Я узнаю́ ее с первого взгляда, хотя она изменилась. Седины в волосах больше, чем у меня, прическа другая – волосы собраны в пучок на затылке. Лицо без всякой косметики; черты обозначились резче; кожа с желтоватым оттенком; и при этом в лице моментами проглядывает прежняя живая привлекательность, – сразу вспоминается ее взрывной, иронический стиль. На ней прямое свободное платье лилового цвета, с полосками индейской вышивки. Двигается она с некоторым трудом – видимо, пришлось заново учиться ходить после операции на колене, когда ей вырезали хрящ. И она, как ты и говорил, располнела; теперь это плотная, приземистая женщина средних лет.
Она появляется откуда-то сзади, из подсобного помещения, с двумя толстенными альбомами по искусству в руках. Заходит за прилавок, ставит книги на полку и обращается к девушке-продавщице, явно продолжая начатый разговор:
– Ну, я понятия не имею – подними накладную, дозвонись до них, объясни, что у нас так вещи не делаются: всю партию придется вернуть, черт их дери!
Я узнаю́ ее голос, я слышала его на когдатошних университетских сборищах – требовательный, звучащий особенно уверенно, если она начинает терять терпение; голос, с которым как нельзя лучше сочетаются фразы типа «Господи боже, и чем только эти идиоты думают!». А вдруг и она узнает мой голос, припомнит мое лицо? Впрочем, вряд ли. Такие, как она, привыкли быть в центре внимания и не замечают тех, кто с краю, – к тому же никакой информации обо мне у нее нет. Увидеть меня здесь она не рассчитывает.
Тем не менее мне неуютно, я чувствую себя виноватой. Однако я надолго застреваю в магазине, обхожу его и вдоль и поперек. С ума сойти, сколько там книг! Почему-то мой взгляд то и дело задерживается на книжках, предлагающих читателям разные способы обретения счастья или по крайней мере душевного покоя. Ты представить себе не можешь – или как раз можешь?! – какое множество книг такого рода пишется и издается. Я отнюдь не отношусь к ним предвзято. Я даже думаю, что неплохо бы их почитать. Хотя бы выборочно. Но сейчас я только в оцепенении разглядываю их на полках. А есть еще масса других, посвященных разного рода магии: сотни, буквально сотни книг о ведьмах, гадалках, ясновидящих, о заговорах, ритуалах, порчах, сглазах и прочих чудесах. Обе эти группы книг – про счастье своими руками и про магические силы вне нас – сливаются для меня в некое целое, я не в состоянии отделить одни от других, я не могу к ним прикоснуться. Они образуют единый сплошной многоцветный поток, который как по волшебству заполняет все пространство магазина, накрывает меня с головой, и я уже не понимаю, чтó там внутри, в этих книгах, потому что не умею дышать под водой.
И все же я продолжаю приходить туда. Я прихожу каждый день, иногда для отвода глаз плачу за пару книжек в мягкой обложке, но чаще просто бесцельно брожу. Наверно, меня принимают за одного из таких любителей книг, которые смотрят, листают, но редко покупают. Как-то раз я ловлю на себе ее взгляд; она улыбается – но эта улыбка не предназначена мне лично, она адресована потенциальной покупательнице, одной из многих. Я слушаю, как она говорит с продавщицами, смеется, ведет с кем-то долгий телефонный спор – то шутливый, то серьезный. Просит приготовить ей чаю с медом, притворно-возмущенно отказывается от печенья. Иногда при мне она что-то настоятельно рекомендует покупателям, уговаривает, очаровывает – и добивается своего. Я могла бы с ней сблизиться, войти в доверие. Что за фантазии приходят мне на ум! В ее присутствии меня обуревают самые разные чувства: тут и ревность, и сознание собственного, пусть недолгого превосходства, и непристойное, неудержимое любопытство. Обо всем этом позже я вспоминаю со стыдом.
Если я попадаю туда ближе к вечеру – магазин работает до девяти, – ее как правило уже нет. Но однажды незадолго до закрытия я застаю ее там одну. Больше в магазине никого. Увидев меня, она выходит в подсобку, через минуту возвращается и направляется ко мне. В руках у нее пакет из оберточной бумаги.
– Мне кажется, я знаю, кто вы.
Она смотрит мне прямо в глаза. Смотрит снизу вверх, откинув голову назад, – она намного ниже меня ростом.
– Мы все заметили, что вы давно сюда ходите, как на работу. Я было заподозрила вас в воровстве, велела девушкам приглядывать за вами. Но вы ведь не воровка – я права?
– Вы правы.
Она протягивает мне то, что держит в руках. Я машинально беру бумажный пакет; внутри шуршат тоже какие-то бумаги.
– Он умер. – Говоря это, она улыбается победной улыбкой учительницы, уличившей школьника в неблаговидном поступке. – Поэтому он вам и не писал. Он умер в марте. Дома, у себя за письменным столом. От сердечного приступа. Я вечером вернулась и нашла его.
Я не могу произнести в ответ ни слова. Да и вправе ли я отвечать?
– Думаете, я стану извиняться за то, что сообщаю вам столь неприятное известие? Нет, не стану. Мне безразлично, как вы это примете. Абсолютно безразлично. И видеть вас здесь я больше не желаю. Всего хорошего.
Я ухожу из магазина, так ничего и не сказав.
Дома я раскрываю пакет и вынимаю оттуда письма. Небрежно сложенные листки без конвертов. Я заранее знала, что в пакете будут письма, мои письма. Я не хочу их читать, я боюсь к ним притрагиваться, хочу убрать их с глаз долой. Но внезапно я замечаю, что почерк чужой, незнакомый. Я начинаю читать. Это не мои письма, их посылал кто-то другой. Я в панике перебираю листки и вижу подпись: Патриция; Пат; П. Тогда я возвращаюсь к началу и внимательно прочитываю все письма по очереди, одно за другим.
Любовь моя!
Мы расстались совсем недавно, и я не помню себя от счастья. Я пошла в парк с Самантой, там было так чудесно. Я качала ее на качелях, смотрела, как она съезжает с детской горки, и думала, что буду любить этот парк всегда, пока жива, потому что я пришла туда такая счастливая, после того как мы с тобой были вместе.
Дорогой мой!
Помнишь безумного старика из соседнего дома? Представляешь, он явился и съел все, что висело на дереве в саду. Это же декоративное дерево, и сливы на нем были просто для красоты, твердые и совершенно несъедобные, а он их все оборвал и прямо горстями заталкивал в рот, давился и глотал! А я молча наблюдала за ним из комнаты, сидя на полу на диванных подушках, где мы с тобой…
Мой дорогой, любимый!
Прошлой ночью ты мне приснился. Такой красивый, удивительный был сон. Ты держал в руках мои распущенные волосы и говорил: смотри, какие они тяжелые, они высосут из тебя все силы, надо их срочно обстричь. И ты говорил так ласково, с таким участием, как будто речь шла не о волосах, а о чем-то куда более важном. Но я не могу догадаться, о чем еще ты говорил, мой любимый, ты мне давно не пишешь. Пожалуйста, напиши поскорее, чтобы я знала, что ты хотел сказать мне в этом сне…
Любимый!
Я изо всех сил стараюсь удержаться и не писать тебе, я считаю, что я не должна лишать тебя права на выбор, я не хочу тебя преследовать и мучить, но мне невыносимо тяжело, когда ты вот так берешь и исчезаешь в никуда, мне так ужасно одиноко. Если бы ты мне прямо сказал, что больше не хочешь меня видеть, не хочешь, чтобы я тебе писала, я смогла бы это понять и принять, честное слово, для меня хуже всего неизвестность. Я бы так или иначе совладала со своими чувствами, если бы понадобилось, я бы оправилась от этого недуга, от любви к тебе, но сейчас мне необходимо знать, любишь ли ты меня, хочешь ли еще быть со мной, так что прошу тебя, пожалуйста, просто скажи – да или нет.
И последнее письмо – собственно, даже не письмо, несколько наспех нацарапанных строк, без обращения и подписи:
Ради бога напиши или позвони, я с ума схожу. Я сама себе противна, но я так больше не выдержу, пожалей меня.
– Эти письма не мои. Их писала не я.
– Значит, вы не она?
– Нет. Я не знаю, кто она. Понятия не имею.
– Зачем же вы их взяли?
– Сама не пойму. Не сообразила, о чем идет речь. Я недавно пережила большое горе, внимание у меня иногда… рассеивается.
– Вы, наверно, подумали, что я ненормальная.
– Я не знала, что и думать.
– Видите ли, получилось так… Мой муж умер, я вам говорила. Он умер в марте. А письма всё идут и идут. На конвертах ни фамилии отправителя, ни обратного адреса. Только почтовый штемпель – Ванкувер, но это вряд ли поможет. Вот я и решила, что рано или поздно эта женщина здесь появится. Последние письма такие отчаянные.
– Да.
– Вы их все прочли?
– Да.
– Зачем? Вы же сразу догадались, что произошло недоразумение.
– Хотелось дочитать. Стало любопытно.
– Ваше лицо мне знакомо. Впрочем, мне многие лица кажутся знакомыми – в магазине бывает столько разных людей.
Я называю свое имя, свое настоящее имя – к чему скрывать? Оно ей ничего не говорит.
– Я вижу столько разных людей… – Она берет пакет с письмами и, чуть помедлив, опускает в мусорную корзину. – Я больше не могу держать их у себя.
– Вы правы.
– Получается, она и дальше будет страдать от неизвестности.
– Со временем поймет.
– А если нет? Впрочем, это не моя забота.
– Верно. Не ваша.
Мне неохота дальше говорить с ней, неохота выслушивать ее теории. Самый воздух вокруг нее сгущается; от нее словно исходит удушливый, мертвенный свет. Она пристально смотрит на меня.
– Не понимаю, с какой стати я приняла вас за эту женщину. Вы, по-моему, ненамного моложе меня. Я всегда считала, что любовницы по определению моложе, чем жены.
Помолчав, она добавляет:
– Вы теперь знаете о моей жизни больше, чем мои продавщицы или знакомые, и вообще чем кто бы то ни было, кроме, пожалуй, этой неизвестной особы. Простите, но мне действительно не хотелось бы вас здесь видеть.
– Я живу в другом городе. Я скоро уеду. Может быть, даже завтра.
– Ничего не поделаешь, это жизнь. Обычная история. Я не жалуюсь на судьбу, у нас был вполне удачный брак. Детей не получилось, но зато каждый делал то, что хотел. Жилось с ним всегда легко, спокойно. И он многого достиг. Я всегда полагала, что он мог бы достичь большего, если бы постарался. Но он и так пользовался известностью. Если я назову вам его фамилию, вы наверняка вспомните его публикации.