му истреблению, что также объясняет яркую картину целого моря пролитой вражеской крови, которую поначалу не могла даже впитать мать сыра земля. Примечательно и то, что в стихе Егорий проливает «кровь жидовскую, босурманскую». С мусульманами русские воевали многократно, однако одновременно с нею пролить на поле брани кровь еврейскую они могли опять-таки только во время разгрома Хазарского каганата. Наличие в этой сцене мусульманской крови вновь соответствует исторической действительности: значительную часть войска кагана составляли мусульмане. Данная особенность опять-таки достаточно определенно указывает на историческую основу данного духовного стиха. Что касается самого Егория, то об унаследованных этим народным святым солярных черт от своих языческих предшественников говорилось уже многократно, а славянские князья вели свой род от Дажьбога, причем одно из первых свидетельств этого опять относится к эпохе Святослава. Речь идет о костяной пластинке из Белой Вежи (завоеванного хазарского Саркела), на одной стороне которой был изображен знак Рюриковичей, а на другой — дневное светило (см. рис. 6). Этому отождествлению в еще большей степени могло способствовать то, что характеристика Егория как святого на фонетическом уровне перекликалась с самим именем Святослава, разгромившего хазар и убившего их кагана. Само же прозвище святого — Храбрый — также указывает на принадлежность его прообраза к воинскому сословию, а с учетом того, что на протяжении Средневековья оно неоднократно относилось к князьям (как, например, к Мстиславу Храброму или же в целом как характеристика «храбор на рати» — так восторженно отзывались летописцы о личных качествах своих правителей) или представителям высшего слоя общества (Вадим Храбрый, упомянутый Никоновской летописью как противник Рюрика, или воевода Дмитр Хоробрый, о котором под 1171 г. говорит Ипатьевская летопись), то, вполне вероятно, им мог быть и сам князь.
Таким образом, на основании всех этих многочисленных совпадений можно утверждать, что историческую основу духовного стиха о пленении и освобождении Егория Храброго, убившего затем вражеского царя, составляют воспоминания о разгроме хазарами Русского каганата, обложение данью южной части восточнославянских племен, возможное сочетание политического порабощения с попыткой порабощения духовного, и их последующее освобождение пришедшей с севера русской варяжской дружиной, кульминационным моментом которого стал разгром Святославом Хазарии. С течением времени все эти длившиеся почти целое столетие события слились в народном сознании в одно предание с одним главным героем, солярные черты которого роднили его с их правителями. Об определенной преемственности между доваряжскими правителями Русского каганата и пришедшей с севера новой варяжской династии говорит и тот факт, что, начиная как минимум с сына Святослава Владимира, Рюриковичи принимают императорский титул кагана, принадлежавший их предшественникам на восточнославянском юге.
Другие примеры имперского самосознания
В еще большей степени имперское сознание проявляется и в былинах, созданных в эпоху Киевской Руси и бережно сохраненных народом вплоть до XX века. Один из памятников этой устной традиции начинается следующим образом:
А и старый казак он, Илья Муромец,
А говорил Ильюша таково слово:
«Да ай же, мои братьица крестовые,
Крестовые-то братьица названые,
А молодой Михайло Потык сын Иванович,
Молодой Добрынюшка Йикитинич.
А едь-ко ты, Добрыня, за синё море,
Кори-тко ты языки там неверные,
Прибавляй земельки святорусские.
А ты-то едь еще, Михайлушка,
Ко тыи ко корбы ко темный,
Ко тыи ко грязи ко черный,
Кори ты там языки все неверные,
Прибавляй земельки святорусские.
А я-то ведь, старик, да постарше вас,
Поеду я во далечо еще во чисто поле,
Корить-то я языки там неверные,
Стану прибавлять земельки святорусские»[635].
Примечательно, что инициатива расширения Святой Руси за счет покорения ближних и дальних народов исходит в этой былине не от князя Владимира, а от простого крестьянского сына Ильи Муромца, олицетворявшего собой величие и мощь нашего народа. Обращаясь от устной традиции к письменным памятникам, в той же «Повести временных лет» мы встречаем еще один пример имперского самосознания. В введении к своему бессмертному труду, отмечая, что образовавшие Древнерусское государство славянские племена были не единственным населением Восточной Европы, Нестор пытается определить, чем же они отличаются от финно-угров и балтов: «Се бо токмо Словѣнескъ языкъ в Русі. Поляне. Деревляне. Новъгородьци. Полочане. Дьрьговичи. Сѣверо. Бужане. зан сѣдять по Бугу, послѣже Волыняне. I се суть инии языцѣ. иже дань дают Руси. Чудь. Весь. Меря. Мурома. Черемисъ. Мордва. Пѣрмь. Печера. Ямь. Литва. Зимѣгола. Корсь. Нерома. Либь. си суть свои языкъ имуще от колѣна Афетова. иже живуть на странахъ полунощныхъ»[636]. — «Вот кто только говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидят по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А вот другие народы, дающие дань Руси: чудь, весь, меря, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливонцы — эти говорят на своих языках, они — потомство Иафета, потому что живут в северных странах». Анализировавший данный фрагмент А. Н. Насонов показал, что Нестор использует два критерия отличия славян от соседних с ними народов: языковой, поскольку у всех восточнославянских племен, входящих в состав Руси, один общий язык — славянский, и, во-вторых, политический, поскольку те, которые «се суть инии языцѣ», это одновременно и те, «иже дань дают Руси». В этом сопоставлении Русь выступает как общность, обусловленная не только единством языка и происхождения, но и наличием у нее государственности, за пределами которого находятся другие «языки», связанные с этим государством лишь данническими отношениями. Подчеркивая имперскую суть Руси, Нестор выводит для нее двуединую формулу «народа-государства», покорившего и обложившего данью большинство неславянских народов Восточной Европы.
В созданном в XIII в. «Слове о погибели Русской земли» мы опять-таки видим ту же имперскую идею, выраженную более возвышенным языком. Прославляя величие и могущество родной земли, автор данного «Слова» рисует следующую величественную картину: «Отсюда до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы — то все с помощью божьею покорено было христианскому народу, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а угры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко — за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял»[637]. С учетом того, что само «Слово о погибели Русской земли» начинается с прославления «светло светлой» Руси, подчеркивающей светоносность земли и населяющего ее народа, а вслед за этим идет описание покоренных или боящихся Руси племен и государств, этот памятник, являющийся блестящим выражением рассматриваемого миро-чувствования, по сути дела, даже композиционно тождественен ответу, данному аварам склавинами задолго до образования Древнерусского государства. Достаточно близко по духу к этим памятникам и письмо митрополита Кирилла 1226 г. к князю Юрию: «Княже пречистый, ты довольно знаешь, как отцы, деды и прадеды ваши распространили и населили землю Рускую не иным чем, как любовию и согласием в братии, тем страшны они были всем окрестным; и когда совокупно противо неприятелей руских воевали, всех побеждали, и никто противо их воевать не смел и не мог»[638]. Приведенные примеры красноречиво свидетельствуют о чрезвычайной устойчивости языческой по своему происхождению идеи о том, что славяне, являющиеся потомками Дажьбога, наделены своим небесным отцом такой непобедимой светоносной мощью, что не только отстоят свою свободу перед лицом даже самого сильного недруга, но и покорят своей власти другие народы. Согласно зафиксированному новгородским летописцем представлению, народ должен был платить своему правителю небольшую подать, достаточную для вооружения его дружины, а все остальное она должна была добывать сама, воюя и покоряя другие народы.
Возвращаясь к выведенной Нестором формулы Руси как «народа-государства», вспомним, что основой своего государственного да и любого общественного бытия наш народ считал Правду, о чем уже было сказано в начале этой главы. Необходимо отметить, что принцип этот был таким универсальным для наших предков, что они распространяли его и на свои взаимоотношения с покоренными племенами и народами. Захватившие в 943–944 гг. находившийся на Каспийском море азербайджанский город Бердаа, русы заявили его жителям буквально следующее: «Нет между нами и вами разногласия в вере. Единственно, чего мы желаем, — это власти. На нас лежит обязанность хорошо относиться к вам, а на вас — хорошо повиноваться нам»[639]. Весьма примечательно, что это показательное свидетельство исходит не от отечественного летописца, которого еще можно было бы заподозрить в желании приписать великодушие своим соплеменникам, а от мусульманского историка Ибн Мискавейха, для которого русы, напавшие на его единоверцев, были далекими и опасными северными варварами, но который, как и положено историку, честно и непредвзято описал случившиеся события. Сформулированный в Бердаа принцип взаимоотношений с завоеванными народами показывает, что при условии повиновения иноплеменников их влас