ли в разных местах… Напряги извилины, парень! Это куда как больше смахивает на расчетливую месть, чем на самозащиту в состоянии аффекта.
— Ладно, рассказу, как все было на самом деле, — поднял я руки, принимая весомость доводов оппонента. — Сперва по дороге на работу на меня напали посреди улицы, но я, как смог, отбился от злодеев. Потом, прибыв на работу, каюсь, наказал попавшихся на глаза уродов, являющихся организаторами, по сути, изначального нападения. Дальше, взбудораженный дракой, я пошел разбирался с начальством из-за некорректно составленного контракта. Мне не захотели его показывать. И тут, признаю: пришлось применить силу, добиваясь поставленной цели. Зато, в итоге, мне удалось выяснить, что последняя страница там была кровью написана. Прикиньте, месье Жиле, как в дремучем средневековье!
— О боже, какая чушь, — закатил глаза пухляш. — Ты себя-то со стороны слышишь?.. Если ляпнешь такое в суде, тебя, парень, даже не в тюрьму, а в сумасшедший дом упекут.
— Но там действительно на последней странице кровь вместо чернил, — заспорил я. — Когда смоченной слюной ладонью я по тексту провел, багровый след от ладони остался. И он до сих пор, наверняка, там есть. Проверьте. Вам трудно что ль?
— Сача, дружище, да мне, вообще, дела нет до твоего дурацкого контракта, — развел руками толстяк. — У меня на руках дело: о нападении и избиении этим утром десятерых людей. Виновник нападения установлен. И вина его, считай, уже доказана. Твое признание себя виновным — это по сути, формальность. Важная для тебя, заметь, формальность, но никак не для меня. Посему, я последний раз тебе предлагаю: безо всяких оговорок, просто, признай себя виновным в избиении людей и подтверди, что искренне раскаиваешься в содеянном, и просишь суд о снисхождении. Мы подпишем протокол чистосердечного признания, и я обещаю максимально мягкое наказание для тебя по итогу судебного заседания.
— Не буду я ничего подписывать, — твердо возразил я. — Те, кому сегодня досталось от моих кулаков, получили люлей за дело.
— Ну, как знаешь, парень, — фыркнул толстяк, и запихал в прожорливую пасть остатки бургера.
Глава 42
Ночь в КПЗ прошла без эксцессов. Сразу после ужина я завалился на свою койку (вполне приличную, кстати, с не продавленным матрасом и свежим бельем) и, под мерный перестук костяшек по столу неутомимых то ли индийцев, то ли пакистанцев, сам не заметил, как заснул.
Я так наглухо отключился от реальности (видимо сказалась накопившаяся усталость двух предыдущих нервных и практически бессонных дней), что без сновидений продрых аж до самого завтрака. И дежурному конвоиру на следующий день пришлось даже меня долго тормошить, приводя в чувство, для обязательного построения всех обитателей КПЗ перед утренним приемом пищи.
Пока мы ели, без толкотни вшестером рассевшись за длинным столом (достаточно приличную, кстати, жрачку хавали, а ни разу не баланду), дежурный конвоир спокойно, без суеты, стал собирать с наших помятых постелей грязное белье, а потом сам же (не отрывая нас от еды) застелил их чистыми простынями и наволочками. Когда, насытившись, все арестанты разошлись по своим углам, бедолага-конвоир в одно рыло собрал за нами и всю грязную посуду со стола. Еще безропотно приняв в конце своего визита пакет с «запачкавшимися» шмотками у чудака Алена (по новой закутавшегося в свежую простынку), конвоир удалился с тележкой восвояси… Вот это сервис — я понимаю. Не в каждой гостинице такой вышколенный персонал сыщется. Реально, мы здесь будто не в КПЗ пребывали, а в эдаком хостеле, с гостевым номером на десять персон, и с оригинальной фишкой, в виде брутальных решеток на узких окнах под потолком.
После завтрака тройка молчаливых (и потому по-прежнему безымянных) усачей снова залупасила костяшками домино по столешнице, а притулившиеся на другой стороне стола Лео с Аленом затеяли партию в шахматы. Я тоже, от нечего делать, собрался было подсесть к приятелям и последить за их игрой. Но не довелось.
Едва захлопнувшаяся за дежурным конвоиром дверь камеры через считанные минуты снова залязгала отпираемыми замками. И меня позвали на выход.
Сегодня повели меня отчего-то другими коридорам, нежели вчера вечером в допросную к следователю. И я не на шутку очканул, опасаясь подлянки от месье Жиле, в виде перевода в карцер (или, того хуже, в пресс-хату) за несговорчивость. Нагнетая панику, молчаливый конвоир по дороге так и не удостоил меня ответом ни на один из многочисленных тревожных вопросов. Но, к счастью, идти нам пришлось не долго, а когда в конце меня затолкнули в глухую кабинку со стеклянной стеной в торце и висящей сбоку на рычаге старомодной телефонной трубкой, все опасения развеялись сами собой.
Я опустился на мягкий, удобный стул и стал ждать. Примерно через минуту с другой стороны прозрачного бронестекла в кабинку переговорной запорхнула Кати. Девушка что-то беззвучно начала чирикать прямо с порога и приветливо махать мне рукой. Но, сообразив вскоре, что так я ее совершенно не слышу, плюхнулась на такой же, как у меня, стул напротив стеклянной перегородки и первой цапнула со стены телефонную трубку.
Когда, в свою очередь, я поднес аналогичное средство связи к уху, из верхнего динамика уже вовсю лился поток волнующего до дрожи девичьего щебетанья.
— Сача, милый, ну как ты там? Тебя не обижают? Кормят нормально? Соседи не докучают? Милый, как тебе спалось этой ночью? На новом месте, должно быть, тяжко вот так, с бухты-барахты, сразу приспособиться? Ох как же это тебе угораздило, так…
Любимая! Ну наконец-то! Как же я по тебе истосковался!.. — заскулил в параллель с подружкой под черепушкой и Каспер.
— Да все норм, дорогая, — ответил я куда как сдержанней, перебивая бесконечный поток женских вопросов. — Жить можно. Тоскливо тут только. Нет разнообразия. Особенно по тебе я сильно скучаю.
— Я тоже, милый! Честно! Ужасно скучаю! — закивала Кати. — Ты уж прости меня, Сача! Не держи зла, милый, на дуру неуемную!
— Да прекрати! Что за ерунда? — откликнулся я, опередив зависшего от неожиданного заявления подруги Каспера.
— Это ж с тобой все из-за меня случилось! — продолжила распекать себя девушка. — Если б я не давила на тебя…
— Да прекрати, ты тут, вообще, не причем, — фыркнул я в ответ.
— Ты такой великодушный, прям ах, — расчувствовавшаяся Кати сложила ладошки вокруг трубки сердечком.
Да я такой! — оживился снова сосед, воспрявший духом из-за незамысловатой похвалы.
— Ты как сама-то? Как малыш Жюль? — решил я сменить тему.
— Хорошо, что ты сам об этом заговорил. А то я, прям, извелась вся, не зная, как начать, — улыбка собеседницы из открытой и приветливой сделалась вдруг какой-то заискивающе-виноватой.
— Что еще стряслось? — насторожился и я.
— Крепись, Сача, твой дядя Франц сегодня ночью умер, — огорошила Кати известием.
ЧЕЕЕГООО⁈ — раненым бизоном взревел под черепушкой Каспер.
— Да что ты говоришь⁈ — в параллель с соседом выдохнул и я, изображая искреннее (надеюсь) огорчение… На самом деле чего-то подобного в ближайшем будущем я ожидал. Потому эта новость не стала для меня такой уж шокирующей.
— Его обнаружила сегодня в шесть утра домработница, когда пришла убираться в квартире, — продолжила меж тем делиться инфой Кати. — Франц лежал в ванной, в багровой от крови воде. Когда прибывшие на вызов полицейские слили воду, они обнаружили на теле бедняги Францы более десятка колото-резанных ран. В ванной и рядом с ней орудия убийства не оказалось, к тому же большинство ран было нанесено ему под такими углом, что самому себя ударить подобным образом даже теоретически крайне затруднительно. Потому версия о самоубийстве изначально отпала сама собой. Полицейские быстро сошлись во мнении, что Франца жестоко убили какие-то непонятные злодеи. Которые мало того, что не оставили за собой ни малейшего следа в квартире убитого, еще каким-то чудесным образом исхитрились незамеченными проскочить мимо огромного количества подъездных и уличных камер… В общем, полицией начато расследование убийства Франца Бинэ. И нас с сыном начиная примерно с половины восьмого уже вовсю терроризировали репортеры и сетевые блогеры, из беседы с одним из которых я, собственно, и узнала все те жуткие подробности ночного убийства бедняги Франца.
— А вы с Жюлем тут с какого бока, вообще? — удивился я.
— Ну как… — на секунду опешила даже Кати. — Во-первых, я — мать единственного ребенка Франца. А, во-вторых, так уж чудовищно совпало, что аккурат вчера Франц с какого-то перепуга вдруг решил переписать свое завещание, вычеркнув оттуда тебя и остальных своих родственников, и оформив все свое движимое и недвижимое имущество в наследство единолично малышу Жюлю, или мне, как законному опекуну сына до его совершеннолетия. После оформления подобного документа, сам понимаешь, в глазах полиции у меня появился серьезный мотив желать скорейшей смерти Франца Бинэ. И, как назло, беднягу убивают буквально через несколько часов после оформления нового завещания. В общем, мне уже следователь позвонил и попросил прибыть сюда, в участок, для дачи показаний — у него, кстати, тут кабинет неподалеку. И еще он предложил помочь с организацией этой нашей встречи. Ну я, разумеется, согласилась.
— У следователя, случайно, не Жиле фамилия? — насторожился я.
— Да, это он. А вы что знакомы?
— Типа того, — хмыкнул я в трубку. — Мир тесен. Этот обжора ведет и мое дело.
— Обжора?.. — удивилась Кати.
— Поймешь, когда его увидишь, — подмигнул я заговорщицки девушке.
— Ну, Сача!..
— Уж поверь: это тот еще флик, — продолжил я напускать тумана.
— Еще и флик? Он же следователь. И по телефону показался вполне адекватным и даже остроумным.
— Сама увидишь…
О чем вы, блин, вообще! Ведь дядю Франца убили! — напомнил о себе Каспер, возвращая беззаботную болтовню в конструктивное русло.
— Выходит, ты теперь миллионерша? — сменил я тему.