— Тогда что он такое?
— Он быть мы, — заявил Лунамор. — Я, они, ты. — Рогоед кивком указал на Даббида. — Этот больше не взять в копье, не полететь, но он Четвертый мост. Мне запретить драться, но я быть Четвертый мост. Ты — иметь важный титул и другие способности… — Он подался вперед. — Но я знать Четвертый мост. И ты, Ренарин Холин, быть один из нас.
Ренарин широко улыбнулся:
— Но, Камень, тебя разве не тревожит, что ты не тот человек, которым тебя все считают?
— Все считать, я шумный, невыносимый мужлан! — ответил рогоед. — Потому быть другим — совсем не плохо.
Ренарин тихонько рассмеялся.
— Ты так думать о себе? — поинтересовался Лунамор.
— Возможно. — Ренарин скатал еще один совершенно круглый кусок теста. — Бо́льшую часть времени я вообще не знаю, кто я такой, но похоже, что это лишь моя проблема. С той поры, как научился ходить, все говорили: «Поглядите, какой он умный. Ревнителем будет».
Лунамор хмыкнул. Иногда даже шумный и невыносимый мужлан знал, в какой момент надо промолчать.
— Это кажется всем таким очевидным. Хорошо считаю, верно? Конечно, ступай в ревнители. Разумеется, никто и слова не скажет о том, что я в меньшей степени мужчина, чем мой брат, и уж подавно никто не обмолвится о том, что для наследования будет просто отлично, если болезненного и странного младшего брата надежно упрячут в какой-нибудь монастырь.
— Ты говорить все это почти без горечь! — воскликнул Лунамор. — Ха! Наверное, долго практиковаться.
— Целую жизнь.
— Сказать мне вот что. Ренарин Холин, почему ты желаешь сражаться?
— Потому что этого всегда хотел мой отец, — тотчас же ответил принц. — Он может этого не понимать, но так и есть.
Лунамор хмыкнул:
— Может, это быть глупая причина, но я могу ее уважать. Но ответь, почему ты не хотеть быть ревнителем или бурестражем?
— Потому что все считали, будто я им стану! — Ренарин шлепнул тесто на разогретые камни. — Если я так поступлю, то поддамся тому, в чем все уверены. — Он принялся озираться в поисках того, чем можно было бы занять руки, и Лунамор бросил ему еще теста.
— Думаю, твоя проблема быть не в том, о чем ты говорить. Ты твердить, что не такой, как все считать. Может, на самом деле ты волноваться, что ты как раз такой и есть.
— Хилый слабак.
— Нет. — Лунамор подался вперед. — Ты быть собой, не считать это плохим. Ты признать, что действовать и думать не так, как брат, но учиться не видеть в этом изъяна. Просто быть такой, какой есть, Ренарин Холин.
Принц начал яростно месить тесто.
— Хорошо быть, — продолжил Лунамор, — что ты учиться сражаться. Людям благо, когда они учиться многим различным навыкам. Но еще им благо, когда они использовать то, чем их наделить боги. На Пиках человек может не иметь выбор. Это привилегия!
— Наверное. Глис считает… Ну, все сложно. Я мог бы поговорить с ревнителями, но не хочу делать что-то такое, что выделит меня среди других мостовиков. Я и без того самый странный в этой компании.
— Разве?
— Камень, не отрицай. Лопен, он… ну, Лопен. А ты, ясное дело… э-э… это ты. А я все же самый странный. Я всегда был самым странным.
Лунамор шлепнул тесто на камень, а потом указал на Рлайна — мостовика-паршенди, которого они раньше называли Шен. Он сидел на обломке скалы возле своего отряда и молча наблюдал за тем, как остальные смеются над Этом: бедолага случайно приклеил к руке камень. Паршенди был в боеформе, то есть сделался выше и сильнее, чем раньше, но люди как будто совершенно забыли о том, что он рядом с ними.
— Ох, — сказал Ренарин. — Не знаю, считается ли он.
— Так ему каждый говорит, — заметил Лунамор. — Снова и снова.
Ренарин некоторое время разглядывал паршенди, пока Лунамор продолжал выпекать хлеб. Наконец принц встал, отряхнул пыль с униформы, пересек каменистое плато и сел рядом с Рлайном. Поерзал, не вымолвив ни слова, но паршенди, похоже, был все равно благодарен за компанию.
Лунамор улыбнулся и поместил на камень последний кусок теста. Затем занялся разливанием шики по деревянным чашкам. Выпил сам и покачал головой, поглядев на Уйо — тот собирал готовый хлеб. Гердазиец слабо светился — все ясно, он уже научился втягивать буресвет.
Воздух в голову этому гердазийцу. Лунамор поднял руку, и Уйо бросил ему лепешку. Рогоед откусил кусочек теплого хлеба и задумчиво прожевал.
— Может, добавить больше соли?
Гердазиец продолжил собирать хлеб.
— Ты ведь тоже думать, что нужно больше соли, так? — не отставал Лунамор.
Уйо пожал плечами.
— Добавь соль в тесто, что я замесить, — решил рогоед. — И не быть таким самодовольным. Я все равно могу скинуть тебя с плато.
Уйо улыбнулся и продолжил работать.
Вскоре мостовики и остальные начали подходить к полевой кухне в поисках чего-нибудь, чем промочить горло. Они улыбались, хлопали Лунамора по спине, называли его гением. Но, разумеется, никто не вспомнил, что он уже пытался угостить их шики. В тот раз к напитку едва прикоснулись, поскольку большинство предпочло пиво.
Это потому, что они не запарились, не вспотели и не устали. Надо знать своего врага. Здесь, с правильной выпивкой, он сам был словно маленький бог. Ха! бог холодных напитков и дружеских советов. Любой повар, который стоил своих поварешек, учился вести беседу, ведь готовка — это искусство, а искусство — дело субъективное. Одному человеку нравятся ледяные скульптуры, другой считает их скучными. С едой и питьем то же самое. От этого еда не портилась.
Он поболтал с Лейтеном, который все еще не оправился после их встречи с темным божеством под Уритиру. То было могущественное божество и очень мстительное. На Пиках рассказывали легенды о таких существах; прапрапрадед Лунамора повстречался с одним из них, пока странствовал вдоль третьего рубежа. То была великолепная история, которой Лунамор сегодня не поделился.
Рогоед успокоил Лейтена, выразил сочувствие. Крепкий оружейник был отличным парнем и мог говорить так же громко, как это иной раз получалось у Лунамора. Ха! Его можно было услышать за два плато, что Лунамору нравилось. Какой толк от тихого голоса? Разве голоса предназначены не для того, чтобы их слышали?
Лейтен вернулся к тренировкам. У других были свои поводы для беспокойства. Скар был лучшим копейщиком среди мостовиков — в особенности после исчезновения Моаша, — но никак не мог научиться втягивать буресвет, и это его мучило. Лунамор попросил Скара показать, как это делается, и — под руководством копейщика — сам сумел втянуть немного. К радости и удивлению обоих.
Скар ушел, повеселевший. У другого человека настроение бы испортилось, но Скар в душе был учителем. Он все еще надеялся, что Лунамор однажды сделает выбор и начнет сражаться. Он был единственным мостовиком, который вслух рассуждал о миролюбии Лунамора.
После того как парни утолили жажду, Лунамор против собственной воли стал поглядывать на другие плато, ожидая увидеть вдали движение. М-да, лучше заняться едой. Рагу получилось отличным — он порадовался, что сумел раздобыть крабов. В башне почти вся еда состояла из духозаклятого зерна или мяса, и ни то ни другое не было слишком аппетитным. Лепешки испеклись удачно, а прошлой ночью он даже смог приготовить чатни. Теперь надо просто…
Лунамор чуть не споткнулся о собственный котел, когда увидел, кто собирается на плато слева от него. Боги! Сильные боги, как Сильфрена. Они излучали слабый голубой свет и толпились вокруг высокой женщины-спрена в элегантном платье, у которой были длинные струящиеся волосы. Она приняла облик человека в полный рост. Остальные кружились в воздухе, хотя их внимание явно было сосредоточено на тренирующихся мостовиках и тех, кто надеялся стать Сияющим.
— Ума’ами тукума мафах’лики… — Лунамор вздрогнул, поспешно выказал уважения. Потом, чтобы уж наверняка, опустился на колени и поклонился. Он впервые видел, чтобы так много богов собрались в одном месте. Даже его случайные встречи с афах’лики на Пиках не производили такого сильного впечатления.
Какое подношение будет правильным? За подобное зрелище одними поклонами не расплачиваются. Но хлеб и рагу? Мафах’лики они ни к чему.
— Ты, — раздался позади женский голос, — так чудесно почтителен, что это граничит с глупостью.
Лунамор повернулся и увидел Сильфрену. Та пристроилась на его котле в облике миниатюрной девушки, скрестив ноги и свесившись с края.
Он опять сделал знак:
— Твоя родня? Женщина, что их возглавлять, твоя нуатома али’и’камура?
— Может быть, наверное, вероятно, — ответила она, склонив голову набок. — Я едва помню ее голос… голос Фендораны, которая отчитывала меня. Я навлекла на себя столько неприятностей из-за поисков Каладина. Но вот они здесь! И не станут со мной разговаривать. Думаю, они считают, что если обратятся ко мне, то тем самым признают, что ошиблись. — Спрен с ухмылкой подалась вперед. — А они целиком и полностью ненавидят ошибаться.
Лунамор торжественно кивнул.
— Ты не такой коричневый, как раньше, — заметила Сильфрена.
— Да, загар бледнеть, — согласился Лунамор. — Слишком много времени быть в помещении, мафах’лики.
— Люди могут менять цвет?
— Одни больше других. — Лунамор поднял руку. — Люди с иных Пиков быть бледные, как шинцы, хотя мои соплеменники всегда быть бронзовокожими.
— Выглядишь так, словно тебя застирали. Взяли щетку и стерли всю кожу! Вот почему у тебя красные волосы — ты же весь в ссадинах!
— Мудрые слова. — Лунамор пока что не знал наверняка почему. Надо будет их осмыслить.
Он выудил из кармана сферы, которые прихватил с собой, — совсем немного. И все же Лунамор положил каждую в отдельную миску и приблизился к сборищу спренов. Их было, наверное, две дюжины! Кали’калин’да!
Другие мостовики, конечно, не видели богов. Лунамор не знал наверняка, что думают Уйо или Хоббер, глядя на то, как он почтительно пересекает плато, а затем кланяется и расставляет миски со сферами в качестве подношения. Подняв глаза, увидел, что али’и’камура — самое важное из присутствовавших божеств — его изучает. Она простерла руку над одной из мисок и втянула буресвет. Потом умчалась, превратившись в размытое светящееся пятно.