Брусков поколебался.
— Для вас я другое что-нибудь подберу. А то плагиат получится. Помните, у Чапека? Поэт оказался свидетелем преступления. «О шея лебедя, о грудь, о барабан, о эти палочки — трагедии знаменье!» Таким он запомнил номер машины. Не исключено, что и Курилов наблюдал нечто интересное на набережной.
— В самом деле. Там речь шла о преступлении.
— Ну вот.
Брусков покачал головой:
— Увы, у меня, как и у поэта, осталось весьма смутное представление о деталях повести, а они-то вас наверняка и заинтересовали бы.
— Не исключено.
— Тут провал. Преждевременный склероз.
Валерий горестно прикоснулся к ранним залысинам.
— Вспомни, что можешь.
— Кажется, вахтенный видит пару — мужчину и женщину. Он чувствует, что судьба их будет трагична, пытается остановить их, предостеречь. Они не слышат его и уходят. Потом появляется преследователь. Вахтенный и его пытается остановить, но это невозможно, потому что преследователь — сама судьба, рок. Он понимает это позже… Сделано по-ахинейски, как бы два слоя. Вахтенный сначала воспринимает все реально и почти пошло: пара — элементарные любовники, преследует их какой-то ревнивец, а потом оказывается все это символами, даже сам вахтенный — символом бессилия предотвратить беду. Короче, ни в какие ворота это не лезло.
Жизнь научила Мазина не обольщаться случайными удачами. Частенько они улетучивались, испарялись при первой же основательной проверке. Не следовало и здесь спешить с выводами.
— Жаль, Валерий, что ты не запомнил подробностей…
Так закончилась его встреча с Брусковым, и тот отбыл в Москву, увезя в плоском чемоданчике блокнот со словами Мазина, к которым Брусков собирался прибавить еще нечто от себя, наивно полагая, что лучше знает, что именно должен Мазин сказать читателю и что этого читателя заинтересует, а Мазин предвидел такую правку и был огорчен, но не особенно, так как не считал возможным растрачиваться на подобные огорчения. Да и компенсировала их та небольшая удача, которой, несмотря на всю осторожность, он считал то, что узнал о Курилове.
Однако комиссару об этом сказать он не решился, а предпочел посоветоваться с Трофимовым:
— Хочу, Трофимыч, провериться на твоем легендарном чутье.
Трофимов к чутью относился серьезно и на шутливый тон не откликнулся. Он выслушал Мазина внимательно, сказал:
— Если говорить, Игорь Николаевич, всерьез, тут есть что-то.
Разговор этот происходил в служебном буфете. Мазин знал склонность Трофимова заходить в буфет в конце дня, когда там народу поменьше и можно спокойно перекусить, не стоя в очереди. По характеру своему инспектор не терпел суеты и неизбежных разговоров о футболе, о погоде или о новом фильме, что прокрутили недавно в клубе. В отличие от большинства сослуживцев Трофимов не испытывал необходимости разрядиться, перекинувшись парой слов на далекую от деловых соображений тему. Наоборот, сурово избегал всего, что отвлекало от служебных забот. Для него они были не в тягость, как и заботы домашние. У Трофимова было трое детей, частенько побаливающая жена и не лучшие квартирные условия, но никто ни разу не слышал его жалоб.
— Младший мой приболел, — говорил он, — полночи на руках его таскал. Здорово орет постреленок!
И при этом улыбался, вызывая недоумение: чему ж тут радоваться?
— Хорошо орал. Зло. Значит, одолеет болячки.
Трофимов методично перепиливал тупым ножом кусок жесткой холодной печенки, которую он обильно смазал горчицей.
— Считаешь, есть?
— Да, поговорить с Павличенко стоит, может, и прояснит что.
— Где ж его взять?
— Поискать.
— Слово это — «поискать» — Мазин отметил. Трофимов всегда резко отрицательно относился к работе, которую считал бесполезной.
— Чувствую, что тебя заинтересовала эта история.
— А вас?
— Меня тоже. Не верится в случайного забулдыгу. Чем-то тут иным пахнет, а, Трофимыч?
Трофимов ответил коротко, пережевывая печенку:
— Подлостью пахнет.
— Пива выпьем, Трофимыч?
— Теплое, наверно, — произнес инспектор уклончиво. Пива ему хотелось, но лимитировал многосемейный бюджет. Мазин взял две бутылки и стаканы, принес, поставил на столик:
— Ты прав, тепловатое, но ведь сейчас не жарко.
И разлил пенящееся пиво по стаканам:
— Не уточнишь ли мысль насчет подлости?
Собственно, он знал эту трофимовскую теорию — преступник или дурак или подлец. Зло творят оба, но один по недомыслию, по простоте, а скорее по пустоте душевной, другой же — сознательно, хитро. К дуракам Трофимов относился снисходительно («перетряхнуть мозги, глядишь, и человеком окажется!»), и они это чувствовали, по-своему Трофимова любили и частенько, отбыв положенное, сохраняли с ним добрые и очень полезные инспектору отношения. К подлецам же он был суров и брезглив, мучился, если обстоятельства мешали довести дело до конца, и никогда не откликался на заигрывания, людей в них не признавал.
Мазин смотрел на вещи шире, не упрощал, видел, как сплошь и рядом укрывается за простотой жестокий умысел, и как неумна, простодушна бывает подлость, но и у него были свои симпатии и антипатии, и одни дела вел он спокойно, решая поставленную задачу, четко выполнял служебный долг, другие же захватывали нечто неподотчетное министерству, причиненное зло не давало покоя, оскорбляло, вызывало собственную боль. И здесь он готов был согласиться с Трофимовым — таксе он испытывал всегда, когда сталкивался с расчетливой подлостью.
— Помешала девка кому-то.
— Кому?
— Похоже, что Мухину.
Мазин не сомневался в ответе. Кому же еще? За нынешним обрюзгшим, подержанным Мухиным угадывался недавно еще мужчина волнующий, увлекающий, не чета своим бледным однокашникам. И влюбиться Татьяна могла именно в него. И привязаться. И помешать браку с другой… Все это не принадлежало к неразрешимым тайнам и загадкам. Другое представляло трудность, и оба они понимали это, прихлебывая теплое пиво.
— Да, похоже, что Мухину. Но мог ли он?..
— Убить?
Мазин кивнул.
Трофимов поцарапал ножом по блюдцу, заменявшему горчичницу:
— Я перекинулся парой слов кое с кем. В конторе, где этот Мухин сидит. Чтобы представление создать.
У Мазина было и свое представление, но тем интереснее было ему услышать Трофимова.
— Ну и как?
Трофимов покачал головой.
Мазин засмеялся:
— То-то и оно. Муж мог убить, но не убивал. Мухин, возможно, хотел бы, но не мог. Курилову и Витковскому это было не нужно. — Он вылил в стакан остатки пива: — И все-таки меня не покидает ощущение, что где-то рядом мы, близко.
— Есть еще показания Витковской, — напомнил Трофимов.
— Сомневаюсь, что можно через полтора десятка лет узнать на фотокарточке человека, которого видел один раз в жизни мельком.
— Вот уж не мельком! Бабы друг друга мельком не рассматривают. У них на этот счет хватка железная. Не взгляд — капкан.
— А если соврала? У нее заметна очевидная недоброжелательность к пасынку, если можно его так назвать. Доктор же произвел на меня, напротив, благоприятное впечатление.
Трофимов вздохнул и отправил в рот очередной кусок печенки.
— Ну, ну, Трофимыч! Что за почтительно-осуждающие вздохи? В чем я провинился?
— У вас, Игорь Николаевич, своя методика, и вы дело это, конечно, распутаете, но действуете вы как судья, а не как следователь. Предоставляете противнику все возможности для защиты. А ведь у нас охота, а не дуэль.
Свою мысль он выразил точно. Трофимов к работе относился, как к охоте. И хотя правила строго соблюдал и действовал в рамках лицензии, в своем праве найти и затравить зверя не сомневался.
— Не знаю, Трофимыч. Представь, что должен чувствовать невиновный человек, если в жизнь его вторгается несправедливое обвинение.
— Витковский — единственный, к кому есть зацепка.
— Ты прав… Как обычно.
— Стараюсь держать КПД на уровне.
— Что же предлагаешь?
— Побеседовать с мадам. Может быть, вспомнит детали, подробности.
— Или выдумает.
— Не исключено. Придется выдумку отфильтровать, а правду проверить.
— Сможешь это сделать?
Глаза у Трофимова обладали особенностью менять свой цвет от нежно-голубого до непреклонно-серого. Он оторвал их от тарелки и одарил Мазина самым голубым из взглядов. Стальной он приберег для Витковской.
А через день он зашел к Мазину в кабинет с папкой под мышкой, положил папку на стол и уселся, скромненько разглядывая пустую пластмассовую пепельницу, будто, кроме этой пепельницы, ничего на свете его, Трофимова, не интересует. Папка была тоненькая, с виду даже пустая, но Мазин понимал, что пустой она быть не может, именно в ней и находится нечто, чем собирался ошеломить его Трофимов.
— Со щитом, Трофимыч?
— Мадам не соврала, Игорь Николаевич.
— Убежден?
— Судите сами. Вот обстоятельства, по которым она запомнила встречу. Первое. Через несколько дней после встречи, когда Станислав заходил к отцу, она сказала, что видела его с девушкой. И он, обратите внимание, — тогда еще! — факт этот отрицал, в связи с чем у них произошла запомнившаяся Витковской перепалка.
Впрочем, подозрительного в этом она ничего не видит, так как Станислав был по молодости самолюбив и не терпел вмешательства в личные дела.
— А мне она сказала, что никогда со Станиславом о девушке не говорила.
— Вот это вранье стопроцентное. Какая женщина удержится?
— Согласен. Дальше?
— Дальше появляются новые крупицы истины.
Иногда Трофимова заносило, и тогда он говорил красивее, чем требовалось.
— Высыпай их на стол.
Мазин сдвинул бумаги, освобождая место.
— Обстоятельство второе. Мадам хорошо запомнила место встречи: кинотеатр «Волна», на набережной. «Вы не спутали? — спросил я. — Это далеко от вашего дома». — «Да, но там шел кинофильм „Бродяга“, который мне очень хотелось посмотреть» — «И посмотрели?» — «Представьте, не достала билет. Может быть, потому и запомнилось».