— Да, да, мой брат… — наконец говорит он с легким вздохом. И обращается к бабушке: — Такой оригинал, калбатоно Олга. Зову в город жить — нэ хочэт никак. Природу любит. Сколько раз ему твэрдил: в городе лэгче жить, брат, магазин рядом, кофэйная рядом… Все, что хочешь, пошел купил… Нэт, такой упрямый человек! Горы любит, нэбо любит…
Помолчав, добавляет:
— А я всю жизнь в городе живу, и ничего — все равно крэпкий. А в молодости… О, в молодости я был сильный, как лэв!
Глядя на толстенную, расплывшуюся фигуру Котэ, я с удивлением думаю: а ведь и правда, не всю же жизнь дядюшка Котэ был толстым и старым. Был и он когда-то мальчишкой, вот как Гиви и Васька. И мне представляется это смешным и невозможным. Дядюшка Котэ — и Гиви!
— Налить вам еще кофэ, калбатоно Олга? — любезно спрашивает Котэ.
Бабушка отодвигает пустую чашечку и благодарит. Нет, нет, кофе очень вкусный, но она больше не может, кофе действует на сердце. И я вижу, что бабушкины глаза снова с любопытством обращаются к бордово-красному ковру с бегущим оленем.
— А вы знаете, батоно Котэ, у меня тоже появился ковер с подобным сюжетом, только старый-старый…
— О! — восторженно вскидывается дядюшка Котэ. — Мне извэстно о вашем приобретении, гэнацвале! На днях заходил Бэм, рассказывал, что вам за ковер дают огромные дэньги. Говорит, старинной работы ковер, бэсценная вещь. Собираэтесь продавать? — Голос дядюшки Котэ становится таким же сладким, как его марципаны, и в глазах-изюминках вспыхивает на мгновение хищный блеск.
— Не думаю, батоно Котэ. — Бабушка раздумчиво покачивает головой. — Если ковер действительно имеет большую ценность, вряд ли нужно продавать его иностранцу. Его место в музее! И потом… я, дорогой Котэ, оказываюсь в весьма сложном положении… Ковер мне подарили бедные люди. Подарили, не представляя себе его истинной стоимости. И выйдет, будто я воспользовалась их незнанием в корыстных целях. Ведь так, батоно Котэ?
Дядюшка Котэ улыбается, но мне его улыбка кажется сейчас неприятной.
— Ах, гэнацвале, гэнацвале! — Он с укоризной покачивает своей большой головой в венчике седых волос. — Нэльзя быть такой щепэтилной. Ваша совэсть должна быть чиста. Вэдь ковер погиб бы в том бэдном доме, если бы нэ вы… А вы возвращаэтэ ему жизнь! Ну, если продадите, можете послать нэбольшую сумму…
Бабушка смотрит на дядюшку Котэ серьезно, без улыбки.
— А разве это не похоже на кражу, уважаемый Котэ? — спрашивает она.
— О, кражу! — всплескивает руками Котэ. — Зачэм страшные слова, калбатоно Олга? Ковер вам подарен? Подарен! О какой кражэ говорите?
Бабушка долго и пристально всматривается в дядюшку Котэ, а он, смущенный ее взглядом, продолжает улыбаться и разводить руками.
— О, вы, я вижу, не знаете законов коммэрции, калбатоно Олга! — вздыхает он. — Они жэстоки, эти законы, нэ дядюшкой Котэ установлены, и нэ нам с вами их мэнять. И нэ судите мэня строго, гэнацвале! Я коммэрсант-кондитер, и этим все сказано… Сэйчас я мэчтаю открыть большое завэдэние на Руставэли, совсэм рядом с вами. Тогда дэвочка Ли будет ходить в гости к дядюшке Котэ каждый день! Правда, Ли?
— Конечно!
Бабушка остается задумчивой и грустной, и я чувствую, что ей не нравится то, что сказал Котэ, но я не понимаю, что именно, ведь он такой же веселый и добрый, как всегда.
— И для того, гэнацвале, чтобы открыть новое завэдэние, мне придется расстаться со многими любимыми вэщами. — Печальным взором старик оглядывает свои богатства. — Я уже просил Бэма привести ко мне афганца, который вас навэщал. Я думаю продать ему кое-что, хотя это — как удар кинжалом в сэрдце… Бог коммэрции — бэзжалостный бог…
— А ваш ковер, уважаемый Котэ, кажется, не очень-то древний? — спрашивает бабушка.
— О, конечно, калбатоно Олга, нэт! Всэго лишь подделка под старину — нэ больше. Но ведь красив! Нэ правда ли?..
Потом дядюшка Котэ показывает нам свою «мастерскую» — большую кухню, где он и его помощница, приходящая к нему старая армянка, выделывают марципановых принцесс и зайцев. Здесь еще сильнее, чем в комнатах, пахнет шоколадом, ванилью, орехами.
…Через час мы возвращаемся домой. Идем по Плехановской, по Воронцовскому мосту, и бабушка всю дорогу задумчиво молчит. А Гиви вышагивает рядом со мной и, верно, придумывает новую сказку, в которой обязательно будут играть роль кинжалы и ружья дядюшки Котэ.
ДЯДЯ СЕРГО
И снова наступает воскресенье. И хоть день выдается солнечный и безветренный и можно было бы опять поехать на Черепашье озеро, мы остаемся дома: в разгаре сборы в деревню. Как и в прошлые годы, мы всей семьей отправимся на лето в Цагвери. Это довольно далеко, в окрестностях Боржоми, от Тифлиса часов шесть пути. Я заранее радуюсь путешествию: люблю разглядывать из окна вагона желто-коричневые нагромождения скал, поднимающихся чуть не до самого неба, развалины старинных монастырей и крепостей, на отвесных уступах одинокие деревья, клокочущую белую от пены Куру — она прыгает и бесится в ущелье внизу. И значит, скоро я снова увижу мою милую Катю…
Как могу и умею, я стараюсь помогать взрослым. Собрав свои игрушки и книжки, подношу маме к чемоданам и корзинам белье, перетираю на кухне посуду, которую отбирает в поездку Миранда.
На нашем балконе тихо: у тети Верико срочный заказ, и они с Гиви работают с раннего утра; старших тигранят во дворе тоже не слышно, лишь на балконе Маконянов хрипло распевает железным голосом граммофон. И, даже не выглядывая во двор, я представляю себе, как, томно развалившись в кресле, восседает там мадам Маконян. Ну и пусть! Странно: женщина не сделала мне ничего плохого, а я все больше не люблю ее.
В середине дня появляется дядя Серго. Дядя Серго не мой дядя. Он учился с папой еще в гимназии, «друг нашей семьи» — говорит о нем мама, которая любит дядю Серго так же, как любит его папа. Он живет недалеко и часто навещает нас. Для меня его приход — всегда праздник. Он добрый, мягкий и относится ко мне с удивительной нежностью и теплотой. «Потому, девочка, что у него своей дочки не было, нет и, кажется, никогда не будет», — грустно объяснила мне как-то мама.
Дядя Серго высокий, необычайно худой: кожа да кости, в чем душа держится, говорила о нем Катя. Он давно болен, но доктора никак не могут определить — чем; его часто мучают непереносимые головные боли, нервно дергается лицо — тогда он прямо не находит себе места. Я слышала, как однажды мама сказала:
«Проклятая хворь! Неужели невозможно победить ее?»
А папа обреченно махнул рукой:
«А, Рита! Два года Метехского замка, этапы, пересыльные тюрьмы, жуткие одиночки, сводящие людей с ума, наконец — Сибирь… Кто угодно сломается! Я поражаюсь, как он еще может столько работать? Просто нечеловеческая выносливость!»
«Он боится, что не успеет закончить книгу», — вздыхает мама.
Из разговоров домашних я знаю, что дядя Серго пишет книгу о своих товарищах — грузинских и армянских революционерах. Года два назад, когда я была еще совсем маленькая и первый раз услышала про дядину работу, я подумала: верно, он сочиняет такие же красивые и занятные книжки, которые в то время покупали мне, — про Иванушку-дурачка, Кощея Бессмертного, про Бабу-Ягу. Я спросила его, а он грустно посмеялся в ответ и погладил мое плечо — рука легкая, горячая и очень худая.
«А что, — в раздумье ответил он глуховатым баском, — пожалуй, похоже на сказки. Я пишу про смелых и отважных людей, которые не жалели жизни, чтобы такие малышки, как ты, могли спокойно и счастливо жить… Да, то были сказочные богатыри!»
Сегодня дядя Серго оживлен и необычно весел; седые волосы на висках растрепаны, поблескивают большие коричневые глаза. Он ходит по комнате из угла в угол и добродушно посмеивается над нашими сборами и хлопотами.
— Ах, женщины, женщины! — говорит он. — Ну что вы так суетитесь! И как вы любите все усложнять! Правду я говорю, Ласточка? — так он называет меня.
Дядю Серго в нашей семье любят все; жалеют, говорят — он одинокий, как перст, и неухоженный, и изводит себя работой. Кроме того, что пишет книгу, он еще преподает в университете историю Грузии, занят в Обществе старых большевиков и политкаторжан. «Да побереги ты себя, Серж, — советует бабушка Тата. — Не с твоим здоровьем так напрягаться!»
А он отвечает со странной усмешкой, и мне не понять — шутит или говорит серьезно:
«Есть две формы жизни, дорогая Мария Марковна, — горение и тление. Знаете, я почему-то предпочитаю первую…»
Когда дядя Серго появляется у нас, все женщины наперебой ухаживают за ним, кормят самым вкусным, что находится в доме, поят горячим молоком с медом: обе бабушки твердят, что это — целебный напиток, чудодейственно воскрешающий силы. Посмеиваясь, он подчиняется «женской тирании» и, осторожно дуя в чашку, пьет обжигающую смесь.
И сегодня, несмотря на хлопоты, мама усаживает дядю Серго за обеденный стол, и папа, выглянув из кабинета, присоединяется к нему. Они всегда беседуют с удовольствием — вспоминают молодость, университет, товарищей.
— Ну как книга, дорогой? — спрашивает папа, дымя папиросой. — Конец виден?
— Трудно сказать, Лео… Груды материалов приходится переворачивать в архивах! Все кажется важным, необходимым…
— Задушит вас вконец бумажная пыль! — ворчит издали и бабушка Ольга.
— Вчера, Лео, — продолжает дядя Серго, — в архивах жандармского управления нашел новые материалы о Ладо Кецховели, о подпольной типографии «Нина», которую он организовал в Баку. И о том, как предательски убили его в Метехах. Часовой выстрелил в окно, когда Ладо выглянул полюбоваться на небо… В тюрьме — ты знаешь — иногда просто необходимо увидеть небо… А ведь Ладо был совсем молодой… Сколько светлых и чистых жизней втоптаны в землю! И сколько, может быть, Пушкиных и Бараташвили погибло, так и не успев ничего создать!..
Папа согласно и грустно кивает. Дядя Серго маленькими глоточками пьет горячее молоко, а я жду, когда он кончит завтрак и я смогу полностью завладеть им. Я люблю забираться к нему на плечи: он высокий, много выше папы, и, несмотря на болезнь, сильный. И когда я сижу так у него на плече, мой пышный красный бант касается люстры. Ох и весело же смотреть с высоты вниз! Весело и страшно! И хотя бабушка и мама ворчат, что я «мучаю» дядю Серго, я и сейчас не упускаю возможности воспользоваться своей властью.