги-художники, его работы покупали члены императорской семьи. Приезд Бурлюка с Пальмовым взбудоражил японскую художественную жизнь и оказал глубокое влияние на японскую художественную культуру. Да что говорить — творчество Бурлюка и по сей день является предметом живого интереса японских искусствоведов, среди которых немало тех, кого можно смело назвать «бурлюковедами».
Он попал в нужное место в нужное время — в здешней художественной среде незадолго до его появления возник большой интерес к новаторским течениям в европейской культуре. И Бурлюк воспринимался в Японии как представитель этих новаторских течений, чьи работы можно было увидеть живьём, а не на страницах газет и журналов. Именно Бурлюк с Пальмовым первыми показали в Японии футуристические холсты. По сути, Бурлюк стал для японцев вторым — или даже первым — Маринетти. Обогащение было взаимным — ему самому удалось непосредственно прикоснуться к крайне популярному тогда у европейских художников «ориентальному» искусству.
Ко времени приезда Бурлюка в Японию там уже существовала группа художников-футуристов, воспринявшая его появление как событие большой важности и оказавшая ему всемерную помощь. Один из этих художников, Канбара Тай, попавший на открытие «Первой выставки русской живописи», вспоминал о том, что был просто потрясён выставкой и посещал её чуть ли не каждый день. Он назвал её «настоящим чудом для всех японцев» — на выставке можно было увидеть работы «тех направлений, которые мы сегодня именуем фантастическими, повествовательными, реалистическими, дадаистскими, футуристическими, кубистскими».
В числе тех, кто помогал и поддерживал Бурлюка, были: говоривший по-русски корреспондент газеты «Осака Майничи» Курода Отокичи, который опубликовал первую большую статью об «отце российского футуризма» и «Международной выставке картин» во Владивостоке, тем самым подготовив японскую общественность к предстоящей уже в Токио выставке; глава общества японских футуристов Фумон Гё; один из активных участников общества японских футуристов Киносита Сюйчиро, который близко сдружился с Бурлюком и в 1923 году издал в соавторстве с ним книгу «Мирайха това? Котаэру» («Что такое футуризм? Ответ»); критик Исии Хакутэй, который перым дал положительную рецензию на выставку русских футуристов (его текст был также опубликован в каталоге); художник Мураками Кагаку, который посетил персональную выставку Давида Бурлюка в Кобе и так расхвалил произведения «отца российского футуризма» перед одним из влиятельных людей в Кобе, господином Моримото, что тот заказал Бурлюку семейный портрет. Под влияние Бурлюка попал ещё целый ряд художников, среди которых был Того Сэйдзи, запечатлённый на фото с первой выставки рядом с Бурлюком, Пальмовым и Киносита, — именно его работу «Женщина с зонтом» (1916) Канбара Тай считал началом нового искусства в Японии. В 1921 году именно Того Сэйдзи поедет в Италию и встретится с Маринетти. Однако Давид Бурлюк называл «японским Маринетти» другого художника — Хирато Ясукичи, с которым также много общался на выставках. Интересно, что в Японии у многих футуризм так же, как и в России, ассоциировался с коммунизмом. Например, испытавший влияние Бурлюка Янасэ Масаму в 1921 году выставил картину под именем Анааки Кёудзан (от слов «анархия+коммунизм»), в 1925 году участвовал в создании Союза пролетарских писателей, а в 1930 году вступил в коммунистическую партию.
Сопровождали русских художников в Японии отнюдь не только друзья. Всё время своего пребывания там они находились под неусыпным надзором полиции. Причина слежки была проста. Слово «футурист» у японских властей чётко ассоциировалось со словом «революционер», а значит — экстремист. Потому за этими подозрительными русскими нужно было следить, чтобы не допустить распространения революционных идей в Стране восходящего солнца, в которой стремительно набирал силу империализм. Не было бы счастья, да несчастье помогло — теперь мы знаем о том, что` Давид Бурлюк делал, где жил, куда ездил, с кем встречался. Полицейские протоколы стали отличным источником сведений о его пребывании в Японии. Собственно, несчастья и не было — сыщики были всегда предельно вежливы и никаких хлопот не доставляли.
«Вышеназванные лица прибыли сегодня в порт Цуруга из Владивостока… с целью проведения картинных выставок в Токио и Осака при помощи редакций газет “Токио Ничиничи”, “Осака Майничи” и др. и в 09 час. 58 мин. дня направились в Токио на поезде. <…>…Было установлено, что они являются художниками, принадлежащими к группе футуристов, действующих в последнее время в Никольске, Хабаровске и других сибирских регионах. Они не сомнительные личности, но, по меньшей мере, не являются желанными, так как литературные и другие произведения футуристов пользуются большой поддержкой экстремистов. Причём они могут быть авангардом революции в России, расшатывают основу здоровой культуры своими непонятными произведениями и ухудшают её. В частности, могут способствовать усилению негативного влияния интеллигентных полузнаек, поэтому рассматриваются как подлежащие обращению на них особого внимания».
Это из одного из самых первых отчётов. В отчёте от 5 октября о Бурлюке написано следующее:
«Жил в Москве как художник. Однако не смог терпеть деспотизм экстремистов и два года назад вынужден покинуть Москву. Совершил поход на восток вместе с чешскими войсками и, устраивая картинные выставки в ряде сибирских городов, доехал до Владивостока. Здесь он захотел посетить Японию и обратился к корреспонденту газеты “Токио Ничиничи” во Владивостоке Хирокичи Оотакэ за советом. Последний, поддерживая его пожелание, пообещал обратиться к редакциям газет “Осака Майничи” и “Токио Ничиничи” за помощью и предложил заработать средства к поездке и жизни путём проведения выставки».
Вырисовывается образ просто-таки борца с большевизмом! Вполне возможно, что именно такую причину отъезда из Москвы — «не мог терпеть деспотизм экстремистов» — Бурлюк изложил и Оотакэ, и графу Мацудайра, чтобы получить визу в Японию.
Итак, сразу после прибытия в порт Цуруга Бурлюк с Пальмовым поехали в Токио. В первую ночь остановились в «Tokyo Station Hotel», расположенном прямо в здании железнодорожного вокзала. Но отель был дороговат, и уже на следующий день художники переселились в дом художника Глеба Ильина, знакомого им ещё по Омску.
Бурлюк знал, кажется, всех и в любой стране мог легко и быстро найти друзей и знакомых. Братья Глеб и Пётр Ильины были художниками, при этом Пётр ещё и профессиональным военным. Глеб окончил Казанскую художественную школу, где преподавателем у него был Николай Фешин, а затем учился в Императорской Академии художеств у Ильи Репина и Владимира Маковского. Быстро стал модным портретистом. Пётр, бравший частные уроки живописи, окончил Казанское военное училище, с началом Первой мировой войны был призван в действующую армию. После Октябрьского переворота оба брата вернулись в Казань, затем бежали в Омск, где Глеб принял участие в конкурсе на эскиз ордена «Освобождение Сибири» и даже получил 2-ю премию. Перед падением Колчака братья перебрались в Читу, а затем в Японию. В Токио оба зарабатывали на жизнь живописью, организовывали выставки. В 1923 году оба переедут в Америку. В 1930-м Глеб будет приглашён в Белый дом, чтобы написать портрет Лу Гувер, жены президента Герберта Гувера.