Блэр Кинг приостановился взглянуть на номерной знак машины Жанет – из другой провинции.
– Внучкина, она к нам в гости приехала!
Зачем она это крикнула? Они с Виолой не очень хорошо знали Кингов; визитами никогда не обменивались. Он был неизменно приветлив – видимо, по профессиональной привычке; она держалась отстраненно. Участком своим они занимались мало. Она, пока не заболела, работала в городской библиотеке. Дороти с Виолой чаще видели ее там, чем возле ее дома. Она носила юбку студенческого покроя и свитер, волосы до плеч скрепляла заколкой (этакая студентка пятнадцатилетней давности: в отличие от Жанет, она не шла в ногу со временем), а говорила низким, чрезвычайно воспитанным голосом, в котором многие из местных усматривали скрытое высокомерие. А кроме того, в лице ее ранее не виданным Дороти образом сочетались самоуверенность и непривлекательность.
– Импозантные мужчины часто выбирают таких девиц, – говаривала Виола. – Зачем им чужая привлекательность, когда у них своей хоть отбавляй?
Блэр Кинг по-соседски подошел к веранде, но подниматься не стал. Только поставил ногу на нижнюю ступеньку и оперся рукой о колено. Он и правда был хорош собой, хотя привлекательность его постепенно деревенела, изнашивалась. Улыбка, как и голос, казалась нарочитой, механической. Сказывалось несчастье, случившееся с женой.
– Я каждый раз, как прихожу или ухожу, восхищаюсь ее машиной.
– Она ее в прошлом году купила в Европе и перевезла сюда морем. Как ваша жена?
Дороти с легкостью задала этот вопрос, хотя знала что и как: Нэнси Кинг умирала от рака. Умирать в тридцать восемь лет – это, вне всякого сомнения, трагедия, однако, сказать по совести, Дороти уже некоторое время как перестала понимать смысл слова «трагедия». А спросила, просто чтобы поддержать разговор.
– В данный момент довольно сносно.
– А в больнице жарко? – Она не обрывала беседу, потому что в голову ей пришла одна мысль.
– В новом крыле стоят кондиционеры.
– Я пригласила Блэра Кинга, нашего соседа, – сказала Дороти. – Пригласила зайти к нам на огонек.
– Ты приглашаешь гостей? – изумилась Виола. – До чего дошло! Так, глядишь, и небо рухнет на землю.
– Только не знаю, чем его угощать, – добавила Виола позднее. – Наверное, он ждет, что мы предложим ему выпить. Люди с радио не ходят в гости просто на чашку чаю.
– Люди с радио? – переспросила Жанет. – То-то я подумала, какое у него имя замысловатое. Медийное.
– Где там у нас шерри? – спросила Дороти. Сама она не пила: она не соврала, когда призналась, что курение – единственный ее недостаток, Виола же пристрастилась к шерри во дни, когда занималась приемом-развлечением гостей-банкиров, и как правило держала дома бутылочку.
– Да разве можно предлагать ему шерри? – воззвала Виола к Жанет. – Знаешь, как называют шерри? «Старушечий напиток»!
– Я съезжу в винный магазин, – увещевающе произнесла Жанет, – куплю бутылку джина, тоник, может, добуду несколько лаймов – и все это вместе прекрасно пойдет жарким вечером. Джин с тоником любому придется по вкусу.
Виола по-прежнему была недовольна.
– Но его еще нужно будет чем-то накормить.
– Сэндвичи с огурцом, – постановила Дороти.
– Дивно. Прямо как у Оскара Уайльда[26], – загадочно проговорила Жанет. – Я и огурцов привезу.
Она заново заплела косу, напевая, – неужели ее так обрадовала возможность на полчаса выбраться из дому? – а потом побежала к машине, мурлыча: «Джин и то-оник, лайм и о-огурец…»
– В магазин, да не обувшись, – изумилась Виола.
В середине дня Жанет лежала на солнышке на заднем дворе. Виоле ее было не видно – чему оставалось только радоваться. «И вот это в нынешние времена называется бикини? – разворчалась бы Виола. – Я бы сказала, что она просто обвязалась парой ленточек».
Но Виолина спальня находилась в передней части дома, а спальня Дороти – в задней. Обе они после полудня непременно ложились отдохнуть, деля тем самым день пополам. В учительские свои дни Дороти воспринимала такой полуденный отдых как летнюю роскошь. В последние годы работа стала ее утомлять, а отдохнуть целое лето уже не удавалось, поскольку бесконечно мудрый Департамент образования постановил, что три недели ей положено проводить в душной съемной комнатушке в Торонто, посещая курсы, которые позволят применять в учебном процессе новые методические приемы. (Разумеется, ничего такого она не применяла, а с успехом продолжала учить так, как учила всегда.) А когда она возвращалась, ее уже ждала Жанет. Впрочем, Жанет не сбивала привычный ритм ее жизни, поэтому в середине каждого дня она поднималась наверх и вытягивалась на кровати. Время от времени она воображала, как внизу, в гостиной, Жанет читает книгу или лежит на террасе в качелях, время от времени со стуком отталкиваясь ногой от деревянной половицы, чтобы качнуть качели; Дороти гадала, довольна ли девочка жизнью, достаточно ли она, Дороти, для нее делает – может, отвести ее в новый бассейн или записать в секцию тенниса? А потом она вспоминала, что Жанет уже слишком большая, чтобы ее куда-то отводить, а если она захочет заняться теннисом, сама об этом скажет. В те времена бóльшую часть времени Жанет читала. Дороти и сама читала запоем, когда была молодой, да и теперь продолжала читать. Они чувствовали себя совершенно естественно, когда сидели вдвоем за завтраком или обедом, каждая уткнувшись в свою книгу. Теперь же Жанет, похоже, почти забросила чтение. Возможно, устала за долгие годы учебы.
Дороти в ее возрасте отличалась меньшим любопытством. На уроках ее мало что интересовало, кроме того, усвоили ли ее ученики правила арифметики и орфографии, факты из истории или физики и географии, которые она обязана была вложить им в головы. В Жанет она видела застенчивую серьезную девочку, возрастом чуть постарше ее учеников. В отношении такой девочки так и тянуло употребить слово «прилежная», именно это старомодное слово. Тогда она была убеждена – причем не было нужды ни уточнять, ни обдумывать это, – что Жанет в некоем важном смысле является продолжением ее самой. Теперь это было далеко не столь явственно; связь то ли прервалась, то ли сделалась незримой. Дороти еще некоторое время смотрела из окна спальни на худощавое загорелое внучкино тело, которое казалось ей иероглифом, начертанным на траве.
– А на М‑1… – в отчаянии возгласил Блэр Кинг, сидя на боковой веранде, попивая джин. Отчаяние его было адресовано Жанет. Дороти внимательно, хотя и не без труда следила за разговором.
– Да, М‑1! Я там провела худшие минуты моей жизни, когда ехала в Лондон в тумане, а они в тумане гонят шестьдесят миль в час, приходится подстраиваться – сплошная пелена, видимость десять футов. Мы вдвоем только что взяли автодом напрокат, я к нему еще и приноровиться-то не успела, а потом мы попали на очередной круг и долго не могли с него выбраться. Никакими силами было не разглядеть, куда сворачивать, вот мы и ездили кругами до бесконечности, как в какой-то абсурдистской любительской пьеске.
Неужели Блэр Кинг понимает, о чем она? Похоже, он понимал. Смотрел ей в лицо, одобрительно что-то бормотал. Дороти впервые слышала об автодоме, о путешествии вдвоем, да, собственно, и об М‑1. Бабушке и Виоле Жанет мало рассказывала про Европу – кроме того, что там полно туристов, в греческих домах зимой страшная сырость, а замороженная рыба, привезенная из Афин, стоит дешевле, чем та, которую вылавливают прямо в деревне. Потом она принялась описывать, чем они питались, но Виолу вскоре стало мутить.
С кем это она была вдвоем – с мужчиной или с девушкой? Дороти видела, что и Виола гадает тоже.
Три года назад Блэр Кинг с женой провели в Старом Свете шесть месяцев. Он то и дело давал понять, что не забывает о ее существовании. Мы с Нэнси. В Швейцарии машину вела Нэнси. Нэнси понравилась Португалия, а Испания не очень. Португальская коррида пришлась Нэнси больше по душе. Виола время от времени вставляла свое словечко о том, как они с мужем в 1956 году провели три недели в Великобритании. Дороти сидела, слушала, потягивала джин-тоник, который ей был совсем не по вкусу, хотя Жанет и обещала не переборщить с джином. Сетовать ей было особо не на что, пусть и не всегда удавалось уследить за ходом беседы. Ведь именно на это она и рассчитывала – что Блэр Кинг окажется из тех людей, к которым Жанет больше привыкла, что ей понравится с ним говорить, а сама Дороти, слушая их разговор, получше разберется в том, что представляет из себя ее внучка. Вот она и сидела сосредоточившись, хотя, кроме звука голосов, сосредоточиваться было особенно не на чем – на веранде было темно. Может, включим свет, предложила Дороти, а Жанет вскричала – ну нет, тогда придется закрыть окна, и будем сидеть в душной коробчонке, и жуки будут биться в стекло.
– Я совсем не против посидеть в темноте, а вы? – обратилась она к Блэру Кингу, и Дороти уловила нечто в ее голосе – почтительное, лукавое, заносчивое? – что решила потом обдумать на досуге.
Они говорили о блюдах и напитках, о болезнях и медицине, о странном враче с Крита, который, по словам Жанет, почему-то возомнил, что все иностранки приходят к нему с единственной целью – сделать аборт, так что уговорить его осмотреть, например, больное горло удавалось с великим трудом. Блэр Кинг рассказал про врача-испанца, к которому Нэнси пришла с жалобами на боли в желудке, и он дал ей такое мощное слабительное, что через два часа, в Альгамбре, ее просто скрутило и согнуло пополам.
– Это и осталось ее главным воспоминанием об Испании. Мы стоим в этом изумительно красивом месте – мы его столько раз видели на картинках, Нэнси так мечтала туда попасть, и думаем только об одном – где тут дамская уборная?
– Да, естественные надобности, – проговорила Жанет с наигранной торжественностью. – Естественные надобности – страшно неудобная штука. И они так много о себе воображают. Помню свои первые месячные. В Греции, на пароходе.