И таким уж качеством обладал едкий, злой Вова, что мыслишки его, подброшенные даже в шутовской, непристойной форме, западали, будоражили. И как не нелепа была идея предложить оскорбленной Тане себя в мужья, во влюбленной и мечтательной душе Станислава она прижилась, трансформировавшись, правда, в нечто не столь конкретное и решительное, всего лишь в стремление помочь, утешить, поддержать, хотя разум и говорил ему, что не нуждается она в его поддержке, да и сделать он ничего не может. Но не разумом управлялся Витковский, и не альтруистическим чувством любви к ближнему, а чувством собственным, которое искало выхода, несмотря на преграды и самоограничения, и устремилось вдруг бурно навстречу призрачной возможности.
Но о дальнейшем Витковскому даже вспоминать было трудно, не то что говорить с Мазиным.
Курилов не знал, кто спускается по тропинке, не мог знать, но догадался: таким уж он был человеком, постоянно готовым к худшему, и не допускал ни на секунду, что Мазин ограничится встречами с Витковским и Мухиным, что до него самого очередь не дойдет. И, увидев в окно непохожего на туриста незнакомого мужчину, на его счет не усомнился, и оказался прав. Такие прямые попадания были, в сущности, несчастьем Курилова. Хоть и случались они не намного чаще, чем у всех, он относился к ним особо, видел в совпадениях неопровержимое подтверждение своей теории, которая вкратце сводилась к тому, что от жизни хорошего не жди. И когда теория подтверждалась, Курилов испытывал не огорчение и разочарование, а мрачное болезненное удовлетворение.
Предстоящая встреча с Мазиным волновала его и тем неизбежным волнением, которое испытывает каждый, когда неожиданное событие нарушает однообразное течение повседневности, но особенно самой сущностью своей, ожидаемым поединком, который Курилов собирался обязательно выиграть. Он решил не предоставлять Мазину никаких преимуществ с самого начала, хотел быть холодно — спокойным человеком, которого невозможно вывести из равновесия, а между тем по лицу его, обычно бледному, вспыхивали багровые, бросающиеся в глаза нервные пятна, и не желая, чтобы Мазин видел эти пятна, чтобы он принял их за признаки волнения, а то и страха, Курилов опустил потрепанную занавеску и сдвинул стул в тень.
Мазин постучал, услышал короткое «войдите», вошел и увидел худого человека, сидевшего в глубине комнаты.
— Здравствуйте, — сказал он. — Моя фамилия…
— Не Мазин ли? — перебил Курилов, нанося первый удар.
— Вы угадали, — ответил Мазин довольный, что не придется тратить времени на объяснения, и отмечая, что и здесь его ждали.
— Это было нетрудно. Недавно меня навестил старый друг, которого вы изрядно перепугали.
— В самом деле? Я этого не заметил.
— Уверен, что заметили.
— Пусть будет по-вашему. А чем именно?
— И это вам хорошо известно, но могу дополнить, обогатить ваши наблюдения, которым, возможно, недостает некоторой перспективы или скорее ретроспекции. Мой друг постоянно озабочен поддержанием соответствующей его должности репутации. Так сказать, положение обязывает его носить чистый мундир, или хотя бы не засаливать локти, с помощью которых он проталкивается вперед по жизни. Кроме того, он с детства не переносит неприятностей, страдает от них, как от мигрени. У него отчаянная идиосинкразия на неприятности. Природа, видите ли, не позаботилась подготовить к ним моего друга. Она создавала его для потребления, в основном.
— Для потребления? — попытался Мазин нарушить этот угрожающе быстро льющийся поток слов, осмыслить его.
— Я сказал, в основном. Отдельные шишки и синяки время от времени нарушают, разумеется, счастливое пережевывание пышек и пирогов, но пока обходилось без кровоподтеков, а вы взмахнули палкой над головой и хотите, чтобы у человека не испортился аппетит! У человека, которого давно уже никто не называл Мухой, а все величают Алексеем Савельевичем. Вы же напомнили ему о временах, когда Мухин был Мухой. А что такое муха? Жертва санитарно-эпидемиологической службы, если по справедливости. Ее существование опасно и недолговечно, — спешил, торопился Курилов, стремясь показаться уверенным в себе, шутливо настроенным.
— Насчет дубинки вы преувеличили, — сделал Мазин еще одну попытку ограничить неистощимое фиглярство собеседника.
— Я говорил о палке. Всего лишь о палке, но и палкой, признайтесь, можно сломать кости.
— Вот уж далек был от подобных намерений.
— Еще бы! Вас так увлек поиск истины!
Мазин вздохнул;
— Неудобно сознаваться в слабости, но что поделаешь…
— А то, что по пути к истине вы помнете кое-кому бока, это, конечно, не в счет, неизбежные издержки?
— Кажется, и вам я отдавил ногу?
— Мне? С какой стати?
— Нет? А я собирался извиниться за беспокойство.
— Пока не за что. Беспокойте. Прошу!
Мазин не садился еще, он стоял неподалеку от дверей, заложив руки в карманы плаща.
— Собственно, мне уже почти все ясно. Мухин вас проинформировал, и я представляю в общих чертах, что услышу.
— Интересно, что?
— Вы знали Гусеву поверхностно, как и все, ничего нового сообщить не можете.
Курилову следовало согласиться, подтвердить, но им овладел дух противоречия.
— Ошибаетесь, я ее совсем не знал.
— Что в лоб, что по лбу. Однако видели все-таки? Может, и парой слов перекинуться приходилось, а? Впрочем, после наезда Мухина…
— Надеюсь, вы не подозреваете, что мы сговорились?
— Откуда мне знать, есть ли у вас нужда сговариваться. Вижу только, что сегодня ничего нового вы мне не сообщите.
— Почему — сегодня? А завтра? Послезавтра?
— Завтра, может, и вспомнится мелочь какая…
— Мелочь? Чтобы вам было что раздуть? Послушайте…
— Меня зовут Игорь Николаевич.
— Очень приятно, Игорь Николаевич. — Курилов выскочил из-за стола.
Как и Витковский, он готовился к этому разговору, но обладал совсем иным темпераментом, чтобы прервать его так быстро, прервать, не закончив, остаться в неопределенности, снова в ожидании.
— Вы напрасно заторопились. Я негостеприимный хозяин. Даже присесть вам не предложил. Но ведь и вы гость особого рода. Виноват, не знаю, кто из нас должен распоряжаться. Не в сознании вины, разумеется, а лишь учитывая служебный характер визита.
— Визит мой не может ограничить рамки вашего гостеприимства.
— В таком случае присаживайтесь, прошу вас. Вам нет никакого смысла уходить. Я не собираюсь вспоминать месяц или два. Если что и придет в голову, лучше сейчас, сейчас…
— Лучше так лучше, — согласился Мазин и подвинул к себе стул.
Курилов осторожно потрогал пальцами щеки, он забыл о них, выскакивая из-за стола.
— Все это так давно было, — Он быстро поправился: — Вернее, ничего не было. Мы встречали эту девушку в столовой, заговаривали иногда, шутили, как водится. Она интересная была, заметная.
— В нее влюблялись?
— Только не я, — откликнулся Курилов живо.
— Почему же?
— Не в моем стиле. Я бы сказал, телесная особа.
— Полная?
— В пределах нормы, пожалуй, но весьма подчеркнутой нормы.
— А вы предпочитали девушек облика духовного?
— Вас и это интересует?
— Если вас смутил мой вопрос…
— Почему же? Пожалуйста. Мне не нравятся женщины, к которым мужики липнут, как мухи к блюдцу с недоеденным вареньем. Мужу ее я не завидовал.
— Вы видели его?
— Не приходилось.
— А ваши друзья? Они тоже были равнодушны к этой женщине?
— Понятия не имею.
— Не замечали?
— Ну, Мухин всегда был бабником.
— А Витковский?
— Стас не из тех, кто охотно раскрывает хляби душевные. Нет, нет, мне ничего не известно.
— А еще в одной комнате жили! — Мазин засмеялся: — Не наблюдательный вы друг.
— Я готовил себя к специальности историка, а не сыщика.
Мазин вызов отклонил, заметив, что Курилов весьма уклончиво ответил на его вопросы.
— Вы еще и журналист?
— Балуюсь изредка заметками.
— Краеведческими?
— Разными. Критиковал больше. Но это в прошлом. Охладел, знаете. Заработок мизерный, а результат и того меньше. Васька-то слушает да ест. Кроме того, общение с древностями отвлекает от суеты.
— Вы здесь постоянно живете? — спросил Мазин, оглядывая комнату.
— Предпочитаю. Здесь хорошо, когда схлынут туристские толпы. Вы бывали в заповеднике?
— Еще со студенческой экскурсией.
— О! Тогда имеет смысл посмотреть. Тут ведь непрерывно копают.
— А со стороны не заметно. Эти колонны я помню давным-давно.
Курилов желчно усмехнулся:
— Колонны — обыкновенная античная показуха. Своего рода втирание очков потомкам. Полюбуйтесь, мол, как мы жили! И современные мещане пялятся в восторге на эти мраморные сосиски. Для обывателя эталон античности — Венера Милосская, на худой конец, черно-лаковые амфоры. А что такое весь этот мрамор? Не больше чем жалкие крохи жира на поверхности котла с постной похлебкой. Хотите взглянуть, как жили на самом деле?
Он распахнул дверь, и Мазин вышел следом, подумав в утешение: «Нельзя же бесконечно гореть на работе, разрешим себе небольшую экскурсию в античность».
Курилов остановился перед раскопом, размахивая худой рукой. Казалось, он уже позабыл, зачем приехал Мазин, и хочет одного: поделиться, довести до собеседника мысли, которые, видимо, постоянно его преследовали.
— Вам не потребуется большой фантазии, чтобы вообразить эти дома восстановленными и увидеть, что они собой представляли…
В свое время по городской улице с трудом проезжала повозка, но теперь узость скрадывалась тем, что ни один дом не сохранился целиком: с обеих сторон тянулись фундаменты да изредка приподнятые на метр или ниже остатки стен из необработанного камня. Грубо сколотые плиты накладывались одна на другую, образуя неровные, некрасивые поверхности. Дома были небольшими, тесными и жались вплотную друг к другу.
— А что удивительного? — не умолкал Курилов. — Им хотелось спрятаться в крепости, внутри. Они трепетали страшного окружающего мира, беспредельной унылой степи с буранами, суховеями, ордами варваров. На этом жалком мысу, в страхе ютясь в каменных конурках, где не было ничего общего с современными удобствами, мыла даже не было, они построили языческое капище с десятком отшлифованных колонн и воображали себя средоточием цивилизации и культуры. И нас, потомков, убедили в этой нелепости. Знаете,