— Дело, Стас, конечно, хозяйское, но я бы на твоем месте сходил.
— Вот и пойди. Билеты у меня в плаще, в кармане.
Вова махнул рукой:
— Упрям же ты, как валаамова ослица. Татьяна меня терпеть не может.
— Почему?
— Ну, если хочешь, потому что я презираю таких, а женщины это великолепно чувствуют.
— Если презираешь, почему загорелся душеспасительной идеей?
— Могу ответить. Пора это свинство кончать. Им же лучше будет. Узнает правду, переживет и забудет.
— Так о ком ты заботишься?
— О себе! Тебя это устраивает? Надоела мне эта мелодрама! Муха скулит, жалуется — Татьяна ему проходу не дает, а нам отдуваться. Ведь на носу госэкзамены, защита… Я эгоист? Да. Поэтому я и не иду. А ты альтруист. Тебе они нравятся. Вот и сделай доброе дело, открой ей глаза на Муху. И он тебя поблагодарит. И я. Всем хорошо будет.
— Но это не мое дело.
— Прекрасно, пойди, утешь брошенную женщину, чтобы не стояла в одиночестве под часами. Тебе-то она симпатизирует. Замена, правда, неравноценная…
— Оставь идиотскую иронию. Никогда у тебя не поймешь, всерьез ты или шутишь.
— Я всегда серьезно говорю. Сходи в кино с Татьяной.
— Не пойду, — ответил он, зная, что пойдет, не устоит перед этой единственной возможностью побыть с ней вместе, сказать что-то (не о своей любви, конечно, а просто о чем угодно, о погоде, о чепухе какой-то), сказать и услышать ее слова, ее голос, к нему одному обращенный. Даже если она откажется, не пойдет в кино, и тогда несколько минут (пусть хоть минуты!) будут они стоять рядом… В последний раз! Как же тут не пойти, как?
— Ну, и не ходи, не ходи. Можно подумать, мне это больше всех нужно. Я нашел записку, обегал полгорода, искал Муху, не нашел, теперь тебя целый час умолачиваю, и я же эгоистом считаюсь… Да ну вас всех к черту!
Вова обиженно двинулся на кухню, нашел на плите остывшую зажаренную картошку, взял сковородку в одну руку, вилку в другую и снова вышел, закусывая на ходу.
— Вова! А с Ириной это уже наверняка?
— Я думаю.
— Из-за отца, выгод?
— Ну, милый, ты меня ставишь в неудобное положение. Сообрази сам, чем еще может привлечь эта худосочная девица?
— Может быть, она умный, интересный человек?
— Не смеши! — Вова поперхнулся холодной картошкой. — Тебя, возможно, и привлекли бы эти качества, но не интеллектуала Муху.
— Вечно ты…
— Ради бога, без проповедей! Знаю, все знаю. Я такой, я сякой. Выслушивать благоглупости удел всех, кто не прячет голову под крыло, подобно страусу, а видит жизнь и людей такими, как их создал бог или миллионы лет эволюции. Между прочим, стоило тратить столько времени! Богу простительнее, всего шесть дней потерял.
— Я пойду, Вова, — сказал Станислав и поразился своим словам. Но они уже были сказаны.
— Пойдешь? — Курилов бросил вилку на сковородку, поставил недоеденную картошку на стол. — Вот и правильно…
Все это долетало до Витковского сквозь слова Мазина и останавливалось, утихало, когда тот замолкал…
— Что бы вы, собственно, хотели узнать? Я не знаю, кто убил Таню.
— И вам не хотелось бросить тень на Мухина.
— А вы его подозреваете?
— С точки зрения формальной логики, он один имел основания стремиться избавиться от нее.
— Не нужно представлять Мухина злодеем, готовым на все ради выгоды. Он просто обыкновенный человек. — Витковский усмехнулся грустно. — В свое время я горячо спорил с Куриловым, который доказывал, что все наши поступки подчинены эгоистическим стремлениям. Но…
— Теперь вы согласны с ним?
— Да, только я иначе понимаю эгоизм. Мы привыкли противопоставлять эгоизм жертвенности, считаем, что доброе или честное дело всегда жертва. Нет, жертвы матери, например, тоже своего рода эгоизм. Попробуйте запретить матери отдавать себя без остатка детям! И честность — не жертва. Честный человек не может поступать иначе. Заставьте его стать мошенником, и он будет несчастен. Я хочу сказать — эгоизм добрый и эгоизм злой часто перемешаны, и человеку требуется нравственная закалка, чтобы отличить одно от другого. Мухину это не под силу, но это вовсе не значит, вернее, как раз значит, что он не способен на эгоизм воинствующий. Оказавшись перед выбором, он останавливается, однако не выбирает, а тем более не стремится подчинить себе обстоятельства, его просто уносит более мощный поток. А убийство — это попытка изменить ход событий. Мысль моя, сознаюсь, смутна и вряд ли для вас приемлема. Но я не верю в преступление Мухина, подозреваю, что вы переоцениваете формальную логику и, выполняя самый святой долг, увлекаетесь. Вот одна из причин, почему я скрыл знакомство с Татьяной. Зачем подливать масла в огонь, который не может ничего осветить?
— Кто знает, что мы увидим, когда пламя разгорится.
— Будете раздувать?
— Буду. Назовите и другую причину.
— Она проста. Тяжкие для меня воспоминания.
— Вы любили эту девушку?
— Да. Наивно?
— Почему?
Витковский приподнялся:
— Вы хотите знать, почему я не хочу говорить? Я даже вспоминать не хочу. Я не убивал ее, но если б не я, если б не моя глупость, щенячье поведение мальчишки, юнца, она была бы жива. Но это моя вина, и моя ответственность перед собой, а не перед вами, не перед законом. С точки зрения закона, на мне нет ни пятнышка, хотя Вера и права: я видел Татьяну в тот день, я был с ней в вестибюле кино, больше того, мы пошли из кино к нам, и погибла она, выйдя из моей комнаты…
Витковский поднялся и зашагал по комнате, а Мазин присел, ожидая пока Станислав Андреевич успокоится.
Он сказал Вове: «Я пойду», и вот спускается по крутой улочке к набережной, скользит по мокрому, присыпанному жужелкой последнему затаившемуся ледку, а навстречу плывет влажный; проникнутый свежестью и запахом взбудораженных оттепелью почек, ни с чем не сравнимый воздух ранней весны. И раньше чем Татьяна его, он замечает ее. Она стоит у парапета спиной, но ошибиться невозможно, и хотя робость охватывает Станислава с почти неодолимой силой, он идет быстрее и быстрее, чтобы никто не подошел к ней раньше, не увел, не похитил.
— Здравствуйте.
И видит в глазах ее недоумение и разочарование:
— Здравствуйте, Стасик.
Ему не нравится, когда его называют, как маленького, но не сейчас, сейчас его страшит одно — пойдет ли она в кино или откажется.
— Простите, мы с Куриловым прочитали вашу записку, но не нашли Алексея, а билеты он мне отдал еще раньше. Он занят сегодня.
— Занят? Он часто занят теперь? — спрашивает Татьяна насмешливо, не подозревая о муках Станислава. У нее свои муки, и за насмешливым тоном скрывается, доживает последние секунды надежда, а вдруг и в самом деле занят.
— Да, у нас сессия на носу, госэкзамены.
Но слова эти не могут укрепить надежду, вдохнуть в нее жизнь, слишком выразительно противоречит им весь вид Витковского.
— Стасик, не ври никогда, ладно? У тебя это не получается.
Она говорит «ты» потому, что ей не до церемоний, однако ему в этом обращении мерещится что-то особенное, сближающее их. Он достает билеты, четыре кусочка голубой грубоватой бумаги со штампами и цифрами, два билета на двухсерийный фильм, и держит их на ветру, забыв, что же с ними делать.
— Ну, давай, что же ты?
— Пожалуйста.
— Это все мне? Зачем так много?
— По билету на каждую серию.
— Все равно много. А ты разве не пойдешь?
У него дух перехватывает:
— Если вы не возражаете.
— Не возражаю. Гулять так гулять. Раз я твоему другу надоела, значит, свободна. Что хочу, то и делаю.
— Неправда, — говорит Стас глупо, — вам конечно, не хочется со мной идти.
— А тебе хочется?
— Да.
— Ну и пойдем. Только не стесняйся. Ты не знаешь, наверно, что нравишься девушкам?
— Зачем вы шутите?
— Говори мне «ты». И ничего не шучу. У тебя девушка есть?
— Нет нету.
— Вот, пожалуйста! У хорошего человека и девушки нету, а у подлецов сколько угодно.
— Это вы… ты про Муху так?
— Да хоть бы и про него! Думаешь, не знаю, чего он заметался? Будь спокоен, добрые люди доложили. Ну, дай ему бог счастья. Не все красивых любят, кому чего нравится. Или ошиблась я?
Ее лицо напряглось, непривычно изменилось, вместо приветливого, веселого стало недобрым, вымученным.
— Нет, Таня, это правда.
Она дернула головой, прогоняя мучительное:
— Вот и прекрасно, что правда. Я очень рада за него.
Ему было ужасно жаль ее, но он не знал, что сказать, и повторил любимые слова Мухина:
— Да вы не обращайте внимания. Плюньте.
— Плюнуть? — Она расхохоталась так неожиданно, что Стас перепугался: не истерика ли? — но тут же взяла себя в руки: — Спасибо за совет. Только как же я могу плюнуть? На кого? В душу себе плюнуть, что любила его?
Не мог он утешить ее, смягчить горе, и чувствовал это, но замолчать и уйти не находил сил, а продолжал бормотать жалкое, пустое:
— Нет, не плюнуть, не в душу… Это так… сказано неудачно… Но теперь-то вам за что его любить? Когда вы знаете… Теперь вы должны презирать его. Ведь он недостоин вашей любви, вас недостоин.
Они уже вышли к кинотеатру, здесь было много людей, — и тех, кому посчастливилось попасть на сеанс, а еще больше толкающихся, надеющихся раздобыть билет, если не в кассе, то с рук. Люди подходили, спрашивали: «Нет ли лишнего билетика?» и говорить в такой обстановке то, что говорил Станислав, было неуместно, но он не замечал этого, пока случайно не поднял глаза и не увидел рядом женщину, рассматривавшую их обоих, особенно Татьяну. Он узнал жену отца, и хотя ему нечего было стыдиться, смутился беспредельно, и замолчал, опустив голову, дожидаясь, пока они минуют Веру Александровну.
— Почему ж недостоин? Кто я такая? Он теперь по себе ищет, с высшим образованием.
Около самой билетерши Татьяна вдруг остановилась.
— Ну, что вы там? Проходите! — нажимали сзади.
Она отступила в сторону:
— Вот что, Стасик. Пойди сам. Ладно? У меня настроение пропало.