Древние философы, гностики, неоплатоники, зороастрийцы уже имели интуицию того, что материя некоторым образом является своеобразным «делегатом» негативной бесконечности, которая стирает и уничтожает. Конечно, когда мы говорим «материя», мы должны уточнить, что имеем ввиду не вещественный аспект мира (у марксистских философов, кстати говоря, квалификация была так низка, что, как правило, они путали две совершенно разные вещи – материю в ее философском аристотелевском первоначальном значении и корпоральный, то есть, вещественный аспект мира, который является только частным проявлением материи). Материя, вообще-то говоря, в философской традиции есть субстанция, лишенная свойств и обладающая потенцией производить из себя форму при воздействии на нее. То есть материя не может быть почувствована, воспринята, пережита, – это есть чистая субстанция. Как чистая субстанция она не определена сама в себе никакими формами, она не ограничена, однородна и непрерывна. То есть она несет в себе характеристики той бесконечности, которая является ночью, поглощающей все данное.
Традиция, в том числе традиция жреческая, говорит о ночи вверху и ночи внизу. Есть как бы две ночи. Ночь вверху – это ночь Абсолюта, которая поглощает все. Ночь внизу – это ночь материи, из которой выходят все проявленные вещи. Но эти две ночи находятся в четком соотношении, они корреспондируют друг другу. Так вот, мы погружены в ночь внизу. Мы погружены в ночь материи, которая уже не просто абстракция (бесконечное, которое ничтожит). У материи есть конкретный враг – дух внутри нас. Мы ведь чувствуем, что внутри нас есть некий огонь, капля света, которая как некий маяк вброшена в эту тьму, и эта тьма грозит затопить ее.
Более того, почему есть путаница у наивного человека между идеей материи и корпоральным, вещественным миром? Да потому, что вещественный мир более очевидным образом выступает «делегатом» этой ночи. Он эту ночь субстанции, «ночь внизу», – представляет нам чувственным образом. Материя – это субстанция, которая не имеет ни вида, ни образа, ничего. Но из нее возникает вещественный мир, который есть плод смешения материи и, скажем, формы и идеи, которые, попадая в материю, производят предметы. А чувственный аспект предметов доводит до нас концепцию непрерывного пространства, которое нас окружает враждебным образом.
Таково было прозрение Декарта, который сказал, что реальность состоит из двух моментов: протяженность и точка. Протяженность – это материя, это то, что «простирается». А точка – это мысль, а мысль – это моя позиция как субъекта посреди этой протяженности. «Я есмь», потому что «я мыслю», осуществляю акт свидетельствования. «Я» есть некое нарушение этой гомогенности. «Я» – это некий шест, просто вбитый в чистом поле, которое простирается вокруг меня…
Естественно, между протяженностью и точкой существует драматическое противостояние; протяженность всегда стремится восстановить свою гомогенность, она всегда стремится стереть и поглотить эту точку. Вот поэтому эта точка – момент «присутствия» внутри нас, момент духовного наличия внутри простирающейся вокруг нас ночи – он-то и заставляет нас переживать как угрозу наступление этой ночи на все сущее, в том числе и на нас. Точка, нарушающая внутри нас гомогенность «мира», заставляет переживать деструкцию как зло, потому что это конкретное противостояние, нарушение гомогенности каждым чувствующим существом того, что простирается вокруг него. Материя в своем измерении протяженности есть представитель ночи негатива, который стирает все. Поэтому материя является антидуховной, абсолютно злой, страшной силой. Внутри нее горит светлячок нашего эфемерного присутствия. Этот огонь – залог того, что, возможно, будет, придет на смену как альтернатива, но сейчас это только эфемерное присутствие в наших сердцах. С точки зрения традиции пророков, с точки зрения религии Единобожия, благом или добром является не кусок бытия, не просто некая сфера света сама по себе, не гармония рационализированная… Есть благо, относительное, только вектор сопротивления материи. Благо есть только в той степени в данную минуту, в какой центр внутри тебя – точка света – сопротивляется непрерывности и бесконечности этой ночи, стремящейся поглотить тебя.
Естественно, с этой ночью связана тема инерции, холода, энтропии, угасания, гибели. С темой точки связана линия сопротивления, вертикали, воли, потому что вера есть не что иное, как интеллектуальная воля. Что такое вера? Это концентрированное интеллектуальное постулирование того, что мы отрицаем, и того, что мы утверждаем, того, что должно стать, вместо того, что есть. Это есть обычно не что иное, как волевой акт. Но, в сущности, между интеллектуальным волевым актом и борьбой с энтропией, то есть актом религиозной веры, нет никакой разницы. Цепь пророческих откровений революционно бросала саму идею зла в мир, в сознание, которое воспринимает статус кво как неотменимое долженствование. И даже сейчас обычному человеку, который привык, инстинктивно вернувшись в языческие модели, мыслить в нерелигиозных терминах, если ему сказать, что сущее есть зло, сущее надо уничтожить, сущее должно быть сменено на свою альтернативу (абсолютно нормальная вещь, с точки зрения Евангелия и Корана, но просто сформулированная предельно жестко)…. Если сказать это обычному человеку, он ответит: «Да Вы экстремист! Какой ужас Вы говорите! Неужели все сущее есть зло? Этого быть не может. А как же дети, цветы жизни», – и что-нибудь в этом роде… Мысль о том, что зло радикально, зло тотально, – она неприемлема. Но ведь как было в начале? Если у человека вообще нет понятия о зле, как ему объяснить, что такое зло? Как ему объяснить, что зло тотально? …У него нет понятия о зле. А «тотально» – это все, а «все» – это норма, это разумно, это существует безальтернативно, это синтез всех векторов, которые успокаиваются в великом ноле, и надо просто принять эту данность. Так мыслит любой языческий метафизик.
Раз есть одно всемогущее «это», – оно же ВСЁ, – значит тот, в котором теплится капля духа, должен прийти и сказать: «Этого не должно быть». Это тайна. Это мистическая тайна. Пророки мотивируются мистической тайной воли, парадоксальной, которая идет против всего сущего. Почему? Они не могут погруженным в ступор людям объяснить, почему. Но некоторые чувствуют, поднимаются и идут за ними. Потому что есть только те, которые идут за пророками, и есть те, которые не идут за пророками, – это действие провидения.
Невозможно человеку, мыслящему в терминах адвайта-веданты, то есть «высшей недвойственности», объяснить пафос монотеистической эсхатологии, невозможно ведантисту объяснить эсхатологическую идею. Он скажет «да», в нашей традиции тоже существует концепция циклов, манвантары, которые соединяются в кальпы. Манвантара – это человеческий цикл, он кончается, исчерпываются возможности данного человечества, наступает «ночь Брахмы», возникает новое проявление сущего и так далее. Но ведь эсхатология – это не циклы, это не новое проявление, это не новый Золотой век после Кали-юги. Эсхатология – это уничтожение всего сущего и явление на его место новой земли и нового неба, это царство Божие, которое приходит на смену царству сатаны, или, если хотите, в более общих терминах, царство Божие, которое приходит на смену року, абсолютному року, вечному декрету неизменного, всегда вращающегося одинаковым образом неба… На смену ему приходит царство Божие, царство абсолютной свободы, царство абсолютного света. Значит, это победа над материей, победа духа, брошенного в темницу материи, над ней. И то, что придет царство Божие, – есть абсолютное добро, которого сейчас нет, но вместо него есть пока что виртуальный вектор добра, заключающийся в сопротивлении, противостоянии материи, противостоянии тьме. Отсюда все техники, отсюда аскеза, отсюда путь революционных анабаптистских сект Мюнцера и Гуса, отсюда все социальные движения с волей к абсолютной справедливости, которые всегда поднимались как религиозные движения, движения в фарватере света пророков в этом мире.
Когда мы оцениваем проблему в метафизических категориях, очень сложно перейти от этой перспективы к тому, что зло вместе с тем является внутри нашего человеческого общества еще и культурным фактором, уже опосредованным. То есть, было время, когда люди вообще не понимали, что есть зло… Что, кстати, отражено в Библии, что неким образом корреспондируется с темой некой невинности Адама в раю, которая необязательно является благим состоянием. Непросвещенность Адама, который не знал, что есть зло, что есть грех; он был, так сказать, в состоянии райского сна наяву, и мы приучены воспринимать это как блаженство, которое заведомо позитивно. Он не знал, что есть грех, значит, он был без греха. Но так в Библии не сказано, вообще такого вывода там нет. Он не знал. Но потом он узнал только то, что реально существует. Он же не изобрел грех в момент узнавания о нем, – он встретился с ним. А человек, который находится в состоянии дебилизма, человек, который является просто идиотом или наивным, человек, который просто не знает, как устроена вселенная, он же тем самым не делает вселенную вокруг себя, которую он не знает, благой, гармоничной совершенно. Но вдруг его что-то выводит из этого состояния, на него обрушивается водопадом правда реальности. И вот – потеря невинности. Но невинности-то не было вокруг, потому что существовала та сила негатива, которая персонифицирована в образе Змея. Ведь в традиции Змий – это ауроборос, окружающий реальность, сжимает ее и пожирает.
От того момента, когда о нем вообще ничего не знали и не хотели знать, зло приходит к тому моменту, когда оно превращается в развлечение, в эстетику, становится стержнем культуры, тем, что формирует всю цивилизацию – от досуга до жизненных идеалов. Это очень странно. Казалось бы, зло, которое пришло как инструмент разъяснения того, что есть сущее, не может быть банализировано до такой степени, чтобы превратиться в источник эстетики, любования, игры.