“Белый корабль, красный пёс…” – вдруг подумала она и удивилась этим своим словам.
Борис оделся, всё так же не замечая Викторию, взял свои высокие зимние, подбитые изнутри цигейкой ботинки, обулся и, сидя на углу кровати, принялся зашнуровывать их. Едва закончив, он поднял отрешённое лицо своё и наконец увидел Викторию. Его лицо не утратило своего выражения. Он вперился глазами в нагую, освещённую солнцем фигуру и сидел некоторое время неподвижно. И вдруг бросился на пол, подполз к Виктории и стал целовать ей колени, потом ступни, пальцы ног, потом склонил свою взъерошенную голову, упёрся лбом в её ступни и замер так.
Виктория стояла, глядя на него сверху. Мыслей по-прежнему не было у неё, и лишь одна вдруг шевельнулась: ей почему-то совсем не захотелось присесть, обнять эту лохматую голову, сказать что-то успокаивающее, что говорят люди в таких случаях. Она стояла неподвижно.
Борис пробормотал что-то, и пальцами ног своих она почувствовала, что он произнёс:
– Огромное.
Произнеся, он неловко отполз от неё, встал и вышел за дверь.
Виктория осталась стоять на месте.
Из открытой двери в спальню пошёл чистый воздух и послышался разговор Бориса с Анфисой: та предложила ему завтрак, от которого он отказался.
Через некоторое время послышался хлопок входной двери. И вскоре Анфиса вошла в спальню. Не обращая внимания на наготу Виктории, та предложила ей завтрак.
– Потом, – произнесла Виктория.
Анфиса тихо закрыла дверь.
Виктория обернулась к окну. И увидела Бориса, вышедшего из их калитки. Он пошёл по улице, и Виктория провожала взглядом его фигуру, уменьшающуюся с каждым шагом. Став совсем маленьким, Борис приблизился к Рублёвским Вратам и вскоре исчез за ними.
Выйдя за ворота, Борис некоторое время машинально шёл по Рублёвскому шоссе по направлению к Москве, но потом свернул вправо и, не разбирая дороги, двинулся через заснеженный лес. Здесь всё было завалено снегом, намокшим за последние дни оттепели, осевшим и местами покрытым ледяной коркой. Несмотря на начало января, в лесу пахло весной. Борис шёл по отяжелевшему снегу, хрустя ледяной коркой, обходя деревья. В отличие от ухоженного соснового леса в Рублёвском анклаве, здесь стоял смешанный дикий лес с валежником, буреломом, кустами. Борис шёл через лес прямо, продираясь сквозь кусты, обходя деревья и перешагивая через поваленные стволы. Двигаясь, он вовсе не задумывался, куда и зачем идёт, но чувствовал, что должен идти по этому дикому заснеженному лесу.
То, что он за сутки прослушал у Виктории, сдвинуло всё в нём, как нож бульдозера сдвигает слежавшийся снег. Этим снегом была вся его жизнь последних лет. Этот невидимый нож сдвинул со своих мест всё устоявшееся, привычное, во что Борис верил и что ежедневно прослаивал своими мыслями, привычками, желаниями и мечтами. И это всё, лёгшее слоями, слепившееся, уплотнённо наросшее в жизни Бориса, теперь исчезло, оставив после себя пустое место.
Он машинально шёл через лес.
Всем своим существом он чувствовал одно – невозможность вернуться к своей недавней жизни, которой он жил ещё вчера, и не потому, что его дома на Калужском шоссе не стало, а Юля и Саид исчезли, нет, всё это было там же, стояло и ждало его возвращения, но на самом деле это всё исчезло в нём самом, и не было уже никакого дома, не было ни молчаливой, большеглазой и нежной Юли, ни разговорчивого и такого же нежного Саида, ни собак, ни камина, ни веранды с Самоваром Ивановичем, ни стихов, ни книг, ни голограмм, ни сухой конопли, ни n-борисыча, ни тройной радости. Всё это, как старый слежавшийся снег, было сдвинуто, сброшено, увезено куда-то.
Осталось лишь ровное, пустое место.
По которому он сейчас и шёл.
Вскоре лес перегородил высокий кирпичный забор с колючей проволокой вповерх, но в заборе были пробоины от снарядов, а в одном месте он рухнул и лежал, покрытый снегом. Борис взошёл на рухнувший забор и увидел впереди большой особняк с тёмными окнами, стёкла в которых были местами выбиты. В крыше дома зияла пробоина. На первый взгляд дом был мёртв. Но справа от него что-то дымило.
Борис двинулся к дому. Лес на его участке был ухоженным, прореженным, без бурелома и кустов. Справа от дома стоял навес с металлической крышей, по виду обустроенный для машин. Вместо машин под навесом были люди и что-то дымилось.
Борис стал подходить к людям, они заметили его, и в руках некоторых из них появилось оружие. Борис вспомнил, что у людей есть это – оружие, устройства для убийства людей, изобретённые людьми, – и сама идея эта показалась ему столь глупой и нелепой, что он громко рассмеялся.
Смех его, по-видимому, успокоил стоявших под навесом, и они никак его не окликнули, ничего не приказали и не спросили. Но оружие не убрали. Борис подошёл ближе.
Под железным навесом стояли шестеро мужчин и двое женщин. По тому, как они были одеты, и по их лицам он понял, что они не хозяева этого дома, видимо уже навсегда покинутого бывшими хозяевами. Люди стояли вокруг большой жаровни с углями, на которых жарилась тушка собаки. Собачья голова, шкура и хвост валялись неподалёку.
Люди молча смотрели на Бориса.
Сняв свою шапку, он поклонился этим новым и теперь важным в его жизни людям и громко произнёс:
– Здравствуйте!
Проводив глазами Бориса, Виктория надела халат, закурила и открыла окно. Свежий, холодный и влажный воздух оттепели пошёл снаружи в спальню, Виктория вдыхала его вместе с сигаретным дымом, глядя на дорогу, по которой ушёл Борис. Вместе с Борисом от неё ушло что-то важное, невыразимое, несмотря на то, что она никогда не была по-настоящему близка с ним, хотя и отдавалась ему этой ночью. Словно она вдруг что-то потеряла, небольшое, но важное. Раньше они знали друг друга как поэты, ценили и учитывали. Но она – сильный, очень известный поэт, знала многих других поэтов и посильнее Бориса, и они с ней так же учитывали друг друга. Это был гамбургский счёт, актуальный во все времена.
Три года назад Борис вдруг позвонил ей и признался, что влюблён и хочет её. Она, свободная женщина, имеющая неувядаемый букет любовников и любовниц, была не против, но только что зашила себе влагалище золотой нитью и начала писать роман. Борис был настойчив. Это возбудило и развеселило её. Они встретились в мае на Воробьёвых горах, и она предложила ему пари: он читает вслух пару строф поэтов её любимой эпохи русского Серебра, и если она не продолжит стиха, Борис сможет взять её за руку. Они гуляли, катались по Москве-реке, он читал первые строфы, и она постоянно выигрывала. В конце концов Борис напился в ресторане, устроил дебош, она отвезла его к себе домой на Остоженку, в квартиру, которую вскоре выгодно продала, чтобы навсегда переселиться за город, а утром, когда Борис, проспавшийся, вместо очередной пары строф молча предъявил ей жезл своего желания, она ответно сбросила этот самый серый шёлковый халат и показала ему золотое ХХХ. Борис был потрясён до слёз. На том и расстались.
А теперь он ушёл, унося с собой что-то.
“Он сказал мне прямо в ноги: «огромное». Я сделала огромное. Я знаю это. Он первый, кто услышал это огромное. И ушёл. Молча. Унёс огромное с собой. Своё. Частичку моего огромного. Это прекрасно. Значит, это – действительно огромное. Но почему это… так мучительно? Что меня мучает? Что вообще меня может мучить рядом с этим огромным? Я хотела ещё что-то от Бориса? Любви?”
– Нет, – ответила она себе.
Она прошлась по спальне, взглянула на их ложе. Подушка Бориса хранила вмятину от его головы. Эта вмятина не вызвала у неё желания прижаться лицом, вдохнуть запах недавно лежавшего здесь мужчины, который так хотел её три года назад и отдал ей минувшей ночью много страсти и спермы.
– Нет, – снова повторила она, – нет, нет, нет…
Она не хотела с ним любви. Любовь вспыхивала в ней периодически, как наркотик, но всегда ненадолго. И в букете рядом с засыхающими появлялись свежие цветы.
Но Борис…
– Почему?
Она никогда не перечитывала то, что писала эти три года. Всё это время ежедневная работа над романом наполняла её чем-то совсем новым, что накапливалось, накапливалось и наконец обрушилось с потолка спальни водопадом слов. Водопад смыл с неё старую кожу и потряс. И то, что она услышала за эти сутки, было по-настоящему огромно. Столь огромно, что она теперь с большой осторожностью двигалась, вдыхала дым и воздух, думала, говорила вслух, – чтобы только не расплескать эту новую огромность. По сравнению с этой прочной огромностью вокруг всё казалось хрупким – пол, стены, окно, улица за окном. Огромность вошла в неё, как новое пространство. Она ощущала это всем своим существом. И про эту огромность сообщил ей первым Борис – первый читатель романа. Но произнесённое им слово не удивило её, не добавило ничего к тому, что наполнило её. Он назвал огромное огромным. Но он ушёл, и что-то оторвалось от неё. Что? Всё, что случилось за три года и этой ночью, было как роды, но только наоборот – Виктория родила огромное в себя. За свою жизнь она рожала дважды – один раз живого ребёнка, другой – мёртвого. Живой, её сын Антон, уже восемь лет жил с отцом в Калифорнии. Мёртвый остался в роддоме.
Виктория ходила по спальне, трогая себя за бёдра. Холодный воздух уже заполнил комнату, но не холод беспокоил Викторию. Её что-то мучило, причём совсем небольшое, крошечное по сравнению с тем огромным, что она родила в себя и чем была наполнена. Уход Бориса что-то оторвал, и этот разрыв и был тем крошечным, микроскопическим, что стало мучить и что мучило, как маленькая ранка.
“Странно… как бы зудит, да? А почесать не могу. Нечего. Негде!”
Она рассмеялась и, массируя свои плечи, подошла к окну. Снаружи было всё то же: улица, снег, деревья. И жизнь людей.
– Песчинка… зудит. Хрустит? Скрипит?
Она открыла дверь и вышла в коридор. Услышав её, Анфиса высунулась из кухни, вытирая голые по локти руки фартуком:
– Виктория Александровна, позавтракаете? Или в спальню подать?
– Нет, потом.