Но вот старик останавливается у витрины антикварного магазина и, что-то приказав своим спутникам, входит. Сквозь стекло витрины нам хорошо видно, с какой льстивой поспешностью бросается к Волшебнику хозяин, как, сладко улыбаясь, усаживает его в кожаное кресло. И тут я замираю. Я вижу угодливо расплывшуюся физиономию Бэма — он появляется откуда-то из глубины магазина. Вместе с хозяином что-то оживленно и подобострастно говорит гостю, показывая на сверкающие кругом вазы и старинные лампы, статуэтки и шкатулки. А слуги Волшебника покорно и бесстрастно ждут, застыв, как изваяния, за его креслом.
Мы с Гиви переглядываемся, без слов понимая друг друга. Нам нравится смотреть на нашего Волшебника, нравится его суровое смуглое лицо, величественная фигура, легкие движения, его белое, спадающее до пят, длинное одеяние.
Затем хозяин жестом приглашает Волшебника за собой, раздвигает перед ним тяжелую бархатную портьеру, и они вместе с Бэмом скрываются в таинственном полумраке. Наверно, там, в глубине магазина, хранятся самые ценные и удивительные вещи…
Мы ждем у входа довольно долго. Соскучившись, более нетерпеливые Васька и Амалия снова отправляются к «Лагидзе» пить шипучку, но мы с Гиви самоотверженно остаемся на посту.
Наконец из-за портьеры появляется Волшебник. Вам и хозяин торжественно несут за ним тяжелые свертки. Повинуясь властному взгляду Волшебника, телохранители бережно принимают у Бэма и хозяина свертки и выходят с ними на улицу.
Хозяин провожает покупателей до дверей, без конца улыбаясь и отвешивая поклоны.
— Счастлив, безмерно счастлив услужить вам, эфенди! Господин Бэм прав: у меня часто бывают прекрасные старинные вещи… Я поберегу их для вас, эфенди!
Мы с Гиви поспешно отходим в сторонку: не хочется, чтобы Волшебник догадался, что мы выслеживаем его. Но по тонким губам старика вновь скользит усмешка, и он, проходя мимо, касается своими сухими, в перстнях пальцами моей щеки. И, на мгновение остановившись, спрашивает:
— Veux-tu voir les pays lointains?
— Oui[8], — машинально отвечаю я.
Я хорошо понимаю и болтаю по-французски: мама и бабушка учат меня этому языку. А Гиви смотрит на меня и Волшебника изумленными глазами.
Ласково погладив меня по голове, Волшебник уходит, такой же важный и величественный, как всегда, а Гиви спрашивает задыхающимся шепотом:
— Он о чем спрашивал?
Я перевожу Гиви вопрос Волшебника, и мы, взволнованные, недоуменно смотрим друг на друга. Ведь это и в самом деле странно: почему он спросил меня о каких-то дальних странах? И почему по-французски?
— Ну вот, а ты не верила, что он Волшебник! — серьезно говорит Гиви.
САГА О КОВРАХ
Проводив Волшебника и его свиту до гостиницы «Орион», мы возвращаемся на свою улицу. Васька и Амалия поджидают нас у ворот и набрасываются с вопросами: что же делал Волшебник дальше, что купил, куда пошел? Они с Васькой не могли к нам вернуться, оправдывается Амалия, встретили на Руставели мадам Маконян, она заставила тащить до дома ее покупки. Отказаться не решились — нэпманша грозилась пожаловаться Тиграну, и тогда Васька и Амалия целый день ходили бы с красными, драными ушами.
— Такая вредная! — бранит Амалия Маконяниху и, косясь на окна бабушкиной мансарды, сообщает: — А у твоей бабушки гостья! Важная-преважная тетка на фаэтоне приехала. Седая. И очки — одни стеклышки!
Мы с Гиви переглядываемся: мы любим бывать у бабушки Ольги, когда ее навещают знакомые, — они говорят о книгах и о картинах, о коврах и рисунках, о городских и всяких иных новостях. Увлеченные беседой, гости не обращают на нас внимания, и мы с Гиви, делая вид, что не слушаем их, перелистываем толстенные бабушкины альбомы с видами Парижа. О, я никогда не забуду этих красочных, всегда поражавших мое детское воображение открыток! Парижские бульвары, ажурные мосты над серо-голубой гладью Сены, собор Парижской богоматери, Елисейские поля и бульвар Капуцинок, где когда-то жили моя мама и бабушка. Иногда Гиви принимается фантазировать вслух — вот мы бродим с ним по парижским улицам, сидим под полосатыми разноцветными тентами за столиками уличных кафе, стоим на берегу Сены, поднимаемся на Эйфелеву башню — она такая высокая, что мне становится страшно… Да, я, наверно, никогда не устану слушать фантазии Гиви, хотя и знаю, что это выдумки, неправда.
Сейчас Гиви с ожиданием смотрит на меня: от моего решения зависит — пойдем к бабушке или нет. А пойти мы договорились еще по пути к дому: ведь нужно же рассказать о встрече с Волшебником, о его странном вопросе про дальние страны. И хочется узнать, что это за таинственная гостья пожаловала к бабушке в фаэтоне? Наверно, какая-нибудь художница — у бабушки среди художников много друзей. Не выгонит же она нас из мастерской. Мы не станем мешать, заберемся в свой любимый уголок на тахте, будем краем уха слушать их разговоры и в тысячный, наверно, раз отправимся бродить по парижским улицам и бульварам…
— Пошли! — решительно заявляю я.
По глазам Амалии и Васьки я вижу — они не прочь увязаться за нами, но, я чувствую, бабушке вряд ли понравится сейчас нашествие тигранят.
— Если будет можно, я позову, — смущенно обещаю я Амалии, хотя уверена: обещание выполнить не придется.
Амалия не отвечает, исподлобья провожая меня и Гиви хмурым взглядом. А мы бегом направляемся к винтовой лестнице, что прямо со двора, минуя балкон и коридор, ведет в бабушкину мансарду.
Да, у бабушки гостья. Чопорная, чинная старуха в строгом, темном костюме, в пенсне и черных перчатках, сидит прямая и важная и пристально рассматривает разостланный перед нею на полу тот самый, уже ставший знаменитым ковер с рогатыми оленями.
Стараясь не скрипеть дверью, мы осторожно протискиваемся в комнату, и гостья встречает нас изумленно-вопросительным взглядом. Глаза у нее строгие, а толстые стекла пенсне их увеличивают и придают особенный, острый блеск.
— Это моя внучка, калбатоно Мзия, — объясняет бабушка. — И с ней ее верный рыцарь Гиви. Они не помешают… А вы, дети, раз пришли, ведите себя тихо. У нас серьезный разговор.
— Мы — тихо! — обещаю я, увлекая Гиви к тахте.
Величественно кивнув нам красиво причесанной седой головой, гостья принимается старательно изучать ковер, и лишь сейчас я замечаю в ее руке лупу, большую, как разливная суповая ложка.
— Боюсь утверждать категорически, друг мой, — солидно изрекает она, откидываясь на спинку стула, — окончательно установить возраст ковра может лишь специальная экспертиза. Но кажется, дорогая, вам в руки попал уникальнейший образчик старинного ковроткачества. Да, да… История этого сюжета сама по себе весьма занимательна. Если желаете, могу рассказать связанную с ним легенду.
— О, пожалуйста, калбатоно Мзия! И мои юные друзья с удовольствием послушают. Гиви и Ли любят и сказки и легенды. Правда, дети?
— Конечно! — с готовностью отвечаю я за себя и Гиви, он лишь кивает, рассматривая гостью.
А она, сняв и тщательно протерев стекла пенсне кусочком коричневой замши, вынутым из ридикюля, принимается рассказывать:
— Это произошло давным-давно, дети, еще во времена могущества Персидской империи, во времена Сасанидов. Почти две с половиной тысячи лет отделяют нас от царя Дария, который называл себя доблестнейшим и прекраснейшим из людей, повелителем персов и всего мира. Он был сыном Гистаса, воинственным и смелым человеком… В то время любимым развлечением царей была охота. В заповедных лесах водилось множество всякого зверья и дичи, сильные клыкастые леопарды и меланхолические гиганты-слоны, неугомонные задиры-мартышки и благородные тонконогие олени…
— И гепарды, наверно, — шепотом подсказывает Гиви.
— Да, мальчик, и гепарды, — величественно соглашается Мзия. — Но в данном рассказе для нас главное не гепарды и не слоны, а такие вот красавцы олени. — И гостья со значением указывает лупой на разостланный у ее ног ковер. — У царя Дария был любимый олень, который попал к нему маленьким олененком. Во время охоты убили мать-олениху, а ее несмышленыша-сына подобрали царские егеря… Дарий и сам был тогда мальчиком, вот как ты, Гиви, и очень полюбил олененка, выкормил молоком из соски, ухаживал за ним и всячески ласкал. Но однажды — всегда что-нибудь однажды случается, дети, — олень исчез! И сколько ни искали его царские егеря по всем лесам, так и не смогли найти. Дарий страшно горевал по своему любимцу, но время излечивает любую боль, любое горе. Позабыл о своем любимце и Дарий и снова принялся за забавы и утехи. И вот во время очередной охоты он убил красавца оленя. Когда сопровождавший Дария великий визирь нагнулся к убитому животному, он вскрикнул: на шее оленя блестела золотая цепочка, которую царь когда-то надел олененку… Так Дарий своей же рукой убил своего любимца. В ярости он сломал о колено позолоченный лук, пославший в благородное животное смертоносную стрелу… Но воскресить умершего, увы, не в человеческих силах…
Замолчав на мгновение, бабушкина гостья низко наклоняется к ковру и сквозь лупу всматривается в детали узора… Потом, откинувшись на спинку стула, продолжает:
— Вот тогда-то по приказу великого визиря и были свезены со всей Персии самые искусные ковровщицы, и в одном из залов дворца их усадили за работу: визирю очень хотелось утешить Дария. Не один месяц и не один год трудились мастерицы над замечательным ковром, где изображался четвероногий друг царя, сраженный его же собственной рукой. И олень получился как живой: кажется, крикнешь — он испугается человеческого голоса и исчезнет в зеленых зарослях… Так впервые, двадцать пять веков назад, возник рисунок подобного ковра. Конечно, это сказка, легенда, но, как и во всякой сказке, в ней, разумеется, есть доля истины… Вы знакомы с этой легендой, калбатоно Ольга?
— Да, я слышала ее, — задумчиво кивает бабушка. — И вы считаете…
Но, вскинув руку, гостья не дает бабушке договорить:
— Я ничего не вправе считать, дорогой друг! Пусть за меня решает квалифицированная экспертиза. Но я почти убеждена, что на вашем ковре воспроизведен тот самый древний сюжет.