, а в контексте других подобным образом образованных славянских терминов, ученый пришел к выводу, что суффикс — анинъ в русском языке указывает не на принадлежность к месту или территории, а на связь с сословием, группой людей, предприятием, занятием, характерным действием. Немаловажный интерес представляет и другой сделанный этим лингвистом вывод, касающийся на сей раз не самоназвания славян, а обозначения в их языке человека как такового: «Толкование сеlо-vекъ = «сын рода» полностью оправдывается нашими знаниями общественного строя древних славян…»[473] С учетом изученных выше мифологических представлений наших предков мы можем уточнить этот вывод в плане того, что слово человек у славян означало не просто «сын рода», а «сын божественного солнечного рода». Именно через включенность в род, восходящий своими корнями к языческому богу солнца, человек только и становился человеком в подлинном смысле этого слова. В этой системе ценностей человек оказывался таковым только в силу того, что он являлся представителем, неразрывной частью божественного рода, его живым воплощением в период своей жизни. Говоря другими словами, здесь вновь действовал закон отѣника, объединявшего в единое целое божественного отца и его смертного сына. Понятно, что лишенный своего рода-племени либо забывший о нем в принципе не мог считаться человеком в подобной системе координат. Об этом спустя тысячелетия продолжают красноречиво свидетельствовать данные современного русского языка, где слову благородный противостоят такие понятия, как урод, выродок, безродный, однозначно определяющие диаметрально возможные состояния человека именно по принципу его причастности либо непричастности к своему роду или, если брать шире, всему народу. Чрезвычайно развитое родовое сознание мы встречаем не только в княжеской среде, что вполне естественно, но и в среде простых новгородцев, несмотря на то, что жизнь в условиях крупного торгового города, каким был Новгород, подразумевала гораздо более быстрое размывание родовых устоев, чем жизнь в аристократической или крестьянской среде. Тем не менее в былине о Садко ее создатели, явно выражая точку зрения основной массы рядовых горожан, прямо противопоставляют родовую мораль морали купеческой верхушки:
А и как все на пиру да наедалисе,
А и как все на пиру да похвалялисе.
А кто чем уж как теперь да хвастает,
А кто чем на пиру да похваляется:
А иной хвастає как несчетной золотой казной,
А иной хвастає да добрым конем,
А иной хвастає силой, удачей молодецкою;
А и как умной топерь уж как хвастает
А и старым батюшком, старой матушкой,
А и безумный дурак уж как хвастает
А и как хвастає да как своей молодой женой[474].
О силе данного мирочувствования говорит и то, что вплоть до сравнительно недавнего времени одним из наиболее уничижительных характеристик человека на Руси было — «Иван, родства не помнящий». При этом родовая мораль предполагала не только знание человеком своих непосредственных родителей, их родителей и т. д., но и первопредка своего рода, исходную точку бытия как всего рода, так и принадлежащего к нему человека.
То, что мы знаем о древнейшей истории славян, способно объяснить нам причины возникновения подобного самоназвания: гранича на востоке с воинственными ираноязычными кочевниками, а на западе — с не менее воинственными германцами, праславянские племена научились достаточно рано ценить свою свободу, противопоставляя ее рабству, которое грозило им в случае поражения от их свирепых соседей. Понятие свободы и независимости как единственно приемлемого для славян состояния нам встретится далее в приводимом свидетельстве о наших далеких предках Менандра, причем, что особенно важно, данная констатация будет сделана самими славянами в контексте дальнейшего развития представлений, вытекающих из солнечного мифа. О том, какой глубокий след в мирочувствовании нашего народа оставило его неуклонное стремление к свободе, свидетельствуют и другие древние источники. Повествуя о войне со Святославом в X в., византийский писатель Лев Диакон отмечает весьма необычный, на его взгляд, обычай русов-язычников: «О тавроскифах (русах. — М. С.) рассказывают еще и то, что они вплоть до нынешних времен никогда не сдаются врагам даже побежденные, — когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают.
Они поступают так, основываясь на следующем убеждении: убитые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлучения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служения, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть. Вот какое убеждение владеет ими»[475]. За четверть века до этого аналогичный обычай, только без его объяснения, констатирует и мусульманский автор Ибн-Мискавейх, описывая попытку русов захватить азербайджанский город Бердаа. Основываясь на свидетельстве очевидца, он приводит один из удивительных рассказов о храбрости наших далеких предков, когда толпа мусульман безуспешно пыталась пленить хотя бы одного из окруженных ими пятерых русов: «Они старались получить хотя бы одного пленного из них, но не было к нему подступа, ибо не сдавался ни один из них. И до тех пор не могли они быть убиты, пока не убивали в несколько раз большее число мусульман. Безбородый юноша был последним, оставшимся в живых. Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое было близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым»[476]. Эта обусловленная языческими представлениями устремленность к свободе была настолько мощна, что с ней ничего не могло поделать и христианство. Польская хроника магистра Винцентия Кадлубка передает нам речь перемышльского князя Володаря Ростиславича (fl 124 г.): «Наставляет, сколь бесславно прозвище «Рабством заклейменный», добавив, что менее несчастен родившийся рабом, чем им ставший: поскольку первое — жестокость судьбы, второе — результат малодушия, в которое любой легко «впадает», но с трудом «выбирается», намного почетнее скорая смерть, чем долгое жалкое существование»[477].
Аналогичную, по сути, идею высказывает в своем обращении к соратникам и главный герой «Слова о полку Игореве»: «О дружина моя и братья! Лучше ведь убитым быть, чем плененным быть…»[478] И эта устремленность к свободе была присуща не только княжеско-дружинной аристократии, но и рядовым воинам. Так, например, уже в ХVII в. французский инженер Боплан так характеризует простых украинских казаков: «Козаки смышлены и проницательны, находчивы и щедры, не стремятся к большим богатствам, но больше всего дорожат своею свободою, без которой жизнь для них немыслима…»[479] Та же самая устремленность была присуща и большей части русского народа, о чем красноречиво свидетельствует вся его история. Что касается внешней зависимости, то лишь один раз его удалось покорить пришедшим из Азии кочевникам, а после свержения татаро-монгольского ига ни одному захватчику, каким бы он сильным ни был, ни разу не удавалось поработить наших предков. Сложнее дело обстояло с внутренней зависимостью, но и от крепостного права значительная часть людей бежала на юг к казакам, на север или в Сибирь. Таким образом, мы видим, что с древнейших времен стремление к свободе, ее жажда проходит красной нитью через всю историю нашего народа, что делает весьма вероятным предположение, что некогда это важнейшее понятие было положено в основу своего самоназвания нашими далекими предками.
Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: слово
Вторым, на сей раз абсолютно бесспорным, как было показано выше, самоназванием наших предков было слово словене. Хоть целый ряд исследователей, в том числе и достаточно крупных, и не разделяет данной точки зрения, данное племенное самоназвание, скорее всего, было образовано от понятия слово и, соответственно, словенами были «люди, говорящие ясно, понятно». Как отмечал О. Н. Трубачев, самоназвание славян правильнее производить не от существительного слово, а от глагола слово, слути — «понятно говорить». О возможности подобного словообразования в славянском языке для обозначения группы людей по принципу производимых ими звуков и притом, что особенно важно, с помощью точно такого же суффикса, свидетельствует и более позднее др. русск. кличанинъ — «тот, кто на охоте криками и шумом пугает зверей». Еще одним весомым доказательством правильности понимания нами истинного значения этого смыслового пласта самоназвания славянских народов служит обозначение ими своих западных соседей немцами, буквально «немыми», в переносном значении «непонятно говорящими людьми». В обоих случаях для определения крупных племенных общностей наши предки использовали критерий их способности либо неспособности говорить, владеть человеческой речью. Весьма примечательно, что в готском языке нам встречаются глаголы slawan — «молчать, быть немым» и gaslawan — «умолкать», достаточно точно совпадающие с самоназванием славян. Зеркально соответствующие друг другу лингвистические данные показывают нам ситуацию взаимного отчуждения соседних индоевропейских народов, когда немцы для славян превратились в немых, а славяне, соответственно, — в молчащих для столкнувшегося с ними германского племени. Данная ситуация обозначения племенной общности в зависимости от наделенности или ненаделенности ее способностью понимать речь находит свои аналогии и в других регионах индоевропейского мира. Так, например, албанцы сами себя называют shkipetar, причем само это слово образовано от глагола shkiponj — «понимаю». С другой стороны, в литовском языке встречается понятие guadal — «гуды» — «не обладающие нашей истинной речью», обозначающее