свет и правда: «Дѣемъ свѣтъ есть, не бо есть тьма» или «Дѣя правдоу приять имъ есть»[445]. Однако современные восточнославянские языки уже утратили это значение данного корня, который в настоящий момент означает только функцию делания: русск. делать, действие, деяние, белор. дзейнічаць, злодзей, дабрадзей и т. п. Как отмечают специалисты, отголоском прежнего значения «говорить» интересующего нас корня в нашем современном языке являются частицы, служащие как бы знаками цитирования при передаче чужой речи: де (из др. русск. он дѣетъ — «он говорит») и дескать (из др. русск. дѣетъ — «говорит» + сказати). Однако этот же корень присутствует и в слове думать, которое изначально было связано не только с мыслительной, но и с речевой деятельностью: др. русск. думати, думаю означало не только «мыслить», но и одновременно «рассуждать, совещаться»[446], эта же ситуация сохранилась и в псковском диалекте современного русского языка, где выражение думаться всей семьей (всем сходом) означало не только «думать с другими», но и «обсуждать дело, советоваться»[447]; это же значение данный корень имеет и в болгарском: дума — «слово», думам — «говорю»[448]. В свете всего этого можно констатировать, что триединство мысли, слова и дела у наших далеких предков было некогда запечатлено вообще на уровне языка, однако к современной эпохе слабый отголосок воспоминания об этом фундаментальном факте остался разве что в шуточной прибаутке: «На думах, что на вилах; на словах, что на санях; а на деле, что в яме»[449]. В силу этого можно утверждать, что появление двух первых членов этой системы в качестве главных даров бога человеку у Ермолая-Еразма также является отголоском далекой языческой архаики.
У южных славян «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была неизвестна, однако отраженные в ней представления находят неожиданную аналогию в сербских надгробных памятниках. На целом ряде таких памятников мы видим высеченные фигуры людей с тремя крестами (рис. 9). Эти фигуры могут быть довольно реалистичны либо же совсем схематичны, однако все они несут на себе изображения не одного, не двух, а именно трех крестов. Если установка креста на могиле является христианской традицией, то изображение трех крестов на теле человека явно не имеет ничего общего с православием. Это обстоятельство заставляет нас вспомнить, что задолго до христианства крест являлся языческим символом и, притом, что особенно для нас важно, символом солнца. В силу этого мы имеем все основания предположить, что, высекая три креста на изображении умершего, сербы хотели этим подчеркнуть наличие у человека триединого солнечного начала, унаследованного им от своего божественного прародителя. Правильность этого предположения подтверждает нам сербский каменный крест первой половины XIX в. (рис. 10). Композиция на нем принципиально другая, никаких изображений трех крестов на нем нет, однако его создатель другими
способами постарался выразить исходную идею. На кресте была высечена схематичная фигура человека, голова которого была окружена солнечными лучами. Как видим, и в этом случае мастер вновь постарался подчеркнуть солнечную сущность своего умершего соплеменника. Подобные абсолютно независимые друг от друга свидетельства, происходящие из разных концов славянского мира, разделенные не только расстоянием, но и веками и относящиеся к тому же совсем к различным сферам человеческой культуры — литературный памятник и изображения на надгробиях, — неопровержимо свидетельствуют о существовании у славян единого мирочувствования, которое могло зародиться у них только в эпоху их общности.
Рис. 9. Сербские надгробные памятники с тремя крестами
(Источник: Куличиħ Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н.
Српски миталошки речник. Београд, 1970)
Рис. 10. Сербский каменный крест, XIX в.
(Источник: Куличиħ Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н.
Српски миталошки речник. Београд, 1970)
Другие фольклорные свидетельства о солнце как об отце
Если «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была создана в Средние века, то другие свидетельства о происхождении нашего народа от дневного светила относятся, можно сказать, почти к нашему времени. Это не только сверхобилие солнечной символики, пронизывающей почти все стороны традиционного крестьянского быта XIX — начала XX в., указывающей на некую глубокую сопричастность использующих ее людей с дневным светилом, но и памятники устной традиции. Так, по свидетельству Б. Шергина, еще в XX веке архангельские поморы прямо называли солнце своим отцом. Вот как на севере Руси проходила встреча дневного светила после полярной ночи:
Кланяемся солнцу-то:
— Отец наш желанный, здравствуй!
Радость ты наша, солнце красное!
Да в землю ему, да в землю[450].
Если поморы жили на севере восточнославянского мира, то у живших на его юге украинцев была записана дума «Плач невольников», где описывается, как угнанные в плен люди
Вверх руки поднимали,
Господа милосердного просили и умоляли:
«Господи милосердный, пошли на небо
ясное солнце-мать,
Пускай будут кандалы на ногах ослабевать…»[451]
Как уже отмечалось, в отечественной традиции солнце могло восприниматься и как мужское, и как женское начало. Однако, какой бы пол ни приписывался дневному светилу, два последних приведенных примера объединяет одно: как поморы на севере, так и украинцы на юге воспринимали солнце как своего прародителя, прямо называя его отцом либо матерью. Таким образом, различные следы этой идеи нам встречаются не только в детском, но и в отечественном взрослом фольклоре. Коль уж речь зашла о вариативности пола солнца, стоит вспомнить приводившиеся во второй главе примеры обрядовых песен, в которых дневное светило соотносилось то с главой семейства, то с его женой. В свете рассматриваемого в этой главе основного мифа славянского язычества особый интерес представляет следующая песня:
Что в первом терему красно солнце,
Красно солнце, то хозяин в дому,
Что в другом терему светел месяц,
Светел месяц, то хозяйка в дому,
Что во третьем терему часты звезды,
Часты звезды, то малы детушки;
Хозяин в дому, как Адам на раю…[452]
Весьма показательно, что в данном варианте хозяин соотносится не только с солнцем, но и с Адамом, бывшим, согласно библейской традиции, прародителем всего человечества. Встречаются примеры сопоставления солнца с отцом и в свадебном фольклоре. Так, перед бракосочетанием в Вологде невеста в песне так обращалась к своему родителю:
Государь ты мой батюшко,
Мое красное солнышко!..[453]
Представление об отце-солнце в более поздних былинах могло переноситься и на Владимира. Так, например, былина «Скопин» начинается следующим образом:
Во стольном во городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира,
Заводился пир, право, почестей стол;
<…>
Собиралися все они, съезжалися
Да к солнышку-батюшку на почестей пир[454].
Понятно, что под «солнышком-батюшкой» имеется в виду все тот же киевский великий князь, однако в данном тексте более древний мифологический образ оказывается приурочен к Владимиру Красно Солнышко. С дневным светилом мог соотноситься не только отец, но, как было показано в четвертой главе, жених либо, как в украинской песне, милый женщине казак:
За тучами громови сонечко не сходит,
За вражими ворогами мій милий не ходить[455].
Подобно тому, как грозовые тучи закрывают собой солнце, так и враги лишают женщину присутствия любимого. Как уже отмечалось в предыдущей главе, в сербской песне «Предраг и Ненад» с «солнцем ясным» сравнивался также простой юнак. В восточнославянской свадебной песне подчеркивается параллелизм между дневным светилом и женихом:
Колесом сонечко на гору йде,
Колесом яснее на гору йде;
Полком молодой на посад іде,
Полком Ивашко на посад іде[456].
Исключительное по важности значение имеет приводимое В. Петровым гуцульское предание о том, что сначала солнце было очень большим, но после того, как появились люди, оно начало уменьшаться, поскольку, когда рождается человек, от солнца отрывается кусок и превращается в звезду, а когда человек умирает, то его звезда гаснет и падает. Если умер праведный человек, то его душа возвращается в солнце, а из тех звезд, которые гаснут, когда умирают неправедные люди, получается месяц[457]. Во-первых, это западноукраинское поверье в очередной раз прямо указывает на бытование у славян представления об их солнечной внутренней сущности. Во-вторых, это поверье наглядно показывает процесс наложения относительно нового представления о солнечной природе человека на идущие из глубин первобытности представления о звездном происхождении его души. Изначальное представление не исчезает полностью, а переосмысляется и включается составной частью в новый солнечный миф. И, наконец, в-третьих, данное гуцульское предание представляет собой очевидну