показано выше, перешли многие черты языческого Ярилы. В этом отношении чрезвычайно показательно, что в условиях утверждения нового «двоеверного» культа эта способность переносится на Бориса и Глеба, недвусмысленно подчеркивая их солярный характер. Помимо врачебной церковная литература приписывает братьям еще одну функцию — чудесного освобождения невинно осужденных узников. Однако и эта особенность их культа находит свое соответствие в общеиндоевропейских представлениях о неразрывной связи солнца с правдой. В народном сознании оба святых связывались также и с пахотой, однако и это занятие еще в ХIХ в. было связано с дневным светилом, как показывает приводившаяся украинская песня. Таким образом, какую бы сторону деятельности Бориса и Глеба мы ни взяли — воинскую, врачебную, восстановления справедливости или аграрную, — всюду мы видим отчетливые параллели с соответствующими мифологическими представлениями о дневном светиле, восходящие по большей своей части ко временам индоевропейской общности. Подобное количество совпадений явно не может быть случайным и свидетельствует о перенесении нашими далекими предками на сыновей Владимира Красно Солнышко солярных представлений языческой эпохи.
Имя Ярослава, еще одного сына крестителя Руси, сумевшего с оружием в руках отстоять свое право на власть в стране, было образовано от того же корня, что и имя Ярилы, божества весеннего солнца, что опять-таки отсылает нас к связи между князем и дневным светилом. Согласно представлению, характерному не только для славян, но и для многих других народов, затмения солнца зачастую предвещали смерть правителя. В этом отношении особо показательным оказывается и то место, куда автор Ипатьевской летописи вставил рассказ о Свароге и его сыне Дажьбоге. Приуроченный к славянским мифологическим представлениям, этот пересказ отрывка из хроники Иоанна Малалы был приведен в летописи под 1114 г., в результате чего он оказался симметрично обрамлен летописным повествованием о двух солнечных затмениях, случившихся в 1113 и 1115 гг. Рассказ о первом солнечном затмении, произошедшем 19 марта 1113 г., летописец предварил следующим показательным рассуждением: «В лѣто 6621. Бысть знаменье въ слнци въ 1 часъ дне бысть видити всѣмъ людемъ остася слнца мало аки мсца доловъ рогома мсца марта въ 19 днь, а лупы въ 29. Се же бываютъ знаменья не на добро бываютъ знаменья въ слнци и в лунѣ или звѣздами… Якожь бысть знаменье въ сліщѣ проявляйте Стополчю смрть»[194]. Итак, по мнению автора Ипатьевской летописи, мартовское солнечное затмение предвещало смерть великого князя киевского Свято-пожа Изяславича, случившуюся месяцем позже — 16 апреля того же года. Рассказав миф о божественных отце и сыне, в результате деятельности которых у людей появились первые законы и царская власть, летописец под следующим годом вновь фиксирует отмеченную им связь солнечного затмения, которое на этот раз произошло 23 июля 1115 г., со смертью очередного представителя рода Рюриковичей: «В се же лѣто бысть знамение: погибе слнце и бысть яко мсць, егоже глть невѣглиси снѣдаемо слнце. В се же лѣто преставися Олегъ Святославчь мсца августа въ 1 днь…»[195] Хоть на этот раз смерть князя произошла до, а не после затмения, тем не менее летописец, следуя законам мифологического мышления, поменял оба этих события местами для того, чтобы события на земле проходили синхронно событиям на небе. Стоит отметить, что подобной связи имелись не только мифологические, но определенные объективные основания. Так, например, А. Н. Робинсон, изучив даты смерти Ольговичей, одной из ветвей рода Рюриковичей, пришел к следующему любопытному выводу: «Мы установили, что двенадцать солнечных затмений в течение одного века, то есть периода небольшого для длительных процессов средневекового развития (в 1076, 1078, 1079, 1113, 1115, 1124, 1130, 1146, 1147, 1153, 1162, 1176 годах), оказались совмещающимися со смертью (естественной или насильственной) 13 представителей изучаемой ветви княжеского рода Рюриковичей, в числе которых было пять великих князей киевских. Из этих совмещений видно, что смерть князя после затмения последовала 8 раз; в год затмения (до или после затмения, так как точная дата смерти неизвестна) — 2 раза; перед затмением — 3 раза. Промежутки времени между затмением и смертью князей были различными, но в целом — небольшими (10, 29, 31, 36, 48, 55, 59 дней, в отдельных случаях, где нет точных дат смертей, — до нескольких месяцев)»[196]. Сделанные автором статистические наблюдения представляют собой интерес, однако игнорирование им относящегося к языческой эпохе материала привело его к принципиально неправильному выводу о существовании солнечного культа лишь у клана Ольговичей. Стоит вспомнить и то обстоятельство, что автор Ипатьевской летописи исключил упоминание о преемниках Дажьбога на троне, имевшееся в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы. Судя по всему, данная фраза, хоть и относящаяся к далекому Египту, тем не менее, на взгляд летописца, могла подсказать его читателям ненужные с точки зрения новой религии ассоциации относительно русской княжеской династии.
Древнерусские летописи дают нам многочисленные примеры, когда с дневным светилом сравнивался тот или иной умерший князь. Так, когда после солнечного затмения 1113 г. умер Святопож Изяславич, то киевский великокняжеский престол достался Владимиру Мономаху, сумевшему в последний раз объединить Русь и сокрушить силы ее врагов-половцев. О его смерти, последовавшей в 1126 г., автор Ипатьевской летописи сообщает так: «Преставися блговѣрныи (и блгородныи) кнзь хсолюбивыи великыи кнзь всея Руси Володимерь Мономахъ иже просвѣти Рускую землю акы слнца луча пущая»[197]. Погребение Андрея Владимировича в 1141 г. сопровождалось появлением на небе трех солнц и трех столпов, запечатленных в Радзивилловской летописи. Когда в 1179 г. умер Мстислав Ростиславич, горько оплакивавшие его новгородцы, скорбя, восклицали: «оуже бо слнце наше зайде ны»[198]. Аналогичная формула под 1289 г. повторяется в летописи и по случаю смерти Владимира Васильковича[199]. Когда по возвращении из Орды умер Александр Невский, то митрополит Кирилл так возвестил собравшимся о смерти этого выдающегося правителя: «Дети мои, знайте, что уже зашло солнце земли Суздальской!» Иереи и диаконы, черноризцы, нищие и богатые и все люди восклицали: «Уже погибаем!»[200] Летопись донесла до нас и плач княгини Евдокии Дмитриевны по своему мужу Дмитрию Донскому, умершему в 1389 г.:
Како умре животе (жизнь) мой драгый,
Мене єдину вдовою оставив?
Почто аз преже тебе не умрох?
Како зайде свет очию моею?
Где (куда) отходити сокровище живота моего,
Почто не промолвити ко мне?
Цвете мой прекрасный, что рано увядаеши?
Чему господине не взогриши на мя,
ни промолвити ко мне?
<..>
Солнце мое! Рано заходити…
Месяць мой красный, рано погибаеши!
Звезда восточная, почто к западу грядеши? <…>
Свете мой светлый, чему помрачился еси?
Аще бог услышит молитву твою —
Помолися о мне, княгине твоей!
Вкупе жих с тобою, вкупе умру с тобою —
Юность не отъиде от нас, старость не постиже нас![201]
Если в своем плаче княгиня сравнивает своего умершего супруга не только с солнцем, но также со звездой и месяцем, что вновь отсылает нас к образу Первобога, то уже в написанном в середине XV в. «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» это уже единственное сравнение из сферы небесных светил: «Дмитрий же доблестен был и добр нравом, велик в своем величии, решителен в добродетельных деяниях, пока не почил в покое; в силе своей все обходил вокруг, словно солнце, лучи испуская и всех согревая, кого лучи его достигнут — таков и он. Без колебаний скажу о нем, что по всей земле пронеслась слава его и в концы вселенной — величие его. Кому уподоблю этого великого князя, русского царя?»[202] «Слово о житии» сравнивает Дмитрия Донского только с одним светилом — солнцем. Весьма примечательно, что данный текст одновременно именует великого князя уже царским титулом, что не только свидетельствует о начавшемся возрождении национального самосознания после поражения ненавистным поработителем, нанесенного на Куликовском поле, но и заставляет вспомнить еще более древнюю мифологемму о связи дневного светила с высшей властью на земле.
Поскольку все приведенные примеры связаны с оплакиванием умерших князей, может возникнуть предположение, что устойчивая ассоциация правителя с солнцем в христианский период была обусловлена не связью русской княжеской династии с дневным светилом, а с рассмотренной выше связью солнца со смертью, тем более что с ним сравнивался умерший не только в великокняжеских, но и в крестьянских плачах. Однако имеющиеся данные убедительно показывают, что с солнцем неоднократно сравнивался не только умерший, но и живой правитель. Так, например, все та же Евдокия Дмитриевна называет так своего супруга не только на смертном одре, но и тогда, когда он с победой вернулся с Куликовского поля: «Княгиня ево Евдокѣя стрѣте Великаго Князя Дмитрея Ивановича во Фроловскихъ воротахъ со многими воинскими женами и с своею снохою. И видѣвъ своево Великаго Князя и нача плакати от великия радости и рече: «ныне тя (вижу), Государя Великаого Князя, славного в человѣцехъ Дмитрея Ивановича, аки солнцу на небу восходящу, светящу всю Рускую землю»[203]. Эти данные следует сопоставить с тем восприятием героя Куликовской битвы, которое отразилось в миниатюрах «Жития Сергия»: «Московские великие князья обожествляются автором рисунков. Они, хотя никто из них не был канонизирован, изображаются обычно в нимбах, подобно самому Сергию. До этого не доходили даже придворные авторы никоновских миниатюр. Главный после Сергия герой рукописи, Дмитрий Донской, обычно носит здесь нимб вокруг княжеской шапки. Нимб и шапка становятся как бы равноправными знаками достоинства. Подобным образом нимбы носят здесь дядя