Не откладывая, Бурлюк с Пальмовым взялись за подготовку выставки. Менее чем за две недели всё было готово, и 13 октября на третьем этаже здания фармацевтической компании «Хоси-Сэйяк» была открыта выставка, на которой были представлены 472 работы двадцати семи авторов, в том числе Малевича и Татлина. Возможно, этих «Малевичей» и «Татлиных» Давид Давидович привёз с собой из Владивостока; возможно, они были написаны уже в Японии, прямо перед выставкой. Собственных работ Бурлюка на выставке было 150, Пальмова — 43. 28 октября Бурлюк пишет во Владивосток Вацлаву Фиале: «Завтра последний срок выставки. Много посетителей. Продажи умеренно. Ценить здесь надо в 2 раза выше Владивостока. Много художников. Высокий худож. вкус».
В секретном отчёте № 574 от 26 октября 1920 года также говорится об успехе выставки: «Касательно художников российского футуризма Давида Давидовича Бурлюка, Виктора Никандровича Пальмова. Вышеназванные лица, как уже сообщалось, проводят выставку в здании “Хоси Сэйяку”. Газета пишет об открытии выставки, и всё больше зрителей посещают выставку. Так, в последнее время ежедневное число зрителей достигает в среднем 600 человек. Хотя вход на выставку бесплатен, но объём продажи буклетов выставки ценой в 30 сэн доходит до 60 иен в день, что с избытком обеспечивает их жизнь, и русские художники этим очень довольны».
Японскую публику поражала не только живопись, но и манера поведения Бурлюка, который, как всегда, быстро приспособился к обстановке. Свою башкирскую жилетку он сменил на жилет из дорогой японской парчи. На одной из лекций в Токийском университете он неожиданно выплеснул содержимое стоящей на столе тушечницы прямо на прикреплённый к стене лист бумаги — и приём «протекающей раскраски» оказался как нельзя более понятным для японцев, воспитанных на свободном рисунке кистью. Бурлюку не терпелось показать принципы футуризма применительно к местному «материалу» — и ему это удалось. Вскоре декоративные принципы восточного искусства соединились в его работах с футуристическими приёмами передачи движения. Это был прорыв. Невероятный творческий подъём сопровождал «отца российского футуризма» в Стране восходящего солнца. Уже на второй выставке он начнёт демонстрировать работы, написанные в Японии. А всего за неполные два года он напишет около трёхсот полотен — почти половину купят японские ценители искусства, вторую половину он привезёт с собой в Америку.
Большинство работ японского периода Давид Давидович подписывал кириллицей. В семье внучек Вацлава Фиалы хранится визитная карточка Давида Бурлюка японского периода, где его фамилия написана как Burlyuck. Привычное для всех любителей авангардного искусства Burliuk появится уже в Америке — возможно, не без влияния Оливера Сэйлера, который именно так написал его фамилию в своей статье в «Vanity Fair».
Сразу же по окончании выставки Бурлюк с Пальмовым приняли предложение Петра Ильина и уехали с ним на остров Ошима, популярное тогда у токийцев место отдыха. Около десяти дней художники провели в посёлке Мотомура.
В повести «Восхождение на Фудзи-сан» Бурлюк писал: «У нас, русских, уроженцев равнины, где не встретишь ни морей, ни высоких гор — таится в сердцах особое ревнивое влечение к ним». У него, который «душе России дал морские берега», это было всего лишь второе, пусть и небольшое, морское путешествие. Его всегда тянуло к морю. Уже из Америки они с Марусей неоднократно будут совершать морские поездки в Европу, а в восемьдесят лет и вовсе совершат кругосветное путешествие. Их дети, Додик и Никиша, станут заядлыми яхтсменами. Небольшая главка в его повести «Ошима» так и называется — «Живите на берегу!». Это гимн морю, ода ему. Позже, когда позволят финансы, Бурлюк купит дом на Лонг-Айленде, прямо у воды.
Вообще тяга к путешествиям — одна из отличительных черт Бурлюка. За два года он объедет чуть ли не половину Японии. «Толстяк в бархатных брюках… любил рассматривать карты» — это он о себе.
Итак, в 8 часов вечера 1 ноября 1920 года Давид Бурлюк, Виктор Пальмов и Пётр Ильин отправились пароходом на Ошиму. Расстояние в 70 вёрст кажется долгим — «деревянную кубышку» сильно качало. Наконец приплыли. «Русские… высаживаются: их трое, один полный мужчина под сорок в бархатных брюках и берете, другой в больших усах и очках, бывший офицер Колчаковской армии и наконец третий с лицом жёлтым и волчьими маленькими глазками». Художники поселились прямо напротив полицейского участка, в отеле «Михара-кан».
На Ошиме Бурлюк впервые погрузился в атмосферу настоящей, не европеизированной Японии. Началось это прямо с отеля. Он замечал и удивлялся всему — обклеенным матовой бумагой деревянным решёткам вместо привычных стен (а на дворе уже ноябрь); тому, что в номерах гостиницы нет ни окон, ни дверей, а войти в неё можно со всех четырёх сторон; светлому жёлтому японскому чаю в маленьких чашечках и печенью необычного ярко-зелёного цвета; отсутствию сахара; тому, что японцы подолгу чистят зубы, расхаживая с зубной щёткой во рту и словно не замечая её… И даже одежде, которую им приходилось надевать, — «русские в нижнем белье, поверх него надеты лёгкие кимоно; на полном оно плохо сходится на животе, перетянутом японским поясом». Бурлюка очень интересует «фуро» — японская баня; он хочет полечить там заработанный в Сибири ревматизм, боли в левой ноге не дают ему спать. Легко считываемая манера Бурлюка писать о себе в третьем лице позволяет узнать забавные подробности — например, о том, что худосочные японки с узким тазом ему вовсе не нравятся, он предпочитает рубенсовские формы. Собственно, его многочисленные иллюстрации к футуристическим сборникам говорят сами за себя. В Японии Бурлюк продолжит рисовать тушью «ню» — чувственных и в теле. «Футурист сидел в номере гостиницы и писал гейш, причём моделью их ему служило собственное воображение».
Впечатления от Японии будут настолько яркими, что Бурлюки опубликуют уже в США три повести, скорее — новеллы о Стране восходящего солнца: «Ошима», «По Тихому океану» и «Восхождение на Фудзи-сан». «Ошима», которую Бурлюк надиктовал жене в 1921 году на острове Чичидзима, была первой, а первые впечатления — самые яркие.
Поражаться и вправду было чему — тому, что хозяйка отеля ползёт на коленях к гостю, сидящему в середине комнаты, и тому, что горничная сидит у ног гостя до тех пор, пока он не уснёт, разговаривая с ним и читая ему японских классиков. Обилию кладбищ и впервые увиденному вулкану (кстати, оказалось, что «художник не любит кладбищ» — несмотря на то, что кладбищенская тема рефреном повторяется в его стихах…). Но главным интересом Бурлюка была «величественная Фудзи-Яма», которая видна с Ошимы с непривычной стороны. Конечно же, он сразу принялся за работу — «делал этюды на воздухе» и «каждое утро ходил писать рассвет над морем». На третьей выставке, устроенной Бурлюком и Пальмовым в Киото, демонстрировалось несколько из этих выполненных в постимпрессионистском стиле пейзажей — один даже купила представительница императорской семьи. «Заказано её высочеством Каямо-мия» — такая ленточка была наклеена на пейзаже «Ошима, Мотомура».
Интересно, что в повести «Ошима», которую Бурлюк посвятил Максиму Горькому, «первому певцу Пролетариата», его герой — то бишь он сам — прекрасно общается с бывшим белогвардейским офицером (Петром Ильиным) и даже произносит фразу: «Ну большевички наверное всё подобрали» при рассказе офицера о своём друге-миллионере, спрятавшем от них золото. И то, что на его выставку в Кобе в сентябре 1921 года придёт в числе прочих атаман Семёнов, его вовсе не смутит.
После возвращения с Ошимы Бурлюк с Пальмовым устроили выставку в Осаке, в универсальном магазине «Мицукоси» (22–29 ноября). Материальный успех обеих выставок позволил ему вызвать к себе всю семью. Ещё с Ошимы Бурлюк писал Марусе: «…болею душою за тобой с детками, никогда так не скучал», но «мне за вами приехать никак нельзя». Он дал ей инструкции, что делать немедленно по приезде в Японию, и пообещал встретить в Цуруге или в Осаке. В конце ноября к Бурлюку с Пальмовым присоединились их жёны, дети Бурлюка (Додику и Никише было тогда семь с половиной и пять с половиной лет) и Вацлав Фиала с Марианной. Теперь все были в сборе.
После выставки в Осаке художники сразу же открывают выставку в Киото, в магазине «Такасимая» (5–11 декабря). «…Пресса уделила русскому искусству исключительное внимание. В честь организаторов были даны банкеты. Много картин было приобретено японскими меценатами. Надо отметить факт — покупки японцами почти исключительно футуристического стиля», — пишет Бурлюк под псевдонимом Бука в статье «Выставка русских художников» в «Дальневосточном обозрении».
«В нашем городе они реализовали 15 картин общей стоимостью более чем 1300 иен. Кроме того, выручка от сбыта каталога составляет не менее 400 иен. Посетителей насчитали 23 тысячи человек» — это уже из доклада полиции.
Ещё находясь в Токио, Бурлюк с Пальмовым встретились с русскими художниками Сергеем Щербаковым и Николаем Недашковским (как и Бурлюк, они в 1922–1923 годах эмигрируют в США). Бурлюк знал их ещё по Харькову. Все вместе решили провести зиму в тёплых краях. Зимовка в японских домах с бумажными стенами, когда руки дрожат от холода, а голова раскалывается от дымного угара «хибаче» — ящика с горячими углями, — представлялась Бурлюку ужасной. Выбор был между Формозой (Тайванем) и островами Огасавара. Ближайший пароход отходил 18 декабря из Иокогамы на Огасавару. Бурлюк был рад этому — ведь если Тайвань был уже индустриализирован и обжит, то архипелаг Бонин представлял собой совершенную экзотику, а «в душе каждого художника, кроме того, творчеством Гогена поселена постоянная жажда по экзотическим странам». «Только представить себе! Жить на маленьком острове, среди бесконечных волн, жить на скале, куда пароход приходит раз в месяц», — писал он с восторгом. После двух суровых сибирских зим ему очень хотелось пожить «без снега, без тёплой одежды, без забот об отоплении». Сама перспектива океанского путешествия приводила его в трепет: «Кто никогда не ездил по океану, тот с особым трепетом войдёт в пароходную контору, где продаются билеты для путешественников. Большое кирпичное здание, конторки, столы и изредка входящие люди, которые наводят справки о билетах на Лондон, в Америку!.. Сердце сладостно сжимается, представляешь себе все перипетии далёкого пути…»