Шут вздохнул и бросил Шаллан ее кошелек. Он схватил свой ранец и жаровню, повел девушку в комнату возле главного обеденного зала. Заводя ее внутрь, повернулся к трактирщику и поднял кулак:
— Тиран, мне надоело твое притеснение! Этим вечером охраняй свое вино как следует, ибо революция будет быстрой, мстительной и пьяной! — Закрыв за собой дверь, Шут покачал головой. — Этот человек уже должен был понять, что к чему. Ума не приложу, почему продолжает меня терпеть. — Он оставил жаровню и ранец у стены и устроился за обеденным столом, где откинулся на спинку стула и забросил ноги в ботинках на соседнее место.
Шаллан уселась за стол более деликатно, Узор соскользнул с ее плаща и растекся рядом на столешнице, чуть исказив ее. Шут никак не отреагировал на спрена.
Комната была симпатичная, с разрисованными деревянными панелями на стенах и камнепочками вдоль выступа под маленьким окном. Стол даже покрывала желтая шелковая скатерть. Комната явно предназначалась для светлоглазых, которые желали насладиться ужином в уединении, пока сомнительные темноглазые ели в главном зале.
— Милая иллюзия, — заметил Шут. — Затылок у тебя получился правильно. Люди вечно портят то, что сзади. Но ты ломаешь своего персонажа. Ходишь как чопорная светлоглазая, и в таком наряде это выглядит глупо. С успехом носить плащ и шляпу можно только в том случае, если они на самом деле твои.
— Знаю, — сказала она, скривившись. — Эта девушка… сбежала, едва ты меня узнал.
— Темные волосы — это позор. Твой естественный рыжий притягивал бы взгляды в сочетании с белым плащом.
— Этот облик задуман менее запоминающимся.
Шут перевел взгляд на шляпу, которую она положила на стол. Шаллан покраснела. Она чувствовала себя молоденькой ученицей, которая показывает наставнице первые рисунки.
Вошел трактирщик с напитками — слабым оранжевым вином, поскольку было еще довольно рано.
— Мой сеньор, большое спасибо, — обрадовался Шут. — Я клянусь сочинить о тебе еще одну песню. В ней не будет столько намеков на смутившие тебя вещи…
— Шквальный идиот, — проворчал трактирщик. Он поставил вино на стол и не заметил, как Узор выбрался из-под одного донышка. Трактирщик вышел, хлопнув дверью.
— Ты один из них? — выпалила Шаллан. — Шут, ты Вестник?
Узор тихонько загудел.
— Клянусь небом, нет. Я не настолько глуп, чтобы снова впутаться в религию. Последние семь раз, когда я это пробовал, окончились катастрофой. Уверен, есть по меньшей мере один бог, который все еще поклоняется мне в результате недоразумения.
Она уставилась на него. Всегда было трудно понять, какие из образов Шута что-то значили, а какие играли роль отвлекающего маневра.
— Тогда кто же ты?
— Некоторые с возрастом становятся добрее. Я не из их числа, ибо видел, как плохо космер обращается с невинными, — и это делает меня не склонным к доброте. Другие мудреют с годами. Я не из их числа, ибо у нас с мудростью всегда были противоположные цели и мне еще предстоит выучить язык, на котором она говорит. Кто-то с возрастом становится циничнее. Будь я таким, сам воздух искривился бы вокруг меня, высасывая все эмоции, оставляя лишь презрение. — Он побарабанил пальцами по столу. — Иные… иные же с возрастом просто делаются странными. Боюсь, я именно такой. Я кость чужеродного вида, сохнущая на равнине, которая давным-давно была морем. Диковинка и, возможно, напоминание о том, что жизнь не всегда была такой, как сейчас.
— Выходит, ты… старый, верно? Не Вестник, но такой же старый, как они?
Он плавным движением снял ноги в ботинках с соседнего стула и наклонился вперед, не сводя с нее взгляда и любезно улыбаясь.
— Дитя, когда они были младенцами, я уже прожил с десяток жизней. «Старый» — это слово, которым описывают поношенный ботинок. Я нечто совершенно иное.
Она задрожала, глядя в эти голубые глаза. Внутри их играли тени. Некие формы двигались, усыхая с течением времени. Валуны превращались в пыль. Горы становились холмами. Реки меняли курс. Моря делались пустынями.
— Вот буря, — прошептала она.
— Когда я был молод… — проговорил Шут.
— Да?
— Я дал обет.
Шаллан кивнула с распахнутыми глазами.
— Поклялся, что всегда буду там, где я нужен.
— И такое случалось?
— Да.
Она выдохнула.
— Как выяснилось, мне следовало быть точнее, потому что это самое «там» может оказаться — в строгом смысле слова — где угодно.
— Это… как?
— Честно говоря, «там» — по сей день — представляет собой случайное место, от которого никому нет никакой пользы.
Шаллан охватили сомнения. В один миг любое подобие смысла, какой она ощутила в поведении Шута, исчезло без следа. Она снова шлепнулась на свое место:
— И с чего вдруг, скажи на милость, я вообще разговариваю с тобой?
— Шаллан! — ошеломленно воскликнул он. — Если бы ты разговаривала с кем-то еще, он не был бы мной.
— Так уж вышло, Шут, что я знаю многих людей, которые не ты. И кое-кто из них мне даже нравится.
— Будь осторожнее. Те люди, которые не я, склонны к внезапным приступам искренности.
— А это плохо?
— Разумеется! «Искренность» — это слово, которое люди используют для оправдания своей хронической тупости.
— Ну а мне нравятся искренние люди, — заявила Шаллан, поднимая кружку. — Просто восхитительно, как они удивляются, когда их спихивают с лестницы.
— О, а вот это жестоко. Не надо толкать людей с лестницы за то, что они искренние. Надо это делать с тупицами!
— А если человек одновременно искренний и тупой?
— Тогда беги от него.
— Вообще-то, мне нравится спорить с такими людьми. На их фоне я выгляжу умной, и Вев знает, это всегда оказывается кстати…
— Нет, нет. Шаллан, ни в коем случае не спорь с идиотом. Ты же не воспользуешься своим лучшим мечом, чтобы намазать масло на хлеб.
— О, но ведь я занимаюсь наукой. Мне нравятся вещи с любопытными свойствами, а глупость — самое интересное из них. Чем больше ее изучаешь, тем дальше она от тебя ускользает — но в то же самое время чем больше ее приобретаешь, тем меньше в ней смыслишь!
Шут глотнул вина.
— В какой-то степени правда. Но ее трудновато обнаружить, потому что собственную глупость — как запах собственного тела — мы редко ощущаем. Таким образом… если поместить двух умных людей в одну комнату, в конце концов они неизбежно отыщут свою общую глупость и вследствие этого станут идиотами.
— Глупость как дитя — чем больше кормишь, тем больше растет.
— Глупость как модное платье — в юности выглядит очаровательно, но в пожилом возрасте смотрится плохо. И хоть ее свойства уникальны, глупость до жути широко распространена. Общее количество глупцов на планете приблизительно совпадает с ее населением. Плюс один.
— Плюс один? — переспросила Шаллан.
— Садеас считается за двоих.
— Э-э, Шут… он мертв.
— Что? — Шут резко выпрямился.
— Кто-то убил его. Э-э… мы не знаем кто.
Следователи Аладара продолжили выслеживать виновного, но к тому моменту, когда Шаллан покинула Уритиру, расследование застряло.
— Кто-то прикончил старого Садеаса и я это пропустил?
— А что бы ты сделал? Помог ему?
— Клянусь бурей, нет. Я бы аплодировал.
Шаллан широко улыбнулась и глубоко вздохнула. Ее волосы снова стали рыжими — она позволила иллюзии отклониться от образца.
— Шут, — стала она серьезной, — почему ты здесь? В этом городе?
— Я и сам не знаю.
— Прошу тебя. Можешь просто ответить?
— Я ответил — и был честен. Шаллан, я могу знать, где должен быть, но не всегда знаю, что мне надо там делать. — Он побарабанил пальцами по столу. — А ты почему здесь?
— Чтобы открыть Клятвенные врата, — сказала Шаллан. — Спасти город.
Узор загудел.
— Какие возвышенные цели.
— А разве смысл целей не в том, чтобы подталкивать человека к чему-то возвышенному?
— Да, да. Целься в солнце. В этом случае, если промахнешься, твоя стрела, по крайней мере, упадет далеко и тот, кого она убьет, скорее всего окажется человеком, которого ты не знаешь.
Трактирщик избрал этот момент, чтобы принести еду. Шаллан не чувствовала себя особо голодной — при виде всех этих голодающих снаружи у нее пропал аппетит.
На маленьких тарелках лежали рассыпчатые лепешки из духозаклятого зерна, увенчанные сваренными на пару кремлецами — разновидностью под названием «скрип», с плоским хвостом, двумя большими клешнями и длинными антеннами. Кремлецов нередко употребляли в пищу, но это была не очень-то изысканная трапеза.
Единственной разницей между блюдами Шаллан и Шута были соусы — сладкий для нее, пряный для него, хотя соус подали в чашечках. Поскольку с продовольствием было туго, кухня не готовила отдельно мужские и женские блюда.
Трактирщик нахмурился, увидев ее волосы, покачал головой и ушел. Шаллан подумала, что он наверняка привык к странностям, которые творились вокруг Шута.
Шаллан посмотрела на свою еду. Может, отдать кому-нибудь? Тому, кто заслужил это больше, чем она?
— Ешь, — велел Шут, а сам встал и подошел к оконцу. — Не растрачивай впустую то, что тебе дают.
Она с неохотой подчинилась. Еда была не очень-то вкусная, но и не ужасная.
— Сам-то не собираешься есть?
— Спасибочки, я достаточно умен, чтобы не следовать собственным советам, — рассеянно бросил он.
За окном следовала процессия культа Мгновений.
— Хочу научиться быть такой, как ты, — заявила Шаллан и почувствовала себя глупо.
— Нет, не хочешь.
— Ты забавный, очаровательный и…
— Да, да. Я, шквал меня побери, такой умный, что в половине случаев сам себя не понимаю.
— …и ты меняешь ход событий, Шут. Когда ты пришел ко мне в Йа-Кеведе, ты все изменил. Я хочу уметь так делать. Хочу уметь изменять мир!
Он совершенно не заинтересовался едой. «А он вообще ест? — призадумалась Шаллан. — Или он… словно какой-то спрен?»
— Кто пришел с тобой в город? — спросил Шут.
— Каладин. Адолин. Элокар. Несколько слуг.