Сейчас, чтобы не смущать Гиви еще больше, я делаю вид, что ничего не заметила.
— Мы идем к дядюшке Котэ! — кричу я. — И ты — с нами!
— Но я, Ли, равнодушен к сладостям… — говорит Гиви, едва оправившись от смущения.
— Зато красивое любишь! — перебиваю я, повторяя бабушкины слова. — А дядюшка Котэ, знаешь, собирает старинные серебряные кубки, рога, кинжалы! Он звал нас в гости! И потом, знаешь, общение об-ла-го-ра-жи-ва-ет… — Ну, и выговорила я словечко!
Гиви с изумлением смотрит на меня, почесывая ножницами кончик носа.
— Облагораживает?.. Кинжалы? Кубки? — задумчиво переспрашивает он. — Кинжалы — это здорово! А янычарские и турецкие ятаганы у него есть?
— Ну конечно же! — вдохновенно вру я. — Там все есть!
Но Гиви не может решиться, и я понимаю: боится огорчить тетю Верико. Она вернется, а сына нет дома, вместо того чтобы помогать ей, взял и сбежал неизвестно куда!
— А тете Верико напишем записку! — предлагаю я. — Она не рассердится. Ну, хочешь, попросим бабушку, она напишет?
— Твоя бабушка? (Я замечаю радостный огонек в ярко-серых глазах Гиви и понимаю: победа одержана.) Идем!
Полчаса спустя мы трое шествуем через Воронцовский мост. День разгулялся, солнце светит вовсю, небо безоблачно. Вода Куры уже не бурая, а темно-зеленая, лишь у самых берегов, отражая их, становится желтоватой и в ней зеркально блестят, переливаются коричневые и белые камушки.
На мосту полно народа: рядом базар, женщины спешат оттуда с сумками, полными снеди и зелени.
Мы приближаемся к лавочке дядюшки Котэ как раз в тот час, когда он обычно закрывает на обед свое «сладкое» заведение, чтобы немножко отдохнуть.
В кондитерской — толкотня и гвалт. Мальчишки и девчонки со всех сторон протягивают дядюшке Котэ монеты, а он, рассыпая шутки и прибаутки, оделяет сладостями маленьких лакомок.
Еще не входя, я слышу его веселые возгласы:
— Ореховой халвы, гэнацвале? Пожалуйста! Кушай на здоровье! А тэбе, Амиран, пирожное наполеон, да? Кушай, кушай, дарагой!
Завидев нас, дядюшка Котэ улыбается еще шире, еще приветственней, глаза-изюминки становятся совсем крошечными. Он выходит нам навстречу из-за прилавка, протягивая полные руки.
— О, калбатоно Олга! Калбатоно Олга! — выпевает он, почтительно и осторожно сжимая руку бабушки, — ее изящная рука совсем тонет в широких мягких ладонях. — Котэ ждал-ждал, когда же наконец вы посетите его владения! Даже обижаться нэмножко начал: ах, думаю, от души приглашал, от души, а прэзирают старого бэдного Котэ. Прэзирают! И даже милая дэвочка Лиана, которую я совсэм как дочку люблю, позабыла мэня. А каких марципанов напек дядюшка Котэ — вах-вах! Вон, смотри, какие, гэнацвале, смотри…
Обмахнув салфеткой круглый столик у окна, дядюшка Котэ почтительно усаживает нас, ласково цыкнув на маленьких расшумевшихся покупателей:
— Сэйчас, сэйчас, бичо![9] Разве не видишь, гости к дядюшке Котэ пожаловали!
Он ставит перед нами блюдечки с халвой и снимает с витрины двух самых красивых зайцев — мне и Гиви.
И когда бабушка раскрывает свой старомодный ридикюль, чтобы расплатиться, дядюшка Котэ в ужасе всплескивает руками — он возмущен, он обижен!
— Ни в коем случае, калбатоно Олга, ни за что! Нэ обижайте старого Котэ… Сегодня вы мои гости! Сэйчас я провожу этих маленьких обжор — и вэсь к вашим услугам! О, дядюшке Котэ есть что показать дарагим гостям!
Рассыпая во все стороны ласковые шуточки и улыбки, Котэ выпроваживает ватагу своих малолетних покупателей…
Вот мы и в жилище дядюшки Котэ; дверь в него ведет прямо из лавочки, и мы замираем на пороге, пораженные множеством красивых, радующих глаз вещей. Я оглядываюсь на Гиви и бабушку и вижу, что и они не ожидали увидеть такого великолепия.
Здесь бронзовое и чугунное литье, мраморные статуэтки, картины в позолоченных массивных рамах, кинжалы и сабли с затейливыми рукоятками, ружья разной длины и формы, во множестве развешанные на покрывающих стены коврах.
А дядюшка Котэ, сияя, стоит чуть сбоку и наблюдает за нами; его глазки совсем утонули в припухших красных веках, на лице — нескрываемая гордость.
— О, да у вас здесь прямо-таки музей, батоно Котэ! — бабушка разводит руками. — Эрмитаж, Лувр, Дрезденская галерея!
— О, калбатоно Олга! Зачем смэяться над бэдным старым Котэ? — Глазки-изюминки блестят хитро и торжествующе. — Конэчно, за свою долгую жизнь и дядюшка Котэ приобрел нэсколько ценных вещей, но это — мэлочи по сравнению с настоящими коллэкциями знатоков. Я нэ имэл счастья видэть вашу коллэкцию, калбатоно, но, говорят, у вас имеются просто-таки редкостные ковры! Да, да, мне говорил Бэм! А ему можно верить.
И только тут я замечаю пристальный, ищущий взгляд бабушки — он скользит с одного ковра на другой, с пола на стены, но в этой, первой, комнате ковра с оленями нет.
А Гиви уже бродит по комнате, не в силах оторваться от оружия. Вот старинные, с кривыми изогнутыми рукоятками сабли, пистолеты с угрожающе длинными, вытянутыми дулами, с прикладами, отделанными серебром, драгоценными камнями и перламутром. Но больше всего здесь кинжалов: ведь кинжалы — оружие горцев.
Я подхожу к Гиви, он оглядывается, смотрит на меня отсутствующим взглядом и шепчет:
— Помнишь, Ли, я читал тебе стихи Лермонтова? «Люблю тебя, булатный мой кинжал, товарищ светлый и холодный…» А это вот, наверно, турецкий ятаган. Видишь, какой кривой?
Я рассматриваю оружие со страхом и с каким-то холодом в груди и думаю: неужели каждым кого-то убили, неужели по этим острым кускам стали когда-то текла человеческая кровь? Нет, я не хотела бы иметь такую коллекцию в нашей с бабушкой комнате, она мешала бы мне спать по ночам, смеяться и петь днем…
И бабушка, словно подслушав мои мысли, с нарочитым испугом восклицает:
— Вот уж не предполагала, что у такого мирного человека, как вы, батоно Котэ, хранятся дома столь грозные предметы! Да вы просто разбойник, а не знаменитый кондитер, батоно Котэ! С вами страшно жить на одной улице!
И дядюшка Котэ легко и добродушно подхватывает шутку:
— Разбойник, гэнацвале, кровожадный разбойник! А как же? Развэ по мне не видно? — И он широко разводит свои пухлые розовые руки. — Видитэ, какой страшный?
Дядюшка Котэ приглашает осмотреть дальше его «одинокую обитель», объявляет, что угостит нас сейчас настоящим, неповторимым турецким кофе, какого не умеет варить в Тифлисе никто!
— О, вы не пожалээте, что навэстили Котэ!
— Я и так не жалею! — восклицает бабушка, стоя на пороге второй комнаты; случайно взглянув на нее, я вижу, как загорелись ее глаза.
Слева, на глухой боковой стене, висит большой ярко-бордовый ковер с оленем, бегущим сквозь лесные заросли. Ветвистые рога закинуты на спину, большие овальные глаза испуганно напряжены. Ну, бабушкин ковер куда хуже и старее, этот в тысячу раз красивее и ярче!
А дядюшка Котэ, поставив на спиртовку высокий медный кофейник, хлопочет у старинного буфета, украшенного искусно вырезанными из дерева гроздьями и листьями винограда и львиными головами.
— О, садытэсь, пожалуйста, дарагие гости, садытэсь к столу, вы еще успэете посмотрэть мои скромные сокровища! — приговаривает дядюшка Котэ, выставляя из буфета на стол миниатюрные фарфоровые чашечки, расписанные синими цветами, тарелки с засахаренными орехами, шоколадом, зеленым миндалем.
Только сейчас я замечаю сладковатый, чуть приторный запах, наполняющий комнату, и вижу еще одну дверь в глубине. Я догадываюсь: там, за этой дверью, наверно, и помещается «мастерская», где дядюшка Котэ выделывает свои марципаны — принцесс и зайцев, печет и раскрашивает, раскрашивает и печет!
От раздумий меня отвлекает голос дядюшки Котэ — оказывается, кофе уже готов. И я, и Гиви, с великим трудом оторвавшийся от созерцания смертоносных клинков, и бабушка маленькими глотками пьем горячий, удивительно ароматный напиток. Сложив на полном животе свои пухлые розовые руки, дядюшка Котэ с нескрываемым удовольствием наблюдает за нами. И начинает рассказывать, что с самой юности собирает старинные вещи. В его семье все этим увлекались. Оружие начал собирать еще его дед, потом отец, и вот он сам, и теперь сын его Реваз. До революции дядюшка Котэ нарочно ездил в Турцию, посещал турецкие базары. Оказывается, там что хочешь купить-продать можно! Последний раз ездил — вон те два ятагана привез…
— А ими убивали людей? — робко спрашиваю я.
И неожиданно добродушное, будто бы слепленное из марципанового теста лицо кондитера расплывается в кривой усмешке.
— А как же, дэвочка! Обязательно убивали! Развэ это кинжал, которым нэ убивали? Грош цена!
Встав со стула, дядюшка Котэ легкой, какой-то крадущейся походкой идет к ковру с оленем, где тоже развешано всевозможное оружие, бережно снимает один из кинжалов и, вытаскивая его на ходу из ножен, возвращается к столу.
— А вот этот кинжал, дэвочка, спас дядюшке Котэ жизнь. Да-да! Если бы не он, дэвочка Ли не кушала бы марципановых зайцев…
— О, как интересно! — восклицает бабушка, с опаской посматривая на смертоносное, отливающее синевой лезвие. — Расскажите, пожалуйста, Котэ!
Оказывается, на Котэ однажды напал грабитель.
— Жалела бы ты меня, дэтка? — спросил он меня.
— Конечно! — отвечаю я совершенно искренне.
Действительно, страшно и подумать, что кто-то мог убить дядюшку Котэ. И вдруг в моей памяти моментально высвечивается недавно виденная картина: берег озера, оскаленная пасть Шайтана и юношески стройный старик пастух, присаживающийся к нашей «скатерти-самобранке». Он же говорил, что он брат дядюшки Котэ, и как это я могла позабыть!
— А мы с папой видели вашего брата, дядюшка Котэ! — радостно сообщаю я. — На Черепашьем озере. Он там овец пасет. Это правда ваш брат, дядюшка Котэ?
Мне кажется, что Котэ немного смущен и даже недоволен, он без нужды переставляет на столе фарфоровые чашки. И улыбка у него становится растерянной.