тих троих, взволнованных его посещением людей.
Так, не переоценивая достижений, и сообщил он о своей работе комиссару.
— Короче говоря, Петр Данилович, если капитан Грант жив, он находится в Австралии, — процитировал Мазин напоследок, на что Скворцов, который сам зачитывался в свое время Жюль Верном, заметил:
— Вывод-то этот ложным оказался, Игорь Николаевич. Капитана в другом месте нашли.
Скворцов не мог не внести поправку, потому что держался фактов, но точку зрения Мазина понял, как понимал его почти всегда, хотя и преодолевая собственную натуру человека склонного к ясности, определенности. Много лет работали они вместе, и не перестал Мазин удивлять начальника тем, как удается ему находить правильный путь в тумане, который, по мнению Скворцова, сам он напускал. Мазин напоминал ему с детства запомнившегося фокусника, который вначале опутывал себя веревками, крепил их всевозможными узлами, а потом… раз! — и неуловимым движением сбрасывал нерасторжимые путы. И главное, при последующем разъяснении оказывалось, что движение это в общем-то и несложно.
— Верно. В другом, — вспомнил Мазин. — Возможно, и с нами так будет.
— Нечего сказать, утешил, — не удержался Скворцов, — Тоже мне, фаталист! Ты им медальон предъявил?
Этого вопроса Мазин ждал:
— Нет, Петр Данилович. Пока не было необходимости.
— Секретное оружие? — засмеялся Скворцов. — На крайний случай?
— Если хотите.
— А не заржавеет оно у тебя?
— Будем надеяться.
Но в душе он испытывал недоверие к медальону, как и вообще к мертвым, неодушевленным предметам, знал, что заговорить они могут только после того, как заговорят люди, люди же пока говорить не хотели.
— Ладно. Действуй по своему усмотрению, — разрешил Скворцов великодушно. — Что собираешься предпринять, если не секрет?
— Если не возражаете, — улыбнулся Мазин, — хочу допросить вас. Узнать кое-что о свидетелях.
— По всей форме?
— Нет. Форма и так снивелировала свидетельские показания. Я читаю бумаги. А вы общались с этими людьми…
— Понимаю. Студентов временно по боку?
— Не по боку, а с боку зайти хочу. Помните вы Павличенко?
— Еще бы! Фактически он мою версию провалил. А я на него крепко надеялся. Представь себе расположение…
— Я был там. Набережная, узкий проулок, выходящий на набережную, в котором убили Гусеву, и выше дом Борщевой, теперь строительная площадка.
— А прямо напротив проулка пришвартовано судно, а на палубе весь вечер скучает вахтенный Павличенко, который великолепно запомнил человека, долго крутившегося в проулке. Человек этот исчез приблизительно в то время, когда, по данным экспертизы, наступила смерть Гусевой.
— И вы предположили, что это был Гусев, выслеживавший жену.
— А ты б разве не предположил?
— Однако в Гусеве этого человека Павличенко не узнал?
— Отвел категорически.
— Интересно. По ряду причин интересно.
— Чем именно?
— Его показания не только снимают обвинения с Гусева, но и опровергают версию о случайном разбойном нападении.
— Если этот человек выслеживал Татьяну. В конце концов он мог торчать там и по другой причине.
— Мог.
— Вот видишь!
— И все-таки было бы неплохо найти Павличенко.
— И предъявить ему твоих студентов?
— Ну нет. Это сомнительно через столько лет.
— Зачем же Павличенко?
— Побеседовать с ним.
— Считаешь, что я не доработал?
— Вы были привязаны к своей версии. Вернее, к двум — муж или бандит.
Комиссар обиделся:
— Смотри, не повтори мою ошибку. Сам-то уже уверовал в собственную.
— Если бы я в нее не верил, я бы не взялся за это дело. Вы же понимаете, что бандита сейчас расколоть невозможно. Разве что в покаяние ударится.
— Бывает, что и в старых грехах сознаются. Скажи лучше, что не заинтересовал бы тебя бандит, а с точки зрения закона…
— Знаю, виноват, вы, как всегда, меня насквозь видите.
Однако, по правде, Мазин надеялся, что комиссар не видит его насквозь, потому что если бы видел, наверняка бы нахмурился и произнес неодобрительные слова, что-либо вроде:
— Вконец ты зафантазировался, Игорь Николаевич.
И имел бы основания…
Дело в том, что неожиданно и не вовремя к Мазину нагрянул Валерий Брусков. Тот самый Брусков, что давно, десять лет назад, работал в молодежной газете и был молодым, застенчивым и не по своей воле оказался в гуще сложных событий, закончившихся разоблачением «паука» — Укладникова-Стрельцова. Он и теперь работал в газете, но уже посолиднее, в Москве, и сам соответственно посолиднел, так, что трудно было узнать в этом хватком, уверенном в себе бородатом столичном журналисте, облаченном в замшу на «молниях», прежнего хрупкого и робкого Валерия. Свалился он, как снег на голову, с заданием подготовить в газету беседу с Мазиным, и хотя тот был рад Брускову и немного польщен вниманием высокой прессы, но временем был стеснен и поглядывал на часы. Заметив такое, прежний Валерий наверняка бы вскочил, извиняясь, новый же Брусков только усмехнулся, покачивая ногой в заграничном, на каучуковой подошве ботинке, и Мазину волей-неволей пришлось излагать свои мысли на проблему современной молодежи, потому что беседа мыслилась в редакции как проблемная, интеллектуальная и даже философская. Мазин понимал, что от него требуется, и говорил вещи простые и очевидные, которые часто выдаются почему-то за проблемные, особенно в интеллектуальных газетах. Впрочем, то, о чем он не говорил, было еще проще и сводилось к тому, что, подойдя к живому человеку, нужно забыть все новейшие теории, и попытаться понять, как и зачем он живет. Но это для газеты, представляемой Брусковым, было примитивно и почти неприлично, и Мазин, недовольный собой, плыл по течению:
— Существует ли проблема отцов и детей? Наверно, раз существуют и те и другие. Думаю, источник противоречий коренится в разных системах отсчета. Для отцов сегодняшний день — итог, результат, предмет гордости, для детей — стартовая площадка, начало. Подвиг старших поколений трудно оценить до конца, не испытав самому трудностей, выпавших на долю отцов. Молодежи представляется нормой все, что она имеет, и хочется того, о чем мы и не мечтали. Отсюда трения, но не конфликт. Рано или поздно и они услышат от своих детей те же упреки, что адресуют нам. Все это повторяется. Только не вздумайте написать, что я считаю природу человека неизменной — добавил он шутливо.
Валерий положил на стол блокнот и многоцветный, неудобный карандаш:
— А как вы считаете на самом деле?
— Не для печати?
Брусков изобразил недоумение:
— Помилуйте, наша газета…
— Хорошая газета, Валерий, хорошая. На уровне века. Но все-таки газета. Так сказать, предприятие с ограниченной ответственностью. А что касается вашего вопроса… Недавно я смотрел по телевидению ретроспективный парад автомашин. От первых колымаг… Вот где прогресс очевиден! С людьми сложнее. Попробуйте одеть Адама в вашу замшевую куртку. Никому и в голову не придет признать его праотцом. Личность изменяется сложно и медленно. В противном случае, ваш покорный слуга давно бы сидел без работы. А так как работы хватает, — Мазин снова и подчеркнуто глянул на часы, — то я с нетерпением жду вашего основного вопроса. Интересный случай. Не так ли?
Брусков усмехнулся снисходительно:
— Нет, мы стараемся уйти от стереотипов. Нераскрытый случай! Ведь есть и такие?
— К сожалению, в Греции все есть.
— Прекрасно! Расскажите.
— Зачем?
— Не исключено, что на публикацию появится отклик, который вам поможет.
— Не исключены и другие, отрицательные последствия…
— Игорь Николаевич! Не ожидал я от вас такого консерватизма.
— Виноват, с годами приучаешься взвешивать возможные результаты своих поступков. Дайте подумать, Валерий. Мои случаи не развлечение для читателей… Скажите-ка лучше о себе. Судя по вашему процветающему виду, вы на своем месте, а это главное. Давно вы удрали в Москву?
— Третий год.
— Между прочим, когда вы работали здесь, не надоедал ли вам некий Курилов? Он, кажется, печатался у вас в газете, — спросил Мазин на всякий случай.
— Еще бы! Я его прекрасно помню. Любопытная личность. Не без способностей, но мозги полностью набекрень. Когда он писал по заданиям, получалось неплохо, во всяком случае, хлестко, и, сдув пену, можно было печатать. Но как только доходило до самодеятельности, под пеной не оказывалось ни капли.
— Пива?
— Даже кваса. Хотя он был убежден в обратном. И считал себя писателем. Как-то случилось, что я один в редакции умудрился с ним не разругаться. И он одарил меня доверием. Прислал в Москву повесть, вернее, рассказ, длинный, затянутый. Понятно, пришлось завернуть, и с тех пор о Курилове ни слуху ни духу…
— Но вы сказали, что способности у него есть…
— Не для серьезной вещи. Ужасно крикливо, подражательно. Какой-то компот из Бестужева-Марлинского, Гофмана и Кафки. Все выдумано. А чем он заинтересовал вас?
— Меня постоянно кто-нибудь интересует. Как и вас.
— Профессионально?
— Ну, не делайте далеко идущих выводов, Я тоже считаю, что Курилов человек книжный. Больше склонен к воображению, чем к действию. Как он назвал свою повесть?
— Сейчас вспомню… Кажется, «Рулевой». Нет. Но что-то морское, хотя в повести ни строчки о море. Да! «Вахтенный» — вот как.
— Почему? О чем рассказ?
— Своего рода фантасмагория. Нельзя понять, что происходит на самом деле, а что мерещится рассказчику. Какой-то матрос, один на палубе стоящего в порту корабля. Ночь. Он наблюдает людей, проходящих мимо, и воображает разные истории, якобы происходящие с этими людьми.
Мазин больше не торопился. Он даже потянулся к брусковскому карандашу, взял его в руки и поочередно выдвинул цветные наконечники с пастой:
— Солидная вещь!
— Громоздкая. Производит впечатление.
— Не помните, что наблюдал вахтенный?
— Игорь Николаевич! Вы это серьезно?
— Вполне. Но не для печати. Договорились?