Уже 2 августа Бурлюк опубликовал в «Русском голосе» заметку о первой после долгого перерыва встрече:
«Я не видел Владимира Владимировича Маяковского, поэта и художника, знаменитейшего барда современной Новой России с апреля 1918 года. Тогда я расстался с ним в Москве. С особым волнением я услыхал в телефон его звучный, мужественный бассо-профундо. По голосу признал сразу — голос тот же! Тот же могущий залиться высокой нотой, а затем мягко сойти на низы, а низы у него бархатные. <…> Бросаюсь в подземку и мчусь на Пятую авеню, где остановился В. В. Маяковский. Ещё издали, подходя к дому, вижу большую “русскую ногу”, шагающую через порог, и пару увесистых чемоданов, застрявших в дверях. — Ага, думаю, пролетарские русские привычки СССР и здесь не оставил — сам чемоданы носит!..
<…> Маяковский прекрасный “товарищ во всех смыслах и падежах”. В наше время это слово затрепали. Этим словом швыряются подчас, как куском грязи. На слово это надо иметь право. Нужно иметь большое сердце, далёкое от температуры “айс-бакса”, чтобы с правом пользоваться этим настоящим словом — друг-товарищ!
Долго смотрели друг на друга. <…> Упорхнули быстрыми птицами (по слову поэта) семь с лишкой лет. Его творчество переведено почти на все языки от Китая до Лондона, от Токио до Коломбо. А Владимир Владимирович так же юн, сыплет кирпичи своих острот!.. Да и не удивительно! Ведь ему — 30 лет! А кто будет усталым от груза, пусть и мировой, славы в счастливые 30 лет!»
Да, за семь лет многое изменилось. Оба стали мэтрами. Маяковский действительно имел уже мировую славу, да и Бурлюка давно не высмеивали как выскочку и скандалиста — о его выставках писали известные критики, его имя в Америке воспринималось в одном ряду с именами Кандинского и Дюшана.
Они встречались почти каждый день. Уже 9 августа Бурлюки устроили у себя дома обед, на который пригласили Маяковского и группу молодых поэтов: Бурлюк опекал их и публиковал в газете. Он всю свою жизнь кого-то опекал, выискивал искры таланта, вдохновлял, советовал. Позже, в 1950-х, некоторых из «опекаемых» друзей он станет называть «духовными детьми», а они его с Марией Никифоровной — папой и мамой, «Па» и «Ма». «Папа Бурлюк» станет привычным обращением.
Несмотря на устраиваемые Бурлюками приёмы, Маруся в своём дневнике напишет: «Всем пришедшим наша жизнь кажется бедной. “Нет у Бурлюка ни мягких кресел, ни белья, ни столового серебра”, — сказал Маяковский, первый раз садясь пить чай в Нью-Йорке, 2116 Harrison ave., в квартире на пятом этаже».
Там же, на квартире Бурлюков в Бронксе, Маяковский увидится с подросшими Додиком и Никишей. Никиша так напишет об этой встрече:
«Я вернулся в Нью-Йорк из кемпа “Гарлема” в первых числах сентября, чувствовал себя угнетённым, раздавленным скопищем колоссальных домов, построенных вплотную; когда же вошёл в нашу квартиру на шестом этаже, дома 2116 Гарисон Аве., в Бронксе, мне почудилось, что могу дотянуться руками сразу до всех стен и своей спиной подпереть потолок… Я сел на пол около окна и грустно смотрел на бегущие, оловянного цвета, облака, скользящие по клочку неба видного в пролёте глубокого двора.
— Ну, вставай, Никиша, и расскажи мне о твоей жизни… одной думой дела не делаются!.. — загремел надо мной бархатный бас. Надо мной склонилось лицо человека с коротко-остриженными “ежом” волосами, с чёрными улыбающимися глазами; большая рука мужчины помогала мне встать с пола. Это был Маяковский; меня, малыша, своей ладонью прижал он к твёрдой ляжке (он, наверно, имел эту привычку отцовства).
Снова улыбнувшись, любовно, широко — показал он жёлтые от курева зубы; но глаза его при этом не сощурились, а щёки монгольские, смуглая кожа на них выше пододвинулась к вискам и образовала около рта две глубоких морщины и точно указывала на крупный, с крупными порами нос. Маяковский удобно расположился в кресле, и оно казалось от его атлетической фигуры тесным, — левая рука поэта в кармане серого пиджака и углом рисовалась на холсте, прибитом прямо к стене, где “Судьба”, — написанная масляными красками отцом, плотно платком завязала свои глаза.
Маяковский не только умел прекрасно говорить, но и умел слушать; я, положив голову на его плечо, пахнущее духами и табаком, тихо рассказывал “дяде” всё, что накопилось в моей детской душе… <…> В этот день мы сфотографировались с Маяковским на крыше нашего дома в знак дружбы».
Спустя год Мария Никифоровна напишет Фиалам в Прагу: «Прошлое лето гостил в Америке Владимир Владимирович Маяковский, он часто бывал у нас, деток он видел, когда они в первый день только вернулись из кэмпа и сидели на одном стуле загорелые, тихие, смотря на чужого дядю: мать говорит, что это “Дядя из России”. Задумчиво глядя на них, он сказал: “Хороших детей вы родили, Мария Никифоровна с Давидом Давидовичем”. Он им подарил ящик инструментов столярных, ведь Додик пилит и работает, что ни придумает, всё увлекается строить яхты. Когда они приедут из кэмпа, я их повезу на Палган Бэй, к Агафонову, там его приятель Надеждин имеет моторную лодочку — яхту с парусом, пусть он посмотрит в натуре, какая она. Додик много читает по-английски, он мне потом рассказывает по-русски».
Бурлюк сразу же начал знакомить Маяковского со своими новыми друзьями, и события завертелись с огромной скоростью. Уже 9 августа в газете «Нью-Йорк уорлд» было опубликовано интервью с Маяковским Майкла Голда, а 14 августа в еврейской коммунистической газете «Фрейгайт» — беседа с ним редактора газеты, Шахно Эпштейна. В «Русском голосе» и «Новом мире» были напечатаны приветствия Маяковскому, его стихи и отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин».
На первом публичном выступлении Маяковского в «Централ Опера Хаус» того же 14 августа Бурлюк выступил с приветственным словом. «В заключение своей речи он указал на отношение молодой России к Америке. Маяковский приехал в Америку учиться, по его собственному признанию. <…> В новой России “американизм своего рода заслуга, но это в лучшем значении слова. Он надеется, что когда океан лжи будет пройден, Америка и СССР протянут друг другу свои мощные руки”» — это из заметки о выступлении в «Русском голосе». Угадывается почерк самого Давида Давидовича — вот и совершенно логичное объяснение тому, что он сам с его просоветскими взглядами делал в Америке.
В августе на приёме у Чарлза Рехта Маяковский познакомился с Элли (Елизаветой Петровной) Джонс. Амторг, в котором работал Рехт, был акционерным обществом, учреждённым в США с целью развития советско-американской торговли и фактически выполнявшим до 1933 года функции и посольства, и торгового представительства, и главной базы для работы ОГПУ и Коминтерна. Елизавета Петровна Зиберт родилась в Уфимской губернии в семье обрусевших немцев и вышла замуж за англичанина Джорджа Джонса, с которым вместе работала в «ARA». После переезда в Нью-Йорк их отношения разладились, и они стали жить отдельно, хотя, возможно, и сам брак был своего рода помощью Джонса для выезда Елизаветы за границу. Роман её с Маяковским завязался быстро и был мучительным — как и все почти романы поэта. Когда Маяковский уезжал из Америки, он уже знал о том, что Элли беременна, но они дали друг другу слово никому об этом не рассказывать. Известие о романе с эмигранткой, безусловно, дискредитировало бы Маяковского, а после неожиданной, нелепой и трагической смерти руководителя Амторга Исайи Хургина, в которой многие, в том числе и Маяковский, подозревали «руку» ОГПУ, они просто боялись за судьбу будущего ребёнка.
Практически сразу они стали неразлучны. Первоначальный интерес Маяковского к Элли был, скорее всего, вызван практическими соображениями — как Эльза Триоле в Париже, Элли Джонс была его переводчицей в Америке. Она помогала ему покупать одежду и обувь, подарки дамам, заказывать еду в ресторанах. Однако очень быстро в их отношениях появились чувства. Дочь Маяковского и Элли, Патриция Томпсон, на основе воспоминаний мамы выпустила в 1993 году книгу «Маяковский на Манхэттене» (в 2003 году в Москве вышел русский перевод), в которой пишет об их отношениях:
«Он заходил ко мне каждое утро, и мы проводили день вместе, читая и гуляя… Нас постоянно куда-то приглашали. Он везде брал меня с собой». Маяковский и Элли были очень осторожны и тщательно скрывали свои отношения. «Мы всегда использовали официальную форму обращения, — вспоминала Элли. — Ни он, ни Бурлюк никогда не называли меня иначе как Елизаветой Петровной. На людях он целовал мне руки». Разумеется, с Бурлюком Маяковский познакомил Элли почти сразу. В сентябре они втроём дважды ездили в кемп для отдыха еврейских рабочих «Нит Гедайге», куда Бурлюка пригласили его коллеги из газеты «Фрейгайт». Во время второго приезда, 28 сентября, Маяковский с Бурлюком сделали карандашные портреты Элли — свой портрет Бурлюк позже отправит в СССР, своему «духовному сыну», тамбовскому коллекционеру Николаю Никифорову.
В сентябре и октябре Маяковский много выступает — в Нью-Йорке, Кливленде, Детройте, Чикаго, Филадельфии. «Фрейгайт» публикует его стихотворения в переводе на идиш, а Бурлюк в типографии «Нового мира» издаёт отдельными книжечками два стихотворения Маяковского: «Солнце в гостях у Маяковского» («Необычайное приключение») и «Открытие Америки» («Христофор Коломб»), снабдив их своими рисунками. Всё, как в старые добрые времена «Турне кубофутуристов» и выступлений в «Кафе поэтов». Маяковский с успехом продавал эти книжки во время своих выступлений. Интересно, что в обеих книгах Бурлюк самовольно изменил названия, чем Маяковский был весьма недоволен. Вместо «Солнце» книжка стала называться «Солнце в гостях у Маяковского», а Колумб стал вдруг Коломбом (по-американски, как считал Бурлюк). При этом Бурлюк ещё и дал ко второй книжечке эпиграф: «Христофор Колумб был Христофор Коломб — испанский еврей. Из журналов». Возможно, это было своеобразным «алаверды» со стороны Бурлюка еврейским газетам и организациям, которые помогали ему с организацией выступлений Маяковского. Николай Иванович Харджиев, побывавший 23 июня 1926 года на выступлении Маяковского в Летнем саду в Одессе, утверждал, что у самого Маяковского в черновиках никакого «Коломба» не было, и во время чтения стихотворения он произносил исключительно «Колумб».