— Что это?! Пожар?! Неужели пожар?! Ли, Ли, вставай, девочка! Одевайся скорее, одевайся — пожар!
Но в выходящих на улицу окнах не видно багровых отблесков пламени, по-прежнему спокойно сочится в комнаты желтоватый свет уличного фонаря. Бабушка постепенно приходит в себя, надевает в рукава халат, лишь растрепанные волосы говорят о только что пережитом смятении.
Я слышу — в доме проснулись все! Вот папины шаги — он пробежал к балкону, выходящему во двор, — следом легкие шаги мамы. Ее голос:
— Миранда! Миранда!
И испуганный, растерянный шепот:
— Я здесь, калбатоно Маргарита…
Через минуту мы все толпимся на балконе, глядя вниз, во двор. Папа в белье, белый, похожий на привидение, светит вниз фонариком, а там размахивает «летучей мышью» Тигран, его рыкающий, устрашающий бас заполняет двор.
Одно за другим высветляются окна, со звоном распахиваются створки рам, высовываются растрепанные, взъерошенные головы. «Кто?.. Что?.. Пожар?.. Убили?..»
Громче всех истерически причитает мадам Маконян:
— Они к нам лезли! К нам! У других здесь и воровать нечего!..
И, стараясь успокоить ее, приглушенно басит толстяк муж:
— Ну, Анаид-джан, не надо так громко…
— Они думали, можно украсть там, где двадцать лет дворник Тигран Бабаджанян! — торжествующе гремит внизу. — Нет, жулье, не зря Тигран служит! Днем и ночью сторожит дом Тигран Бабаджанян! Все видит, все слышит! Ишь, дураки-мураки! Не нашли лучше — из-под носа Тиграна ковер тащить! Муха мимо не пролетит!
Почти все окна в доме светятся, отчетливо различим валяющийся посреди двора ковер.
Слышу рядом взволнованный шепот Гиви:
— Ну конечно, Ли, Волшебник послал телохранителей похитить ковер!
А Тигран внизу продолжает бушевать и торжествовать:
— Тиграна не проведешь! Тигран и ночью не спит за жалкие гроши! Тигран себя не жалеет, а кто из жильцов по-настоящему уважает его труд? А? Кто на Новый год на стакан вина дает? А? Не ценят, нет, не ценят в нашем доме верную службу!..
Когда шум стихает и запыхавшийся Тигран втаскивает ковер к нам на балкон, выясняется, что произошло. Оказывается, Амалия выбежала ночью во двор и увидела две тени, беззвучно шмыгнувшие под арку ворот. Притаившись, она разглядела, как неизвестные пробрались к винтовой лестнице черного хода и скрылись там. Тогда она бросилась будить отца и Ваську, и они, трое, караулили внизу лестницы, ожидая, пока злоумышленники спустятся во двор. И когда те покинули мансарду, вооруженный ломиком Тигран выскочил из засады, пронзительно завизжала Амалия, завопил и заулюлюкал Васька. Перепуганные воры скрылись, бросив добычу, но ни задержать, ни опознать их не удалось.
И вот мы толпимся на балконе вокруг злополучного ковра.
— Странные жулики, — пожимает плечами тетя Верико, — ничего лучше не нашли! Ведь есть у вас там, Ольга Христофоровна, и более ценные вещи!
Тигран многозначительно качает головой, всклокоченные седеющие космы стоят дыбом.
— Вах! Вах! Калбатоно Ольга издалека везла ковер, значит, он стоит! Значит, не зря не спит ночью Тигран, а? Разве нет, калбатоно Ольга?
На балконе собрались все соседи. Вон Маконяниха — голова ее в папильотках, на полные плечи накинут малиновый халат. И сам Маконян, толстый и заспанный, бегающие глазки осматривают собравшихся с недоверием и беспокойством; он отзывает Тиграна в сторону, что-то приказывает со строгим и в то же время просительным выражением лица — слов не слышно. Тигран кланяется, прижимает руки к груди. Наверно, думаю я, Маконян обещает Тиграну дать денег, если дворник будет хорошо сторожить дом. Да, нэпман и правда сует в руку Тиграна бумажку, и тот снова кланяется и благодарит…
Но вот жильцы разбредаются по этажам, гаснет в окошках свет, и снова тьма затопляет двор и дом. Ночь снова вступает в свои права.
Мы не сразу укладываемся спать, наши в столовой рассуждают о ковре — наверно, и в самом деле он стоит бешеные деньги, если именно его хотели украсть. Надо поскорее отвезти его в музей…
Я слушаю и украдкой наблюдаю за растерянным лицом Миранды. И когда, подчиняясь приказу мамы, она уводит меня в спальню, я уже не могу удержаться, спрашиваю шепотом:
— Они помешали тебе?
Руки Миранды вздрагивают, глаза в полутьме вспыхивают тревожно и сердито.
— Кто? — негромко переспрашивает она.
— Ну, жулики… они помешали тебе увидеться с ним? Он ждал во дворе, да? А они полезли за ковром и не дали вам встретиться? Я видела — ты выходила… Хорошо, с тобой ничего не случилось…
Руки Миранды суетливо подтыкают под меня с боков одеяло, отвечает она не сразу.
— Видела? — шепчет она наконец.
— Да!
И снова молчание.
В столовой возбужденные голоса, иронический папин смех.
Миранда низко наклоняется ко мне, теплые губы касаются моего уха.
— Но ты никому не скажешь, Ли, да? — просит она. — Ты знаешь, никому нельзя говорить…
— Конечно, знаю, — отвечаю я, чувствуя на щеке горячее дыхание девушки. — Это твоя тайна?
— Да. Моя тайна.
— Хорошо, Мирандочка… Я… никому…
ДОРОГА НА ЦАГВЕРИ
Я просыпаюсь — что-то щекочет лицо, переползает со щек на лоб, со лба на нос, словно поглаживают ласково теплой рукой.
Открыв глаза, сквозь туман полусна вижу Ваську, оседлавшего ветку акации под моим окном. Сидя на ветке напротив окна, он напускает на меня солнечных зайчиков — остро поблескивает круглое зеркальце, стиснутое загорелыми пальцами. В солнечные дни Васька любит проделывать подобные фокусы, а сегодня, конечно, и ему и Амалии не терпится поболтать со мной о ночном происшествии — ведь именно Амалии удалось обнаружить злоумышленников, а Васька принимал участие в их изгнании. Тоже, наверно, чувствует себя героем!
Я хочу крикнуть ему, помахать рукой, но в комнату поспешно входит мама.
— Брысь! — весело приказывает она Ваське, и тот моментально исчезает, будто его и не было. — А ты, соня, вставай! Пора собираться!
Значит, все-таки едем! Тревожные события прошедшей ночи не нарушили семейных планов.
Я быстро одеваюсь, наскоро проглатываю неизменную овсяную кашу, выпиваю стакан такого же неизменного молока и отправляюсь к бабушке Тате прощаться. Миранды ни в комнатах, ни на кухне нет — мама отправила ее за последними покупками.
Бабушка Тата на дачу не ездит, все лето, даже если очень жарко, проводит в городе, пишет свои мемуары, сидит с книжкой в тенистых уголках Александровского сада или в беседке у фонтана, наблюдая, как купаются и пьют воду взъерошенные воробьи.
Тата поднимается мне навстречу. Она, как и всегда, в темном платье, несмотря на разгорающийся знойный день. Притягивает меня к себе; тонкие суховатые пальцы пахнут книгами, кофе и еще чем-то — не могу понять чем.
Я прижимаюсь к Тате, заглядываю ей в глаза, они похожи на папины: такого же разреза и цвета — цвета кофейных зерен. Я понимаю, что это папины глаза похожи на глаза бабушки Таты, но мне приятнее думать наоборот.
— Ты будешь писать мне письма?
— Конечно, девочка! И ты мне?
Тата берет со стола кулечек из розовой бумаги — она приготовила мне подарок.
— Возьми. Погрызешь дорогой…
Схватив кулек с орешками, я приподнимаюсь на цыпочки, чмокаю бабушку в щеку и вприпрыжку мчусь из комнаты на нашу половину. Пора, пора!
Действительно, высунувшись из окна, я вижу фаэтон, куда папа и Тигран укладывают чемоданы. Двери во всех комнатах и на лестничную площадку распахнуты; папа выносит вещи, бабушка укладывает в плетеную сумку дорожную снедь. Я хватаю свой клетчатый чемоданчик и куклу Катю и несусь по лестнице вниз. А здесь, стоя в уголке парадного, меня дожидается Гиви.
— Гиви! Давно ждешь? — Мне так хочется, чтобы и он поехал с нами.
Следом спускается мама и, словно услышав мои мысли, говорит:
— Может, Гиви, ты приедешь к нам в Цагвери? Отпустите его, Верико?
Тетя Верико стоит тут же, тоже вышла нас проводить.
— Ну конечно, Маргарита. Спасибо за приглашение! Скоро сдадим работу, и отпущу к вам Гиви. Когда он с вами, я спокойна.
Вот и хорошо, радуюсь я, — значит, расстаемся мы не надолго.
Вокруг фаэтона суетятся тигрята-тигранята. Прыгая на одной ножке, Амалия припевает:
— А в Кобулетах лучше, лучше, еще лучше! Там море! Мы на той неделе тоже едем в Кобулеты к бабушке!
На балкон выходит Тата:
— Счастливого пути! Ясного лета!
— До свиданья, Тата! Миранда, до свиданья! Гиви, приезжай скорее!
И вот я сижу в фаэтоне, между бабушкой и мамой, на коленях корзинка с черепахой и Катя. Мне хочется, чтобы ей было видно и улицы, и мост через Куру, и вокзальную площадь.
А Васька продолжает баловаться; наводит и наводит зеркальцем солнечных зайчиков прямо мне в лицо.
— Не потеряй черепаху, Ли! — напоминает он. — Я тебе подарил!
— Не потеряю! Не беспокойся!
Папа садится напротив меня на откидное сиденье — он проводит нас на вокзал, усадит в поезд. На узенькой лавочке ему неудобно; когда фаэтон трогается, мне кажется, что он вот-вот свалится.
— Ну, в путь!
Стоящие у подъезда машут руками. Тата — белым платком. Я последний раз встречаюсь взглядом с Гиви — он стоит в стороне, на краю тротуара, и тоже помахивает полотняной кепочкой. А мне почему-то становится грустно — какое-то предчувствие стискивает сердце.
— До свиданья, Гиви! — привстав, кричу я.
— До свиданья-я-я! — доносится сквозь грохот колес.
Вокзал встречает нас суетой и шумом. Как только фаэтон останавливается на площади, к нему со всех сторон устремляются носильщики — «муши́»; в первую секунду мне все они кажутся горбатыми. Но, присмотревшись, вижу: за плечами у них прилажены особой формы плоские подушки. Это куртаны — поясняет папа. Они помогают мушам носить тяжелую кладь. Муши плотным кольцом обступают фаэтон, крича и отталкивая друг друга; каждый стремится завладеть чемоданом или корзиной.
Я смотрю со страхом: неужели этот худой, как скелет, человек, в рваном бешмете, с ястребиным лицом, с сверкающей в ухе круглой серьгой, сможет унести наш тяжеленнейший чемодан? Папа вместе с Тиграном еле-еле подняли его на задок фаэтона! Но нет, муша, как видно, сильный и хорошо знает свое дело — с необыкновенной легкостью, будто играя, он водружает себе на спину багаж и бежит впереди нас через здание вокзала на перрон, где попыхивает паром чумазый паровоз.