К тому времени настоящая, живая Катя не жила больше с нами. Взяла да и вышла зачем-то замуж и уехала с мужем в его родное Цагвери. Теперь я вижу ее так редко! Она появляется у нас то весной с бидончиком туты, то осенью с высокой, похожей на вазу плетеной корзиной, наполненной спелым виноградом.
— Ганджинский! — с гордостью объявляет Катя.
— Ганджинский! — И все сразу понимают: виноград этот самый лучший, и громко восхищаются и благодарят Катю за чудесный подарок.
Поцеловав меня несчетное количество раз на прощанье, Катя снова пропадает на недели и месяцы…
Да, конечно, новую куклу я назову Катей — за яркие щеки, за синие глаза, за добрую улыбку. И, назвав ее так, я словно бы не расстанусь насовсем с Катей живой, любимой…
Гости являются прямо с утра. Первый приходит Гиви.
Он расшаркивается на пороге, торжественный и изящный, словно придворный паж или рыцарь из своих сказок. В руках — букет великолепных красных и белых роз. Они кажутся живыми, эти розы, но на самом деле нежные лепестки свернуты из папиросной бумаги тоненькими пальцами Гиви. Его мама — известная на весь Тифлис модистка. Улыбающиеся, довольные, выпархивают франтихи-заказчицы от тети Верико. В руках модниц — легкие картонные коробки, а в них шляпы самых фантастических фасонов, украшенные птичьими перышками и искусственными цветами. Цветы эти, такие же воздушные, как его сказки, мастерил Гиви!
— Ох уж эти модницы! — иногда с укоризной замечает мама.
…Я ставлю хрустальную вазочку с цветами Гиви на подоконник и с грустной радостью думаю, что они не облетят никогда — ведь они не настоящие. Но все же мне чудится — по комнате разливается острый сладостный аромат.
Затем являются Васька с Амалией, такие чистенькие, что их трудно узнать: тетушка Аревхат наряжает своих старших только в дни самых больших праздников — Первого мая и Седьмого ноября. Амалия — в новом отутюженном платье, в блестящих ботинках, и руки у нее вымытые, под ногтями нет обычных «траурных» полосочек, даже жесткие курчавые, торчащие вихрами волосы сейчас похожи на ладно сидящую черную каракулевую шапочку. И глаза другие, в них словно отражается зелень акации, что цветет под нашим окном.
А на Ваське белая рубашка. Совсем белая! Ослепительная. И как я ни всматриваюсь, нет на ней ни единого пятнышка!
— Тебе! — Амалия протягивает мне свой темный, похожий на грецкий орех кулачок. Угадаешь что — твое!
— ???
Тогда, торжественно подняв руку к моему лицу, Амалия распахивает ладонь. На ней камушки, чудесные разноцветные морские камушки — серые, голубоватые, розовые с белыми прожилками. Вот серый — он похож на голубя-сизаря, а розовый — на маленькую луну, ну а этот совсем как виноградная ягода — желто-зеленая, полупрозрачная… Вот это подарок! Как раз мечтала о таких красивых морских камушках: свои я порастеряла, есть теперь чем играть в «картиг»[1].
Амалия и Васька часто гостят у бабушки в Кобулетах, потому и располагают несказанными морскими сокровищами. Из прошлой поездки, в дополнение к камушкам, они привезли оттуда дурацкую песенку и, коверкая слова, горланят ее на весь двор, вызывая у соседей раздражение, даже гнев.
Васька и Амалия распевают-выкрикивают:
Лючше нету целом свете
Город Кобулет!
Такой город, чюдный город,
Город Кобулет!
Со звоном захлопывает окна мадам Маконян, обитатели трех этажей на все лады проклинают отпрысков дворника Тиграна. Уже не раз и не два сам Тигран драл возлюбленного первенца за уши, но и эта крайняя мера плохо помогает. Песенка о «лючшем» на свете городе «Кобулет» то и дело звенит во дворе. И тетушка Аревхат может не вопрошать: «Васька, ты где?» Всем ясно и без того — здесь он, Васька, здесь! Где же ему и быть? Здесь, на туте!
— А еще какие у тебя подарки? — бесцеремонно спрашивает Амалия.
Я подвожу ее к окну.
— Вот розы! Смотри… Гиви сам сделал!
Амалия, щурясь, разглядывает букет. В ее зеленоватых глазах загорается недобрый огонек.
— Пфе! Дохлые!
Гиви обиженно моргает длинными ресницами.
— Что ты! — возмущаюсь я. — Ты посмотри! Совсем как живые!
И тут Амалия видит Катю. Кукла сидит рядышком с Мишкой в плетеном креслице, нарядная, до невозможности прекрасная…
Мне хочется, чтобы моя Катя всем пришлась по душе, и я горячо, с нетерпеливым ожиданием спрашиваю:
— Нравится, да? Ведь да?
Но Амалия хмуро молчит. Она отворачивается от Кати, и взгляд ее сквозь открытую дверь столовой жадно обозревает праздничный стол. Она подпрыгивает и восторженно хлопает в ладоши:
— Уй мэ![2]
Да, в честь моего дня мама и бабушка Ольга постарались на славу! Каких только нет на столе сладостей! Засахаренные фрукты и марципаны из лавочки дядюшки Котэ, на длинном блюде посыпанные сахарной пудрой, темные, похожие на колбаски чучхелы. Но главное, конечно, ореховый торт! Облитый шоколадным и розовым кремом, он красуется в центре стола, на блестящей корочке желтыми дольками грецкого ореха выложено: «С днем рождения, Ли!»
— Мечта поэта! — шутит мама.
Долго ли нам уничтожить подобное великолепие?!
А потом занимаемся камушками. Устраиваемся поудобнее на тахте и принимаемся играть. Мы подбрасываем камушки высоко-высоко и, когда они падают, подхватываем на лету. Ловчее всех получается у Амалии. Камушки так и мелькают у меня перед глазами — вверх-вниз, вверх-вниз, — неизменно попадая в ее хваткий кулачок, будто притягиваемые невидимым магнитом.
Кукла Катя и Мишка смотрят на нас во все глаза, и мне кажется: а ведь и Кате хочется поиграть! Я говорю об этом Амалии, но в ответ она презрительно передергивает плечами.
— Пфе! Придумала тоже! — И неожиданно: — Противная твоя Катька!
Я до слез обижаюсь за Катю, беру ее на руки, принимаюсь утешать. И, закрыв глаза, Катя тихонько говорит мне: «ма-ма».
— Красивая, красивая! Не слушай ее! — вмешивается Гиви. Они с Амалией всегда готовы перечить друг другу.
Васька молчит — он совершенно равнодушен к куклам: подумаешь тоже! Девчоночьи забавы! А может, молчит потому, что рот набит ореховым тортом?
А затем мы играем в «ключи». Расходимся по углам комнаты, потом по очереди подбегаем друг к другу и спрашиваем:
— Где ключи?
Отвечать полагается так:
«Поди к Гиви постучи. Пойди к Амалии постучи…»
И пока тебе отвечают — кто что вздумает, — другие играющие должны быстро поменяться местами — так, чтобы тот, кто спрашивает, не успел занять свободный стул.
В «ключи» мы играем долго — и чаще всех «водит» нерасторопный Гиви, — а приустав, отдыхаем на тахте.
И вдруг, ни с того ни с сего, Амалия спрашивает меня:
— А хочешь, я твою Катьку убью?
«Убить Катю? — поражаюсь я. — Как это убить?» Я же знаю — она неживая. Я чувствую, в словах Амалии таится какая-то злая каверза, но любопытство пересиливает беспокойство.
И прежде чем я соображаю, что Амалия собирается сделать, она бросает Катю на пол и мгновенным сильным ударом каблука разбивает ей голову. Хрустнув, рассыпается на мелкие осколки нежное фарфоровое личико. Я кричу. И Амалия в ту же секунду пронзительно взвизгивает: это Васька ударил ее кулаком. Раз, еще раз…
В комнату вбегают испуганные мама и бабушка, оттаскивают Ваську от сестры. И лишь после этого замечают на полу под ногами фарфоровые осколки — все, что осталось от Кати.
Бабушка нагибается над осколками.
— Что случилось? Ты ее уронила, Ли?
— Ее не уронили! — отвечает Васька, зло глядя на сестру. — Ее Амалька нарочно разбила!
Я ожидаю, что старшие сейчас же обрушатся на Амалию, станут ее бранить. Но мама, помолчав с минуту, кладет вдруг руку на вздрагивающее от рыданий плечо Амалии и говорит:
— Успокойся, ну успокойся, девочка…
— Она злая! — тихо вздыхает Гиви.
— Сам злой! Сам! — вдруг кричит Амалия и с ревом выбегает из комнаты. Слышно, как дробно стучат по ступенькам лестницы ее каблучки.
Вечером у нас собираются гости — родные, папины и мамины друзья, — шутят, смеются, пьют за мое здоровье вино. Дядя Серго дарит большой разноцветный мяч, бабушка Тата — нарядную книжку «Алиса в стране чудес»; я, конечно, благодарю, но сама с трудом удерживаю слезы. Ничто не радует меня.
Наконец я ложусь спать, крепко прижимая к себе Мишку — хоть он, мой обтрепанный верный друг, со мной! Осколки Катиного лица на паркете снятся мне всю ночь. С утра мама уходит из дома и возвращается часа через два с большой картонной коробкой. Поманив меня за собой и положив картонку на мою кровать, она снимает с нее крышку.
Что это? Две совершенно одинаковые Кати, Кати-близняшки тянут ко мне свои толстенькие розовые руки! Но у одной вплетена в косы зеленая, а у другой — голубая лента.
Мама молча берет меня, ничего не понимающую, за руку, и мы с ней спускаемся во двор по гулкой винтовой лестнице. Остановившись посреди двора, мама громко зовет Амалию. Ее целый день нет во дворе. Не видно и Васьки. Только младшие тигранята, как обычно, возятся в песке.
— Амалия, выйди! — зовет мама.
Но никто не отзывается. Мы растерянно стоим посреди двора.
И вдруг со стороны мусорного ящика доносится всхлипывание. Тихое, еле слышное. Следом за мамой я подхожу к ящику, в котором, как и всегда, мяукают и дерутся голодные кошки. Мы заглядываем в щель между ящиком и стеной. Там на корточках сидит Амалия. Растрепанная, лицо в грязных потеках слез. Она смотрит исподлобья, сверкая на меня своими ярко-зелеными, тигриными глазами. Ей, наверно, здорово попало и от отца и от тетушки Аревхат.
А мама говорит:
— Ну, вылезай, Амалия, иди сюда, мы же тебя не съедим в самом деле. На́ вот, возьми, — и протягивает Амалии куклу с зеленой лентой.
— Дамская благотворительность? — иронически спрашивает кто-то за моей спиной, и, обернувшись, я вижу дядю Серго — он стоит, опираясь на свою тоненькую тросточку и насмешливо улыбаясь. — Благотворительность никогда не способствовала сближению классов, Маргарита!