наменовавшее начало освобождения от ненавистного ига, как автор «Жития» незамедлительно называет его царем. Как уже отмечалось выше, неофициально данный титул вместе с эпитетом «белый» использовал еще Василий III, а официально его принимает в 1547 г. Иван Грозный.
Итак, на протяжении столетий мы видим среди непосредственно не связанных друг с другом правителей восточных славян устойчивые притязания на верховную власть, равную, по сути, императорской. Первым в этом ряду стоит верховный царь-«мужик» волынян, которому, согласно восточным авторам, подчинялись правители всех славянских племен. Вторыми были неизвестные создатели Русского каганата, возникшего самое позднее в 30-х годах IX в. Третьими были Рюриковичи, которые после объединения под своей властью севера и юга Руси также начинают именоваться каганами, а после принятия христианства — и заимствованным из Византии царским титулом. Если датировать историческую часть сведений о царе волынян ориентировочно V–VI вв. (согласно мифологической части сообщений восточных авторов, его власть вообще существовала с «начала времен»), то с учетом того, что царский титул перешел от Рюриковичей к династии Романовых, представители верховной власти с незначительными перерывами правили у восточных славян на протяжении как минимум полутора тысячелетий. В чем же причина столь устойчивой традиции, которая отсутствует у всех других славянских народов? Помимо объективных политических и экономических причин природа любой власти в древности в немалой степени определялась и религиозными представлениями. Выше мы уже приводили сообщения Гельмольда о «боге богов» полабских славян Святовите, равно как и о том, что остальные их боги «от крови его происходят и каждый тем важнее, чем ближе он к этому богу богов». Очевидно, что мы не совершим большой ошибки, если распространим эти представления и на иерархию среди людей. Как было уже показано выше, верховный царь волынян носил титул «мужик» в смысле «первочеловек», сын Дажьбога, и в этом отношении был абсолютно тождественен индийскому Ману и иранскому Йиме, рассматривавшимися данными традициями в качестве верховных правителей на Земле и родоначальников правящих династий. С распадом славянского единства традиция единой верховной власти в своем непосредственном виде прекратила свое существование, однако потомки этой династии вполне могли остаться у отдельных славянских племен. Что же касается остальных племен, то они, по свидетельству Константина Багрянородного, управлялись не архонтами, а старцами-жупанами. Мы не знаем, какое идеологическое обоснование было у кагана русов Вертинских анналов, однако Иларион, применяя этот титул по отношению к Владимиру, первому князю из династии Рюриковичей, о котором известно, что он именовался подобным образом, немедленно подчеркивает благородство его происхождения. Франкские анналы, описывая войну 789 г. Карла Великого с полабскими славянами, упоминают верховного правителя велетов-вильцев Драговита, отмечая при этом, что «он далеко превосходил всех царьков-вильцев и знатностью рода, и авторитетом старости».[347] Примечательно, что все так называемые младшие анналы, упоминая титул Драговита, именуют одного его царем (rех), точно так же, как и самого Карла Великого. Все эти данные свидетельствуют о том, что главенство среди племенных вождей зависело в первую очередь от знатности рода и благородства происхождения. Поскольку именно на том же у восточных славян делает акцент Иларион при упоминании императорского титула кагана у правнука Рюрика, мы с уверенностью можем заключить, что данное обстоятельство напрямую относилось и к самому основателю русской великокняжеской династии.
Восточнославянская традиция об инцесте брата и сестры
Помимо Ману у индийского бога солнца Вивасвата были и другие дети — Яма и Ями. Разительной параллелью мифа о них, равно как и иранского мифа о Йиме и Йимак, являются восточнославянские предания о любви брата и сестры, многократно описанные в приуроченных ко дню летнего солнцестояния песнях: «Мысль о кровосмешении повторяется и в купальских песнях. Так, в одной купальской песне рассказывается, что чумак, проездом остановившись в одной корчме, женился на наймичке-шинкарке. Когда в понедельник после свадьбы они пошли спать,
Стала дівка постіль слать,
Постіль стеле, хлыстае,
А він еі пытае:
«А звітні міщанка?»
«По имени Карпянка».
«А звіткі міщанин?»
«По имени Карпов сын».
«Бодай, попы пропали:
Сестру з братом звінчали!
Ходим, сестра, в монастырь,
Нехай нам Бог простит!»
«Монастырь каже: не прійму,
А Бог каже: не прощу!»
«Ходим, сестра, в темный ліс —
Нехай же нас звірь поіст»…
«А ліс каже: не прійму!
А звірь каже: выжену!»
«Ходим, сестра, в море,
Потопимся обоє!»
«А море каже: не прійму!
А рыба каже: выкину!»
«Ходим, сестра, горою
Разсіемсь по полю.
Разсіемось по полю
Шелковою травою.
Будут люди зілье рвати
Сестру з братом споминати.
Я зацвіту жовтий цвіт,
Ты зацвітешь синій цвіт.
Буде слава на весь світ».
Таково происхождение цветка иван-да-марья[348]. В другом варианте той же песни подчеркивается, что бракосочетание брата и сестры происходит в воскресенье:
А в скресенье венчали,
В понедельник спать клали.
Стал пытать детина,
Якого роду девчина.
«Я с Киева Войтовна,
По батюшке Карповна!»
Стала пытать девчина,
Якого рода детина:
«Я с Киева Войтович,
По батюшке Карпович!»[349]
В белорусском фольклоре присутствует более древний вариант сюжета, где уже отсутствует указание на сам обряд церковного венчания, о котором говорится в первых двух вариантах:
Коля речки, коля речки
Пасьцила дзеука овечки,
Ды пасучи заснула.
Ехау молойчик — ня чула.
«Уставай, дзеука, досиць спаць,
Ды садзися на коня,
Кладзи ножки у стрымяна».
Едуць поле — другое,
На трецьцее узъежджаюць,
Пытаетца Ясянька:
«Скулъ ты родом, Касенька?»
«Я й родом Кракоуна,
А назвиска Войтоувна».
«Скулъ ты родом, Ясянька?»
«Во я родом Кракович,
А назвиска — Войтович.
Яше мяне Бог сцярог,
Што з сястрою спадъ ня лег.
Пойдзям, сястра, у поля,
Разсеимся обоя:
з мяне будзиць жоуты цвет,
С цябе будзиць сини цвет;
Будуць дзеуки краски рваць
И брата с сястрою поминаць:
— Гэта тая травица,
Што брацейка с сястрицай»[350].
Интересно и само название брата и сестры, отличающееся в украинской и белорусской традиции от общераспространенного Ивана и Марьи. Весьма вероятно, что имена Карпович-Карповна или Карпянка указывают нам на Карпатские горы, на тот ареал, где зародилось данное предание. В последнем варианте речь идет о Краковиче и Краковне, которые В. В. Иванов и В. Н. Топоров считают исходным: «ср. Карпович — Кракович как указание на происхождение сестры и брата в связи с разобранным выше именем Крак»[351]. Однако и это имя указывает нам на тот же географический регион, поскольку, по свидетельству арабских средневековых географов, Карпаты назывались также «краковскими горами»[352]. С другой стороны, гора Вавель, на которой Крак построил свой замок, связывается этими лингвистами с названием Вольны.
Данная локализация подкрепляется рассмотрением встречающгося в русском героическом эпосе мотива предотвращенного инцеста. Союз или, по крайней мере, попытка такого союза между братом и сестрой встречается в былинах весьма редко, и чуть ли не единственным примером этого может служить былина «Михайло Казарин». Сюжет ее достаточно прост: выезжающий в поле богатырь наталкивается на полонивших русскую девушку трех татар, убивает захватчиков и уже собирается овладеть спасенной им девушкой, как вдруг выясняется, что она приходится ему родной сестрой. Интерес для нас представляет упомянутое в былине место рождения главных персонажей былины:
Соскочил Казаренин с добра коня,
Сохватил девицу за белы ручки,
Русеку девицу-полоняночку,
Повел девицу во бел шатер,
Как чуть с девицею ему грех творить,
А грех творить, с ней блуд блудить.
Расплачется красная девица:
«А не честь ли твоя молодецкая, богатырская,
Не спросил ни дядины, ни вотчины:
Княжецкая ль дочь иль боярская,
Была я дочи гостиная,
Из Волынца-города из Галичья,
Молода Марфа Петровична».
И за то слово Казаренин спохватается:
«Гой еси, душа, красная девица,
Молода Марфа Петровична!
А ты по роду мне родна сестра»[353].
Поскольку сам главный герой, согласно тексту былины, лишь недавно приехал в Киев «из Волынца-города из Гали-чья» да и его родная сестра была похищена татарами, судя по всему, незадолго до описываемых событий, мотив неузнавания Михайлом Казарином собственной взрослой сестры выглядит довольно странно и, весьма вероятно, скрывает факт состоявшегося инцеста. Однако для нас в данном случае оказывается гораздо важнее географическая привязанность брата и сестры к Галицко-Волынской земле. Данная территория хоть и подвергалась опустошительным набегам кочевников, однако явно в меньшей степени по сравнению с более окраинными по отношению к степи русскими княжествами. Соответственно, мотив брата, не узнающего свою родную сестру, спасенную им из татарского плена, скорее должен был возникнуть применительно к этим окраинным землям. В свете этого тот факт, что как купальские песни, так и данная былина независимо друг от друга привязывают мотив инцеста, пусть даже не совершенного, согласно последующей моральной цензуре, именно к Карпато-Волынскому региону, указывает на устойчивое представление о том, что брачный