Или Павел соврал? Глядя в простоватое и честное лицо парня, впрочем – с небольшой хитринкой, я в такую очевидную подлость не поверил. Но с допущением вероятности противоположного, потому что на самом деле не верю до конца никому и никогда.
– Радзивиллы лгут, когда им выгодно, – печально заключила высокородная крепостная.
Внимание Павла перенеслось на меня, в глазах больше не плескалось ни капли теплоты, возникшей после долгих откровенных разговоров.
– Сеньор де Бюсси, но как же вы, дворянин, участвуете в этом бесчестном деле? Зная о подлости магнатов с самого начала.
Неожиданный поворот, и крыть было нечем.
– Не могу вам всего объяснить, Павел Андреевич. Скажу кратко: в путь я отправился по приказу короля.
Он разочарованно качнул головой.
– Не знаю, каково оно там у вас, у французов. У нас по-другому. Честь боярской фамилии превыше всего, и бесчестный приказ я исполнять не возьмусь.
Обстановка требовала, чтоб я немедленно его одернул, обвинил в оскорблении, вызвал на поединок, иначе терял лицо… Но не мог. Он только что произнес те самые слова, которыми я осуждал пилотов «Нормандии» за бомбежки Югославии. Практически один в один! Эльжбета вонзила в меня взгляд с тревогой, уверенная, что отправить человека в мир иной для меня – дело мгновения, она не успеет даже ресницами взмахнуть. Я не открыл ей до конца свою миролюбивую и пацифистскую душу.
Попробовал смягчить положение.
– Не гневаюсь на вашу горячность, воевода, и лишь повторяю: вы всего не знаете, а объяснить не имею права. Посему прошу быть сдержаннее в суждениях и не ставить мне в вину бесчестные поступки.
Он фыркнул, мне неожиданно пришла на помощь Чарторыйская, разряжая ситуацию. Наверно, вспомнила о своей просьбе – обойтись без лишних смертей. По возможности.
– Действительно, пан воевода, вам не известна истинная роль сеньора де Бюсси в моей истории, не торопитесь осуждать.
– И какова же эта роль? Вы давно знакомы?
– Месяц с небольшим, но он вместил очень многое, – вздохнула Эльжбета. – Познакомились, когда де Бюсси застрелил моего мужа.
Ошарашенный воевода воззрился на нас как на чудо заморское.
– Если б вы были назначены мне, пани Чарторыйская, я озаботился бы, чтоб не ставить вас в столь сложное положение. А что до привычной вам жизни, испросил бы место в посольском приказе, ездили б по европам… Э-эх-х-х… Но понимать вас не научился бы никогда.
Он пришпорил коня и уехал вперед.
– Хороший человек этот воевода Павел Андреевич. Жаль только, что он враг московитский.
Стало быть, я – враг французский, убивший мужа. Коль вспомнила сразу, то часто об этом думала. Для истинной святой Эльжбета была слишком уж непримирима. И не оттого не желала ехать на Русь, что «Домострой» не признает, с промотавшимся супругом жизнь не лучше, а от противности самой мысли спать с врагом.
До самого Менска (в моей прошлой реальности – Минска) Ногтев больше ни в какие разговоры не вступал, на меня смотрел отчужденно, а на Эльжбету – сверкающими глазами, невольно попадая под ее обаяние. И весь его отряд зачарован был Чарторыйской, хотя, казалось бы, в костеле венчана по римскому обряду, то есть католичка, богопротивного для православных вероисповедания, дочь и внучка ветеранов московско-литовских войн… Точнее сказать, русско-русских войн, потому что топоним «Русское» в названии Великого княжества Литовского, Русского и Жамойтского официально употребляться начал лет на двести раньше, если я ничего не попутал, чем впервые в Восточной Руси в наименовании Русского царства. Та же «Киевская Русь» – придумка еще более поздних лет, ибо в домонгольский период княжества именовались по стольным городам – Киевское, Владимирское, Рязанское, Суздальское… Если бы судьба-злодейка закинула меня еще лет на четыреста раньше, стал бы свидетелем, как друг дружку остервенело режут и жгут княжеские отряды с исконно русских земель, а не западные русы (литвины) восточных русов и наоборот.
Утратив собеседника в лице смоленского парня, который после тридцати, с возмужанием, станет прекрасной натурой для картины русского витязя, я мог перекинуться разве что парой фраз с Чарторыйской. Но так, как это было в темноте кареты под Люблином, почти интимно, уже не получалось. Она была предельно ровна со всеми и немногословна. Никого не выделяла, изысканно учтивая, и только.
Раз только свежий мартовский воздух открыл в Эльжбете какую-то тщательно скрываемую часть ее души, наверно, где спрятаны воспоминания о прикордонном детстве с ободранными коленками и царапинами от собачьих зубов на руках. Чарторыйская гикнула высоким голосом, ударила пятками в бока кобылы, сорвав ее с рыси в галоп. Мы с Павлом догнали ее не скоро, когда она сама натянула поводья и остановилась на взгорке, разогретая скачкой, от лошади и из ее губ валил пар, а вокруг, куда ни глянь – леса да поля в темных пятнах тающего снега.
– Лошадь погнала? – участливо осведомился Павел, но Эльжбета даже не услышала его.
– Какая красота! Глядите, панове! Просторы, свобода… Ни замки, ни терема, ни даже дворцы не сравнятся с этим! – Светлые ее глаза, в этот миг совсем голубые, просто лучились изнутри, грудь под контушем ходила ходуном. – Неужели все ваши интриги, склоки, войны чего-то стоят перед лицом природы, Бога, вечности?
Меня словно что-то толкнуло изнутри, и я начинал декламировать:
Tes yeux sont si bleus
Si merveilleux
Mon c ur, ma force et ma tendresse…
Выпуская в морозный воздух поэтические строки из будущего, я понадеялся – скудных знаний французского у Павла не хватит, чтобы понять слова про прекрасные голубые глаза. Стихи – вообще изумительная вещь, можно невзначай ввернуть: «сердце мое, моя сила и нежность», а будто бы и не признание любви прозвучало, всего лишь подходящая к случаю цитата, она не требует ответа, не нарушает приличий. Если память не изменяет, на этот раз из ее недр всплыло что-то из репертуара Мирей Матье.
На обратном пути к процессии и карете воевода негромко бросил:
– А ведь она прощается с юностью, свободой, французскими стихами. Даже с Литвой прощается. Лучше бы вы вообще не привозили ее в Люблин, де Бюсси!
– Совершенно с вами согласен.
– И для брата моего будет не лучшее приобретение. Он хотел жену просвещенную, образованную, но и покорную, послушную, домовитую. Чует мое сердце, не справится он. Сложная это женщина, Чарторыйская. Словно для какой сказки рожденная, а не для нашей грешной жизни.
Готов был подписаться под каждым его словом. Несмотря на мои заверения уберечь ее от объятий смоленского вельможи, дама моего сердца со свойственным ей жертвенным пессимизмом считала вполне вероятным и свое русское замужество. И что тут сказать? Слова не помогут. Только делом доказать, избавив от Ногтевых.
Кроме таких моментов, в дороге было решительно скучно. Натаскивал Зенона служить моим лакеем – чистить одежду на остановках, вставлять пули в дульнозарядные пистолеты, драить саблю и шпагу, полировать сапоги. Брить мне щеки выше бородки и подстригать бороду, наконец. Он старался, но я понял, что зря костерил Жака. Все познается в сравнении.
Немного дальше Менский тракт оказался перегорожен рогатками и постом литовских стрельцов.
– Чумавы мор, паньства! – сообщил стрелецкий десятник.
Чумные пандемии эпохи Возрождения и Просвещения случались, как помнилось из учебников, в следующие века, но, видно, очаговые вспышки имели место и раньше. Бывало, что за чуму принимали иные болезни. Эх, нет Чеховского… Попрактиковался бы мой эскулап, если бы только сам не слег здесь от чумы.
Над низкими деревянными посадами стелился дым. Порыв ветра донес вонь, и даже самый недогадливый, учуяв ее, понял бы, что горожане жгут трупы. Но мы были не в Индии, где кремация покойников считается делом обычным, православных отпевают и опускают в землю. Значит, и правда – беда!
Я дал знак кучерам разворачивать карету в объезд, Павел скомандовал то же самое всадникам.
– Погодите! – Эльжбета подъехала ближе к нам, лицо необычно строгое, торжественное, в глазах лихорадочный блеск. – Я уверена, Радзивиллы, какого плохого мнения вы бы ни придерживались о них, непременно пожертвовали бы на менские нужды – на лекарей, на семьи, у кого умер кормилец. Шановны пан воевода… Если я тотчас соглашусь венчаться с вашим братом, можете ли вы дать хотя бы часть выкупа за меня горожанам?
У меня отнялся дар речи, Павел тоже был ошарашен.
– Помилосердствуйте, пани. Золото у меня, но оно не мое, я вправе распорядиться им только как велено… Слово дал!
Конечно, завершением сделки будет и вручение мне увесистого кожаного мешочка с драгоценным содержимым, приятно позвякивающим, а отряд Ногтева избавится от необходимости заезда в замок Одинцевичей и прямиком рванет к Смоленску. Но я смолчал, воевода тоже, а у Эльжбеты набухли в глазах слезы.
– Вы не видели ужаса, когда все вокруг болеют, а ты не в силах им помочь!
Как же мало я о ней знал! Что за история с болезнью? Даже не осведомился, откуда у литвинки с восточной границы взялось чисто польское имя. Наверно, от матери из мазуров.
Не желая демонстрировать слабость, она развернула лошадь и рысью удалилась прочь.
Павел проводил ее взглядом, и не понять, чего в нем больше – восхищения готовностью помочь несчастным или осуждения за скороспелое решение.
– Сеньор, скажи, у православных полагается год по усопшему супругу, а у католиков?
«Год прошел как сон пустой, царь женился на другой», вспомнились пушкинские строки.
– Не так строго. Но она при рождении крещена униаткой. Это потом приняла католичество, выйдя замуж за маршалка. Полагаю, униаты тоже ждут год.
– Брат лопнет от гнева… – Павел ожесточенно дернул себя за бороду, встав перед трудным выбором. – Но я не хочу неволить нашу красавицу. Возьму слово с ее отца, что траур Эльжбета проведет в отчем замке, как пристало вдове. Ежели потом согласится выйти за Петра – так тому и быть. Но и к тебе, де Бюсси, у меня есть условие – не пытайся до конца января вывезти ее из Смолян.