1
— Я тебя сразу узнал, хоть ты и не в юнмаринке, — сказал Норик. И уши его знакомо порозовели.
Оська и Норик сидели на верху полуразрушенной башни, между зубцами. Под башней был заросший скальный уступ. За уступом — небольшой откос, под которым тянулась тропинка. По ней на рынок и от рынка спешили разноцветные тетеньки. Но они были “в другом пространстве”. А в этом — только двое: Норик и Оська.
Компания Мамлючи поняла: встретились два друга, которым надо побыть вместе. Их проводили на верх башни и оставили одних.
— Я тебя тоже узнал, неловко сказал Оська, — хотя ты нынче не совсем желтенький, а с черным кругом…
Вот ведь ерунда какая! Казалось бы, столько всего надо сказать при встрече, столько спросить, а язык мелет всякие пустяки…
Они поболтали ногами, стукая пятками о желтые камни. Норик объяснил:
— Я просил, чтобы тетя Зоя сшила новую рубашку совсем желтую, как старая. Но она желтых флагов в магазине не нашла, только такие…
— Это сигнал “Индиа”, буква “И”— сказал Оська.
— Да?! — старательно обрадовался Норик. — Тогда хорошо! Потому что моя фамилия тоже на букву “И” — Илькин. Подходит… А штаны прошлогодние остались, от старой юнмаринки. Те, что старик зашил. Сильвер… Вот… — Норик пальцем провел по боковому шву.
— А ты… больше не заходил к Сильверу?
— Нет… — Норик искоса глянул на Оську и опять постукал о камень пятками. — Я же неделю назад сюда вернулся. А тогда… Ты, наверно, думаешь: почему не пришел? Да?
— Думаю, — вздохнул Оська и стал смотреть на свои сандалии.
— Я не мог… Я в тот вечер, когда мы разошлись, шел домой и попался этим… всяким “малосольным”. Мелкие такие гады, но много, штук семь… Прижали к забору и давай трясти: “Деньги есть?” У меня была мелочь, помнишь, от автобуса осталась… И не жалко даже, но почему вдруг я им обязан отдавать?! Ну и начал отмахиваться…
Оська понял, что густо краснеет. Вспомнил, как поспешно сдался компании Мамлючи. Хорошо, что под загаром краснота почти неразличима…
— …А они все навалились и давай карманы выворачивать, рубашку изодрали в клочья, надавали мне по всем местам, руку чуть не сломали. Я уж думал, совсем забьют, а тут эти ребята. Мамлюча и мальчишки! Как налетели на тех! Особенно Бориска. Ну, это который с бантиком…
“Вот так “артист”!” — подумал Оська
— …Налетели, и от тех только пух и перья!.. А потом меня домой проводили… Я сперва думал, что все нормально кончилось, а утром проснулся и встать не могу. Голова кружится… ну и всякое такое. У меня это бывает. Четыре дня лежал, а на пятый — телеграмма из Среднекамска: маму освободили. Меня сразу на самолет — и туда…
Оська обнял себя за плечи. Сказал, глядя перед собой:
— Ты не думай, что я забыл про главное. Я все время хотел спросить, но боялся… Значит, с мамой все в порядке? Исполнилось желание?.. Норик…
А он тоже смотрел перед собой. Пальцы втиснулись в камень.
— Сперва было в порядке. Освободили… Ну, не совсем, а до суда, с подпиской о невыезде. Но адвокаты говорили, что суда не будет, потому что… ну, подстроено же все, это каждому было понятно! Генералы хотели, чтобы больше никто не протестовал, вот и склеили дело. А оно стало рассыпаться… И мы совсем успокоились, а недавно маму вызвали… и опять в изолятор…
Норик чуть вздрогнул, и Оська понял: сейчас заплачет. И придвинулся, вжался своим плечом в плечо Норика. А что он еще мог?
— …За мной отец приехал, чтобы увезти к себе в Краснохолмск. А я не хотел… Я сразу — к маминым друзьям, а они со мной в аэропорт. Как раз одна их знакомая летела сюда, мне оформили билет. Еле деньги наскребли… Понимаешь, здесь лучше! По километрам дальше от мамы, а на самом деле ближе, чем если бы я в Краснохолмске был. Дядя Игорь и тетя Зоя почти каждый день звонят маминому адвокату, он говорит, что все будет хорошо. Он с другими адвокатами добивается, чтобы маму и ее подруг судил суд присяжных. А присяжные-то их точно оправдают, потому что в Среднекамске митинги в их защиту… Ведь никто же не хочет, чтобы солдат опять в мясорубку! В Саида-Харе кончилось, а в Йосской области началось опять…
— Это из-за нефти, да?
— Ну да. А еще из-за власти. Генералы власть делят, а мы все как заложники…
“Заложники!” — толкнулся в памяти давний разговор с Ховриным. Там, у Сильвера…
— Норик… а ты все-таки думал пойти к Сильверу?
— Я хотел сразу, как приехал. Но… я побоялся.
— Понимаю, — горько сказал Оська. — Ты подумал: как бы снова не было обмана, да? Тогда спустились по Цепи и желание сперва исполнилось, а потом опять беда…
— Да нет же! Обмана не было! Просто дело еще не кончено! А кончится хорошо… Потому что вот… — Норик выдернул из-под желтого ворота шарик на цепочке. — Я его беру в руку, и он сразу теплеет…
Уши Норика опять порозовели, но он смотрел Оське в лицо и глаз не отводил. И только сейчас Оська разглядел — глаза у него того же цвета, что янтарная смола шариков.
— Я другого боялся, Ось…
— Чего?
— Что приду и узнаю… тебя там больше не было, и где искать — непонятно…
— А я про тебя в газету писал. Вот в эту… — Оська шевельнул на коленях нераспроданные экземпляры. — Чтобы ты откликнулся… Ну, вроде объявления…
Норик помолчал и сказал виновато:
— Я не знал. В Среднекамск эта газета не ходит. А тетя Зоя и дядя Игорь не читают объявлений… Ось, я думал, что ребята помогут тебя найти! Они же здешние, весь город знают. Я уже собрался их попросить… Это хорошие люди. Они меня вон как тогда отстояли… И в этот раз, когда я приехал, они меня так встретили… ну, будто своего…
— Я понял, что хорошие, — неуверенно сказал Оська. И ощутил укол ревности. И тут же обругал себя идиотом. Норик, видимо, ничего не почуял, весело объяснил:
— Мамлюча такая отчаянная! Ее все “малосольные” в Боцманской слободке боятся.
— Потому и прозвище такое? “Мамлюк” — это ведь что-то вроде разбойника.
— Нет! Это сокращенная “Мама Лючия” Потому что “Лючия” — имя, а “Мама”… Ну, она о всех в своей компании заботится так… по-матерински…
Оська сразу почуял: за оживленностью Норика — снова тревога за маму. Чтобы отвлечь его, он спросил первое, что пришло в голову:
— А те двое… они что мастерили из бутылок?
— Бориска и Вовчик? Ты не поверишь! Машину времени! В виде песочных часов… Они говорят, что открыли новый закон природы: из бутылки со знаком плюс в бутылку со знаком минус песок течет быстрее, чем обратно, хотя полагается одинаково. Они этой машиной хотят регулировать время, управлять им… А может быть, и проникать в другие пространства… Ну, конечно, им не очень верят, а они все равно… А Вертунчик вот что мне подарил… — Норик завозился, полез в кармашек рядом с крепким швом Сильвера, вытащил темный металлический кружок с петелькой, с выпуклой буквой N и венком из листьев.
— Медаль! Старинная!
— Ну да! Он ее здесь нашел, среди камней… Ось, может, это та, которую выбросил Даниэль?
— Значит, ты читал про Даниэля?!
— Да! Тетя Зоя из всех газет с зимы вырезки делает, сшивает в книжку… Я сразу понял, что это тот самый Даниэль, про которого Сильвер рассказывал! Который там, у него…
— Ты его теперь не узнаешь. Сильвер ему руку с ключом сделал. И вообще… как бы оживил его…
— Ось, сходим к Сильверу?
Это был не только о Сильвере вопрос. Это было: “Мы ведь больше не потеряем друг друга?”
— Конечно, сходим… Твои кроссовки до сих пор там у камина стоят. Я их принес с обрыва, и Сильвер не убирает. Он говорит: “Мне кажется, желтенький все равно когда-нибудь придет. Потому что… — говорит, — у него сердце такое…
— Какое?
— Ну, хорошее… говорит…
Норик опять поцарапал пятками сандалет камень.
— Вообще-то… сердце у меня как раз не очень. У меня порок…
Оська притих. Зябко стало.
В детском саду, в который когда-то ходил Оська, была девочка Галя Золотайко, и говорили: “У нее порок сердца”. Тихая такая девочка, ребята знали, что ей бегать и прыгать нельзя. Все в догонялки или в мяч играют, а она в уголке с куклой… Потом ее увезли в больницу, а через месяц ребята узнали, что Гали больше нет… Оська тогда думал, что не “порок”, а “порог”. Такой порог, за которым сердце останавливается…
— И я, придурок ненормальный, потащил тебя на Цепь… — тихо сказал он. — Зря Сильвер не выдал мне линьков, болвану…
— Да при чем здесь ты!! Я же сам… А если бы мы не полезли, ничего бы и не было. И с Сильвером не познакомились бы… и вообще…
“Не подружились бы”, — мысленно закончил Оська.
…Они говорили еще целый час. О том, как жили зимой, о Сильвере, о Даниэле, о Ховрине. Разглядывали медаль…
— Норик! А почему ребята зовут тебя “Чип”? — вспомнил Оська.
— Потому что я сам так сказал. Они даже еще и не знают, что я Норик. Иначе бы они точно откликнулись на твое объявление…
— Но почему — Чип?
— Меня многие так зовут. Это сокращенно от “Чиполлино”. Потому что голова-луковица…
— Никакая не луковица, — проворчал Оська. — И “Норик” — лучше…
— Да они ведь не дразнятся! Это просто как имя. Как “Мамлюча”, как “Вертунчик”. Они даже наоборот… чуть ли не героем меня считают… За то, что отбивался тогда от “малосольных” так отчаянно… И еще я им про Цепь рассказал, они сразу поверили… Знали бы они, какой я герой на самом деле…
— А чего? — буркнул Оська. — Ты такой, как надо…
Они договорились встретиться завтра. После уроков, здесь же, на бастионе. И на всякий случай, чтобы не теряться больше, решили обменяться адресами. У Оськи была с собой шариковая ручка-брелок. Он зашарил по карманам в поисках бумаги. Достал мятый листок.
— Нет, на нем нельзя… — Это было направление к окулисту, которое дал школьный врач Андрей Гаврилович.
Оська написал адреса Норика и свой на полях газеты “Посейдон Ньюс”, оторвал полоску, спрятал. Все газеты отдал Норику.
— Пускай ребята читают.
И они разбежались
Оська прыгал вниз по ступеням, заталкивал на ходу в нагрудный карман медицинскую бумажку… Затолкал, замедлил шаги, задумался. А ведь завтра в школе могут спросить: был ли у глазного врача?
Конечно, можно соврать, что пришел, а приема там нет. Но как-то не хотелось примешивать вранье к радости от встречи с Нориком. Да и темная полоска — вот она, опять маячит перед глазами. Не очень беспокоит, но и… не радует.
И трудно разве заглянуть в поликлинику? Недалеко же…
2
В поликлинике было прохладно и пахло как в аптеке. Девушка в окошечке регистратуры глянула в Оськину бумажку.
— Иди с этим направлением прямо к доктору, к Фаине Аркадьевне, в десятый кабинет. На второй этаж.
Оська всегда готов был к худшему, думал: у кабинета очередь. Оказалось — никого. Стукнул в дверь, приоткрыл, сказал:
— Здрасте…
Врачей было двое.
За столом — крупная дама с высокой бронзовой прической. Несомненно, Фаина Аркадьевна, потому что второй был мужчина. Сухонький седой старик. Он занимался необычным для врача делом: обвязывал шпагатом что-то квадратное, плоское, обернутое желтой бумагой. Наверно, портрет или картину.
— Фуражечку-то сними, — утомленно напомнила Фаина Аркадьевна. — В школе разве не учили?.. Что у тебя?
— Ой… — Оська сдернул бейсболку. — У меня вот…
Докторша глянула в мятый листок.
— Где ты его так изжевал… О скар Чалка. Ладно, пошли. Андрей Гаврилович звонил про тебя. Почему сразу не явился?
— Я не знал, что надо сразу… — И подумал: “Вот счастье, что пришел. Как бы завтра оправдывался?”
Они вошли в полутемную комнату. И началось. Сперва расспросы, потом: “Посмотри на эту лампочку… Левым глазом… Правым… Ты не знаешь, где левый, где правый?.. Не жмурься… Не дергай головой!”
— Она сама дергается! Такая резь!
И правда, глаза резало от острого луча, бьющего прямо в зрачки. И слезы градом.
— Что за нежности! Не дошкольник… — Она встала, открыла дверь. — Владислав Евгеньевич! Не могли бы вы на прощанье дать небольшую консультацию?
— Если небольшую… Так сказать, прощание-завещание…
— Ой! Я не это имела в виду. Я… дело в том, что здесь какой-то непонятный случай. Такое впечатление, что этот… Чалка просто морочит всем голову…
— Ничего я не морочу, — сказал Оська ей в спину…
Фаина Аркадьевна вышла, стала говорить за дверью неразборчиво. Потом позвала:
— Иди сюда, загадка природы.
Старый Владислав Евгеньевич был ну в точности Айболит. Или доктор из фильма-сказки “Приключения желтого чемоданчика”. Бородка клинышком, бодрый взгляд. Он сел посреди комнаты на стул, поставил Оську перед собой. Тот моргал и сердито вытирал слезы. Владислав Евгеньевич взял его за кисти рук.
— Итак, Оск а р… Ты Ося, да?
— Да.
— Повтори, Ося, все вышесказанное. Темная полоска периодически возникает у тебя перед глазами. Так?
— Так… Она не всегда перед глазами. Я глаза отведу, а она остается там, где была… ну, как бы перед грудью. Я уже объяснял. Будто темный шнурок натянут от козырька до пупа… до пряжки. Вот так, — ребром ладони Оська провел от лба до пояса.
— Понятно… То есть не совсем, но… давай дальше. Подробнее.
— Иногда она двоится. Это если вдаль глядеть. А если прямо на нее, то одна…
— Сплошная полоса?
— Бывает, что сплошная. А бывает, что из отдельных пятнышек.
— Похоже на цепочку?
— Что?.. Да! Только ее очень нерезко видно…
— М-м… А скажи, Ося, можешь ты ее убрать усилием воли? Постараться, чтобы она исчезла?
— Я… да. Если очень постараюсь. Напрягусь, и она тает… Но потом забудусь, и она опять. Будто… напоминание какое-то.
— Напоминание? О чем?
— Я не знаю… — Оська смутился. Это сравнение выскочило из него само собой. — Вообще-то она, полоска эта, почти не мешает. Только иногда приходится смотреть чуть-чуть сбоку…
Оська все больше тревожился: не уложили бы в больницу на обследование! Только с Нориком встретились — и на тебе!..
— Она правда почти не мешает!
— Подожди… Рассмотрим ситуацию с другой стороны. Когда ты вошел и… не сразу снял фуражечку, я заметил на ней надпись “Посейдон Ньюс”. Ты имеешь отношение к этой газете?
— Да. Я ее продаю… И пишу в нее иногда…
— О! Я имею дело с корреспондентом!
— Ну… просто несколько моих заметок напечатали.
— Чу-дес-но… Я не ошибусь, если скажу, что тебе известны повести, напечатанные в этой газете. “Солнце в дыму” и “Бриг “Мальчик”. А?
— Известны, конечно!
— Читаешь постоянно?
— Да я уже всё прочитал! В рукописи.
— Пользуясь редакционными связями?
— Ага… Ховрин, который это написал, он… мой хороший знакомый. — Сказать “мой друг” Оська не решился. Подумают, что хвастает. Тем более, что Фаина Аркадьевна прислушивалась издалека с подозрением.
— Так-так-так… Ося Чалка. Все это любопытно. А скажи, тебе нравится в этих сочинениях мальчик Даниэль?
— Нравится… Только при чем он тут? — Это получилось сердито и жалобно.
— Видишь ли… возможно, ни при чем, но… еще вопрос. Тебе не приходилось представлять себя на месте Даниэля?
— Мне?.. Не знаю. Ну, может, когда читал…
— Я говорю даже не про живого Даниэля, а про того, под бушпритом. Про деревянного мальчика, который выводил бриг из всех трудностей и опасностей?
— Я не знаю… Я не представлял себя им специально. Только видел несколько раз во сне, как мчусь над волнами, сквозь пену. Рассекаю грудью гребни. А за мной паруса…
— Вот видишь!
— Ну… а что здесь такого? Дело даже не в том, что я читал, я тогда про эти повести еще и не знал. Ведь часто снится то, что видел по правде…
— А когда ты видел Даниэля по правде, голубчик?
Оська прикусил язык.
— Когда же, Ося? — опять сказал Владислав Евгеньевич. Очень ласково и очень настойчиво.
— Осенью… Только я не могу сказать, где…
— О-о-о! И не надо! Ты мог его видеть только в коллекции одного замечательного человека по прозвищу… секрет, секрет. Пиратский… — Он глянул на Фаину Аркадьевну.
— Вы его знаете?
— С первого класса. Мы с ним тогда дрались из-за девочки Оли Кокошко, которая на обоих нас не обращала внимания… А во взрослые годы я лечил его глаза. Художнику необходимо хорошее зрение… Итак?
— Что?
— Значит, ты близко знаком… с главным героем?
Оська подумал и сказал:
— Это я придумал, что в руке у него ключ. То есть догадался… Я и один мой друг.
— Тогда еще вопрос… Хотя нет! Постараемся решить его визуально! Помоги!
Владислав Евгеньевич легко встал, шагнул к стене, взялся за упакованный в бумагу квадрат. Тот был Оське до плеча. Они с Оськой (который ничего не понимал) поставили эту штуку на сиденье стула, прислонили к спинке. Стул пошатнулся от тяжести. Доктор дернул узел шпагата, рывком раскидал упаковку…
Оську ударило ветром. Хлестким, холодным. Прямо с холста.
На картине был шторм. Серые и сизые клочья туч летели из деревянной резной рамы, как из выбитого окна. Летела и пена — с гребней зеленых вздыбленных волн. Главная волна посреди картины была как гора. С ее скользкого склона мчался на зрителя трехмачтовый корабль. Ну, не точно на зрителя, чуть в сторону, потому что виден был лишь один борт. А еще — вздыбленная корма, перехлестнутая гребнями палуба.
Парусов — почти черных от сумрака и влаги — было немного. Один треугольник на носу, фор-марсель, нижний парус на грот-мачте да чуть заметная в брызгах и штормовом полусвете контр-бизань. Оно и понятно: в такую погоду лишние паруса — гибель.
На носовой палубе фрегата видна была фигурка моряка — наверно, капитана. В красном камзоле и ботфортах. Он стоял спиной к зрителю, почти грудью к ветру. Покачнулся, взмахнул руками и смотрел вверх: наверно, на фор-стеньге заело какую-то снасть. Шторм разметал волосы капитана, отнес в сторону шпагу на портупее…
— …Называется “С попутным штормом”, — услышал Оська. — Она, дорогой мой, восемнадцать лет провела в этом кабинете. Вместе со мной. А сегодня мы покидаем это уютное помещение, потому что уходим на пенсию. То есть я ухожу. А картину забираю с собой, поскольку она моя, так сказать, приватная собственность. Не совсем удобно лишать коллег возможности видеть это полотно, они к нему тоже привыкли, но я без картины, увы, не смогу…
Оська понял, что доктор говорит это не для него, а для Фаины Аркадьевны. И тот уловил Оськино понимание.
— Впрочем, это присказка, а сказка вот о чем. Знаешь, как называется вон та деталь рангоута?
Оська знал. Наклонный ствол, опутанный снастями и устремленный вперед назвался “бушприт”. Вернее, было даже три названия, поскольку ствол состоял из трех частей. Сам бушприт и его два продолжения — утл е гарь и бом-утлегарь.
Так Оська, слегка гордясь, и отрапортовал доктору.
— Ты явно сын моряка. Я прав?.. Ах, да! Капитан Чалка, который в Аргентине! Как я сразу не сообразил! Кстати, они вернулись?
— Пока нет… А при чем тут моя полоска?
— Смотри. Что под бушпритом?
— Фигура на форштевне. Только непонятно, какая.
Коричневая фигурка была обозначена двумя-тремя мазками. К тому же, виднелась она сквозь брызги и пену.
— Неважно, какая она. Главное — то, что перед ней. Вот… — доктор мизинцем чиркнул по полотну.
От конца (от нока!) бушприта к форштевню натянута была тугая цепь. С нее стекала вода.
— Это цепной ватер-штаг. Смотри, как он стоит. Прямо перед фигурой. У нее перед глазами. Будь фигура живой, она видела бы размытую полоску из пятнышек. А если ватер-штаг из троса — тогда сплошную…
Не по себе стало Оське. Жутковато. Словно дохнули на него другие пространства .
— Но я же… не деревянная фигура.
— Конечно, нет, голубчик. Конечно, нет… Но у тебя, видимо, богатое воображение. Ты невольно стал ощущать себя мальчиком Даниэлем, который мчится над волнами. Поэтому натянутый ватер-штаг всегда перед тобой. Неотъемлемая часть корабельной оснастки… Ты понял меня?
— Да… — шепотом сказал Оська.
Он понял не все.
“Ведь я же никогда не думал об этом… ватер-штаге. Даже не помнил, что он есть у кораблей… И полоска появилась, когда я еще не читал повестей Ховрина…”
“Но ты уже знал Даниэля”
“Ну и что?”
“Ты сам сказал: напоминание…”
“О чем?”
— …Так что здесь проблемы не для окулиста, — услышал он опять доктора. — Скорее уж для невропатолога. Но это, если полоска не исчезнет. А мне кажется, ты справишься с ней сам. Поменьше игры воображения, побольше игр на свежем воздухе… Хотя я понимаю: морская романтика отпускает свои жертвы неохотно. А ты ведь наверняка хочешь стать моряком. А?
— Не знаю… Наверно, морским журналистом. Чтобы плавать и писать обо всем…
— Тем более, тем более! Тем, кто пишет, воображение необходимо. Но надо держать его в узде!
“Но я же ничего не воображал! Оно само…”
— Ты меня понял, голубчик?
— Да… спасибо, Владислав Евгеньевич. Я пойду?
— До свидания. И помни, дорогой: побольше свежего воздуха, поменьше книжек о морских приключениях. По крайней мере, на ближайший месяц…
Он был очень хороший человек, этот старый доктор…
В коридоре Оську догнала Фаина Аркадьевна.
— Вот что… Ося. Если через неделю твоя полоска не исчезнет, зайди ко мне. Можно без записи. Я дам тебе направление к невропатологу. Возможно, потребуется консилиум.
— Ладно… — Оська знал, что не зайдет. — Фаина Аркадьевна…
— Что, голубчик? — сказал она тоном старого доктора.
— А та картина… Владислав Евгеньевич ее сам рисовал? — Оська знал, что бывают врачи-художники.
Она не удивилась вопросу.
— Нет, дорогой мой. Картину написал его младший брат. Он был преподавателем в художественном училище.
— Был? — вырвалось у Оськи.
— Да… Несколько лет назад он собрался в командировку, автобус в аэропорту захватили бандиты, взяли пассажиров в заложники. Петр Евгеньевич стал требовать, чтобы отпустили хотя бы детей, и один террорист застрелил его…
“Столько совпадений… — думал Оська, шагая к дому. — Ватер-штаг, заложники, Сильвер… Наверно, и раму для картины вырезал он. Надо будет спросить… Но при чем тут мое воображение? Владислав Евгеньевич ничего не понял про Даниэля. Или понял, но промолчал? Может быть, врачам запрещено говорить про то, что выходит за рамки науки?”
“А что выходит? Сам-то ты много понимаешь?”
Но тревоги уже не было. Ушла тревога, и вместо нее — радость ожидания неведомого, этакий праздник души. Оська опять ощутил себя на пороге таинственного “другого пространства”, но теперь в тайне этой не было страха.
А главное — Норик! Норик, Норик…
Оська открыл дверь своим ключом. Бесшумно. Он любил открывать бесшумно, чтобы напугать Анаконду.
На этот раз получился вообще цирк! Оська шагнул в прихожую, когда Анка из ванной спешила в комнату. Был на ней тюрбан из полотенца, а больше… ну, ни лоскуточка.
— А-а-а!! — Она грянулась о дверь и заголосила уже из комнаты: — Хулиган! Я скажу маме!
Оська перепугался. Но лишь на миг. Завопил в захлопнувшуюся дверь:
— Сама такая! Почему я хулиган?!
— Сколько раз говорила: не входи тайком!
— В колокол, что ли, бить?! Я же не знал, что ты гуляешь тут как в бане!
— Бессовестный!..
— Я же еще и бессовестный!.. Да ладно, уймись ты. Подумаешь, не видал я, что ли, голых девиц…
— Что-о?! — Анка, закутанная в мамин халат, возникла на пороге. — Где это ты их видел?.. А-а! Ты после двенадцати смотришь такие передачи! Ну, я точно маме скажу!
— Бестолковое ты чудовище, Анаконда! Как я могу их смотреть, если телевизор на кухне, а вы с мамой сами там до ночи… Я их в другом месте видел. И даже хватался за них всячески и таскал с места на место.
— Я скажу ма… Где таскал?! Зачем?
— У Сильвера, в его музее. Русалку и Наяду передвигали, когда генеральную уборку делали.
— Тьфу на тебя! Они же деревянные!
— А ты хотела, чтоб какие?
— Балда! Это же скульптуры! На них надо смотреть как на произведения искусства…
— А я так и смотрю. А ты как думала? Я и на тебя так же смотрел, хотя ты, конечно, не наяда… Ай! — Это потому, что Анка ухватила его за локоть и дала крепкого шлепка.
— Господи, какое счастье, что Василий Юрьевич приезжает! Уж он-то за тебя возьмется…
Василий Юрьевич был отец.
— Когда приезжает?! Чудовище! Говори немедленно! А то…
— Через пять дней. Пришла радиограмма…
— Анечка! — Оська повис у нее на шее и чуть не уронил. — Я тебя люблю! Я тебя так люблю, больше, чем твой Гайчик!.. Ну ладно, ладно, не больше, а так же!
Он получил еще один шлепок и, радостно сопя, предложил:
— Хочешь, наколдую, чтобы он любил тебя крепче всех до старости? И чтобы скорее получил квартиру! И чтобы у вас было двенадцать детей — розовых, здоровых, как в рекламе о памперсах… Ну, хорошо, не двенадцать. Сколько скажешь, столько и наколдую. А ты мне за это сейчас выстирай юнмаринку. Хорошо? И погладь. А то она где-то с прошлого года перемазанная, мятая валяется.
— Сам ты мятый и перемазанный! Мы с тетей Ритой еще в марте генеральную стирку провернули. Возьми в большом шкафу, на средней полке…
— Анка, я тебя правда люблю, хотя ты и Чудовище!
Юнмаринка пахла… да, летним ветром, честное слово. Она стала чуть покороче, но по-прежнему была просторной. В невесомой этой одежонке Оська ощутил новый приступ радости. Этакую крылатость.
— Анн е т! У тебя есть жетон для автомата?
— Еще и жетон ему…
И все же она принесла жетон.
— Держи, обормот… И еще вот это. Забыл про него, а потом будешь спрашивать.
— Ох… — Это был металлический барабанщик. Оська и правда забыл о нем. Осенью оставил в кармане юнмаринки — и с концом.
— Маленький ты мой, прости меня…
“Может, все зимние невзгоды от того, что я забросил этого ольчика? Конечно, есть шарик, но старых ольчиков забывать нельзя. Как старых друзей… А кроме того, он ведь барабанщик , как Даниэль”.
Нет, солдатик не был похож на Даниэля. Прямой, с барабаном, с крошечным неразличимым лицом. И все-таки, все-таки…
Ноги барабанщика-малыша были теперь без подставки, чуть согнутые, исцарапанные кромками замочной скважины…
— Я тебя вылечу. А пока иди в карман, будем снова вместе…
С автомата у булочной Оська позвонил в редакцию.
— Ховрин! Привет!
— Я работаю.
— А я про работу и звоню! Послушай! Помнишь, ты писал, как Даниэль выбросил медаль? Это по правде было или ты придумал?
— Ну… так сказать, доля авторского воображения. А что? Разве плохая деталь?
— Замечательная! На том бастионе, у рынка, ребята в самом деле нашли такую медаль! Среди камней!
— Ух ты! Можно будет взглянуть?
— Можно!
— Любопытно… Хотя, конечно, это просто совпадение. Мало ли кто из солдат мог ее потерять…
— А может, твое воображение было правильным! Бывает, что сперва воображение, а потом правда!
— Оська, — вдруг сказал Ховрин. — Норик нашелся, да?
Ховрин давно все знал про исчезнувшего Оськиного друга. Но как он догадался сейчас?
— Ты будто сквозь стены видишь…
— Чего там видеть, если ты булькаешь от радости. Приводи его ко мне, познакомимся.
— Ховрин, в редакции есть книга Свода сигналов?
— М-м… не знаю. Посмотрю.
— Посмотри в ней, что значит двухбуквенный сигнал И Эн…
— Именно так? А не Эн И?
— Не-ет! Норик же был на Цепи сверху, надо мной!
— Но ты говорил, что он совсем желтенький, юнмаринка “Кэбек”…
— Это в прошлом году! А сейчас “Индиа”!
— А вы что, и сейчас туда собираетесь? Опять? Голову откручу!
— Да не собираемся мы! Просто… ну, посмотри, ладно?
— А если сигнал… какой-нибудь неподходящий?
— Тогда… лучше скажи, что не нашел книгу.
И Оська поскакал к дому. Летучий, бело-синий, как сигнальный флаг буквы N. Уроков на завтра была куча! Каникулы на носу, а задают на всю катушку!.. Норику хорошо: у них в Федерации уже каникулы, он прилетел сюда шестиклассником, а несчастный Оскар Чалка, все еще в пятом… Но даже эти мысли не испортили настроения.
Царапалось в глубине души другое. Он-то радуется, что Норик нашелся, а у того… Да, и у Норика радость, но за ней каждый миг тревога: “Мама…”
А что Оська мог сделать?
Оказалось, что мог…
З
Конечно, не одного Оськи была эта затея. Он там даже и не первую роль играл. Это Мамлюча достала катер. Вошла в сговор с каким-то дальним родственником, парнем лет двадцати. Тот, правда, сказал:
— Имейте в виду, в это дело я встревать не буду. К борту доставлю, а дальше вы сами. Там, где оружие, меня нет и нет…
А без оружия было не обойтись.
Оказалось, что Мамлюча и мальчишки в здешних подземельях откопали немало “всякого такого”. Отчистили, привели в порядок. Был даже пулемет с дырчатым кожухом на стволе и похожим на патефонный диск магазином.
И патронов хватало. Причем, они были не тусклые, не зеленые от старости, а новенькие. Как золоченые орехи. Оська при свете фонаря пересыпал их, ронял, и они падали ему на колени, как холодные гирьки…
Снарядили магазины. Мамлюча сунула в карман драных джинсов черные лимонки.
Оська выбрал себе немецкий автомат с длинным прямым рожком и пистолетной ручкой. Не тяжелый…
Трудных задач было много. Самая первая — проскочить на выходе из бухты боны заграждения. Надо было идти впритирку за каким-нибудь большим судном, тогда не заметят. Или примут за лоцманский катер…
Так и сделали. Оська плохо помнил, как выходили из бухты. За каким-то черным сухогрузом. Все сошло гладко. И вот они уже на внешнем рейде.
Ночь была темная и звездная. Моторы рокотали глухо, и даже здесь было слышно, как на берегу трещат ночные кузнечики. “Или звезды?” — подумал Оська. По горизонту мигали маяки и огни на плавучих буях. С веста шла пологая зыбь, катер то подымал нос, то плавно уходил им вниз. Оську стало слегка укачивать. Начало казаться даже, что это сон. Будто катер — не катер, а парусник, и у него под бушпритом фигура: летящий над волнами Даниэль с ключом… Или это был уже сам Оська?
Он тряхнул головой. Он был не под бушпритом, а на палубе катера, с автоматом под локтем. Встречная волна пошла сильнее, стали залетать брызги. Рядом в темноте дышали мальчишки. Чумазый Гошенька, “артист” Бориска, его растрепанный белобрысый друг Вовчик. И увешанный ольчиками рыжий Вертунчик. И еще несколько ребят, Оська их не знал.
А Норика не взяли. Даже ничего ему не сказали. Потому что, если сорвется — как он это вынесет? С его-то “порогом сердца”…
Мамлюча была в рубке, рядом с хозяином катера (кажется, его звали Максимом). Следила за курсом по шлюпочному компасу. Катер был просторный — человек двадцать могло поместиться. Корпус из гладкого пластика, обводы как у гоночного судна, моторы — два могучих “Беркута”. От такого не уйдет самый современный теплоход, не то что эта посудина “Согласие”.
Было рассчитано, что курсы катера и “Согласия” пересекутся в открытом море, через час быстрого хода.
Так и случилось. Стало вырастать на горизонте светлое пятнышко, потом разбилось на отдельные огни — белые и разноцветные.
И вот уже катер идет параллельно грузному теплоходу. Не совсем параллельно, все и ближе, ближе к правому борту с ярким зеленым огнем. Мамлюча оказалась рядом с Оськой. Какая-то странная, незнакомая, бледная в зеленом свете нависшего фонаря. Подняла мегафон, постаралась говорить хрипло:
— На “Согласии”! Лоцманская служба Городского водного района! Сбавьте ход до самого малого, будем швартоваться! Имею важное сообщение!
— Почему не по телефону! — донесся зычный радиоголос.
— Секретно! Лично для капитана! Чрезвычайная ситуация!
“Согласие” стало замедлять ход. Катер шел уже совсем у борта. Его мотало в бурунах, бегущих вдоль судна от форштевня.
— Спрячьте оружие, — велела Мамлюча.
Оська сунул автомат под юнмариночную распашонку. Холодный металл как бы приклеился к телу.
Сверху засветил белый фонарь, сбросили кранцы и два трапа.
Швартовка на ходу — дело не простое, но как-то справились с этим. Кто и как, Оська не разобрал. Он увидел перед собой некрашенные круглые перекладинки штормового трапа. Вцепился. Его тут же ударило о железную обшивку. Она воняла ржавчиной и гнилью, как затонувшая на корабельном кладбище наливная баржа… Вверх, вверх! Не терять ни мига! Об этом договорились еще на бастионе!
— Что за детский сад! Вы куда?! — И ругань. Это экипаж “Согласия”.
— Молчать! Руки за головы! — Очередь в воздух. — Никому не двигаться! Где капитан?!
И вот они в рубке. Желтый свет. Белесые листы карт, белые круги часов и репитеров. Капитан — похожий на того, что в парке командовал гонкой клиперов. Бакенбарды, голубая форма…
— В чем дело? Я протестую! Я…
— Тихо! Застопорить машины! Отключить связь! Нам известно, что вы везете политических заключенных! Список этих лиц — сюда! Заключенных — на палубу!
Капитан потянулся к судовому телефону. Оська от пояса дал по аппарату очередь. Автомат резко рвануло назад, от кожуха телефона полетели клочья.
— Сказано: отключить связь! Руки!..
Капитан вскинул руки — из голубых рукавов вылезли белые манжеты.
— Но как я отдам команду в машину?
— Пошлите матроса!
— Я протестую!
Новая очередь. Не Оськина, чья-то еще. По штурманскому пульту.
— Стоп машина! Арестованных женщин — наверх!
…И вот они стоят у борта — с неразличимыми лицами, в серых робах с номерами.
— Спускайтесь, пожалуйста, в катер!.. Максим, помоги им!..
— Уходим, ребята!.. Капитан, у вас пять минут, чтобы спустить плот или шлюпку и покинуть борт! На шестой минуте ваша пиратская посудина пойдет ко дну! — Прыгая в катер, Мамлюча звонко прилепила к обшивке магнитную мину. — Максим, полный вперед!
От включенной скорости Оську рвануло назад, он еле устоял. В сандалиях было скользко: в них по ногам текли от колен теплые струйки. Оба колена он рассадил о железные клепки обшивки. Боль такая… Но наплевать! Главное — победа!
— Здесь есть мама Норика Илькина?
— Да! Да! Это я! Что с Нориком?!
…А с Нориком было все в порядке.
Стремительно встало солнце. Никто не оглянулся на ухнувший за спиной взрыв. Бил навстречу голубой свет, била пена. Катер шел вдоль пустынного берега к заброшенному пирсу. А Норик бежал у самой воды и кричал:
— Мама! Мама! Ма-а-ма-а!