– Сделано!
Моник вытягивает невидимую иглу из языка, Fetisso – палец из ануса. Моник расписывается в зелёной книжке вакцинации, медсестра вклеивает туда марку, ставит печать и вручает мяснику зелёный паспорт вакцинации. Тот рыдает.
– Слёзы после моей вакцины так же естественны для мужчины, как улыбка зелёного солнца нашей вечной вокабулярной юности! – торжественно произносит Моник, и плачущего мясника выводят из автобуса.
Второй вакцинируемый – ректор её университета, пожилой профессор политологии, легендарный герой студенческой революции 1968 года, бывший маоист, друг Руди Дучке, получивший шрам от удара палкой при эпохальном столкновении с полицией и проиранскими штурмовиками у оперного театра в Западном Берлине, его так и прозвали в университете: Уве-шрам, с которым у Моник всегда были прекрасные отношения.
– Это большая честь для меня, – обращается к нему Моник. – Прошу вас высунуть язык, приспустить штаны и трусы.
Она колет его в язык, сообщая ему в заросшее седыми волосами ухо мельчайшие подробности о принципе действия её вакцины, Fetisso массирует ему простату, и его обвислый стариковский зад трясётся и содрогается, как желе. Ректор воет, его голос похож на волчий, и Моник понимает, что этот мужественный человек это делает нарочно, чтобы приободрить её, потому что многие в Германии критикуют её вакцину, это естественно, в обществе после провала ковидного вакцинирования накопилась масса недоверия, которую можно преодолеть лишь стопроцентным результатом, а её вакцина нового поколения способна сокрушить все стены и проложить дорогу к здоровой и полноценной общественной жизни.
Она расписывается в зелёной книжке, ректора уводят.
Следующий – тот самый омерзительный, самоуверенный врач из Ганновера, погубивший её мать, поставивший ей вначале неверный диагноз; врач, на которого она так и не подала в суд и которого она тогда была готова застрелить, если бы у неё был пистолет. Сейчас этот самоуверенный павлин трясётся от ужаса. Все медсёстры смотрят на Моник. Она вкалывает ему невидимую иглу в язык и громко, чтобы слышали все, в том числе и на площади, произносит в его ухо:
– Мы христиане не потому, что ходим в храм и соблюдаем ритуалы, а потому, что христианская этика генетически вошла в нас, европейцев, мой отец из католической семьи, мать, которую вы убили, была из протестантской семьи, я ходила в храм только в детстве и юности, я не хожу в храм уже давно, но я всегда праздную Рождество, и не просто как семейный праздник, когда можно всем собраться, печь печенье и дарить друг другу подарки, а как камертон, эталон, инструмент, ежегодно подтверждающий наш внутренний этический строй души, наше человеколюбие, милосердие, нашу ответственность в поступках и наши демократические принципы, я давно простила вас, бездарного и самоуверенного человека, выбравшего не ту профессию, я ввожу, ввожу, ввожу вам в язык мою вакцину, которая станет вашим вечным щитом от всех вирусов и моим христианским прощением вам, бездарю и убийце, и с этим щитом вы сможете спокойно дожить до своей естественной смерти.
Врач скулит, как провинившаяся собака. Едва Моник вытягивает иглу из его языка, как гром аплодисментов сотрясает ратушную площадь. Моник довольна собой так, что с трудом сдерживает слёзы. Рыдающего врача выводят из автобуса, а на его месте оказывается молодой красивый мускулистый парень в майке, джинсовых шортах и высоких горных ботинках. Это он со своим напарником внёс в родительскую квартиру пианино для того, чтобы четырнадцатилетняя Моник начала учиться музыке. Тогда эти два грузчика-силача внесли новое пианино на широких ремнях, висевших у них на плечах. Когда отец с ними расплатился, этот парень сказал, что в детстве мечтал научиться играть на фортепиано, но у родителей не было денег на уроки. Парень – красавец с улыбчивым лицом и стальными мускулами. Моник тогда мастурбировала по ночам, представляя себя в постели с этим грузчиком. И вот он приспускает штаны, шутливо высовывает язык, Моник колет его, Fetisso пальпирует, а парень хихикает, хихикает с вытянутым языком, хихикает как-то зловеще, и Моник видит, что за время укола, соответственно движению поршня в шприце, парень стремительно стареет, стареет, стареет, становясь из мускулистого богатыря дряхлым стариком с обвислой на костях кожей. Она вытягивает невидимую иглу из его языка, и старик буквально валится на руки медсестёр, а Fetisso меняет перчатку, испачканную калом: он ещё и обосрался. Его выносят, и он продолжает хрипло хихикать и срать на ходу.
– Но это не от моей вакцины! – громко сообщает всем Моник. – Он состарился естественным образом, потому что развитие генов старения было купировано сорокадвухлетним страхом его организма перед новым сибирским вирусом Druzhba-8M, который будет результатом утечки бактериологического оружия в результате нашествия мутирующих от радиации кротов-медведей на законсервированный подземный склад № 327.
На площади снова аплодируют.
Следующий – бывший муж Моник, с которым они прожили девять лет. Юрген дико располнел, он больше похож на соседа Йонаса, чем на себя, но это он, он, Моника колет его в язык, и он умудряется говорить желудком, как монгол, он камлает желудком, и Моник разбирает его слова:
– Шкала прогрессивного налогообложения в новом году будет целиком и полностью зависеть от количества появлений министра по делам пожилых граждан Анне Шпигель на каналах германского телевидения включая мой канал “Фидо” предназначенный для мужчин старшего среднего возраста начинающих новую жизнь после разрушительных стрессонакопительных браков с сексуально эгоистичными и активно худеющими женщинами…
“Ещё сильнее поглупел…” – думает Моник, вспомнив, что Фидо – имя их пса-лабрадора, которого пришлось усыпить из-за рака, но который на самом деле жив, просто хитрый идиот Юрген-Йонас подделал диагноз, украл Фидо и спрятал в подвале у своей разговорчивой мамаши, чтобы использовать для создания телеканала, который процветает только благодаря образу красавца Фидо.
Юрген-Йонас не рыдает, а глупо хохочет после прививки, и Моник, не сдержавшись, даёт ему сильного пинка:
– Пошёл отсюда, мудак!
Сёстры аплодируют ей, но на площади все напряжённо молчат.
“Моник, ты напрасно, напрасно это сделала, дурочка, ты теперь известная личность, держи себя в руках…” – с досадой думает она.
И продолжает прививать. Идёт вереница её аспирантов. Родные, любимые лица учеников! Они ей все как дети, она любит их, они умные, талантливые, они все почти голые в этом жарком тропическом лесу, молодые, красивые тела, они улыбаются, подставляют свои языки, она колет их всех – Михеля, Карла, ещё одного Михеля, Джона, Генриха, Андреаса и… он тоже пришёл к ней вакцинироваться. Матиас.
Сердце Моник начинает тяжело биться, шприц дрожит в её руке.
Матиас.
Он совсем голый.
Её бывший аспирант.
И бывший любовник.
Бросивший её.
Беспощадно бросивший.
И ушедший от неё не к молодой, а к почти её ровеснице, что вывело Моник из себя и на полгода вогнало в тяжёлую депрессию.
Матиас совсем голый. Он высовывает свой язык. Моник знает наизусть его тело, каждую подробность, каждую складку, каждую родинку. Его член стал ещё больше! Член, подаривший ей столько наслаждения. Он вытянулся, он качается среди тропических растений, подобно диковинному цветку. Сколько раз Моник пила нектар из этого цветка. Неужели он так вырос от ласк этой Анны, тупо-самоуверенной и вульгарной?! О, этот член… Он покачивается, на него садится тропическая бабочка. Внизу живота у Моник зарождается знакомая волна желания. Сердце колотится.
Матиас стоит, наклонившись и высунув язык. В его позе – издевательство.
Какая сволочь! Зачем он припёрся сюда?! Посмеяться надо мной?
Медсёстры смотрят на Моник.
Они догадываются. Или всё знают?
Надо колоть его… Но руки трясутся.
Она не может. Руки ходят ходуном, сердце готово выпрыгнуть из груди. Если она вколет и невидимая игла сломается, он подаст на неё в суд. И будет позорный судебный процесс, на котором он расскажет об их романе и докажет, что она сделала это из мести. Её выгонят из университета, и она никогда больше не сможет преподавать. Ноги её дрожат. – Мне срочно нужно в туалет, – сообщает она медсёстрам. – Уколите его сами.
Она отдаёт шприц медсестре. Матиас начинает хихикать, ещё дальше высовывая язык. У него лицо как у Панча. Он дразнит Моник языком и членом. Её всю трясёт, она выходит из автобуса. Вся площадь заполнена людьми. Едва она ступает на землю, как раздаётся гром аплодисментов. Это аплодируют ей. Посередине толпы стоит трибуна с эмблемой её вакцины. Она понимает, что от неё ждут речи. В толпе – известные люди Германии, профессора, учёные, политики. Сдерживая волнение, она направляется к трибуне.
Она поднимается на трибуну.
Аплодисменты смолкают.
Толпа затихает.
– Уважаемые дамы и господа, – произносит Моник, справляясь с волнением, – мы живём в невероятно сложное время, бросившее всем нам опасные, новые, невиданные доселе вызовы, на которые человечество не сразу нашло адекватные ответы. Мне выпала большая честь оказаться в когорте учёных, выковавших щит от смертоносных вирусов, обрушившихся на человечество. Работая над своей лингвовакциной, я опиралась на труды наших великих германистов: Якоба Гримма, Теодора Вильгельма Браунте, Рихарда Алевина, Карла Хайнца Борера, Кете Хамбургер, Вальтера Хёллера, Александра Бланка, Вальтера Йенса, Вольфганга Кайзера, Фридриха Киттлера, Хельмута Летена, Юргена Линка, Ханса Майера, Герта Маттенклотта, Герхарда Ной-манна, Йозефа Надлера, Гюнтера Ойстерле, Вольфганга Прайзенданца, Эрвина Ротермунда, Хайнца Шлаффера, Эмили Штайгер, Петера Сцонди, Карла Витора, Оскара Вальцера, Петера Вапневски. Их великие труды стали тем фундаментом, тем основанием, той точкой опоры, тем краеугольным камнем, той бетонной плитой, тем камнем преткновения, той мощной сваей, теми миллионолетними валунами, теми скалами, утёсами, горами, гранитом, мрамором, мрамором розовым, мрамором зеленоватого оттенка, с прожилками, коричневым мрамором, как обычно, но чаще розовый мрамор, мрамор белый, скульптурный, из которого великие художники вырубили великолепных мужчин, сильных и благородных мраморных мужчин и мраморных женщин, великолепных грациозных женщин, великие мраморные люди держат на своих плечах мировую культуру, как мраморный шар, как камень, который всегда с тобой, камень, приносящий не только радость познания нового, но и благоденствие и мир для всего человечества, камень драгоценный и полудрагоценный, великие нефритовые вазы, вырубленные великими мастерами из величайших монолитов, розовый нефрит, изумрудный нефрит, редчайший голубой нефрит, я помню, в Китае нам показали китайские филологи двух львов из голубого нефрита, эти львы вечно охраняют великую книгу древности, “Троецарствие”, манускрипт, великий исторический роман XIV века, написанный отшельником, который жил в деревне, он сеял рис, ухаживал за козами, а под головой у него лежала подушка из чёрного нефрита, чтобы мысли концентрировались в правильном направлении, чтобы вся земля была невероятно прочна и стала гуманитарной основой, тем гранитным плато накопленных знаний, плато, как бы ровным, выровненным искусственным образом плато, которое выравнивалось, шлифовалось, полировалось при помощи великолепных машин культуры и культурных инструментов, произведённых на уникальных филолого-машиностроительных заводах Германии, руководимых известными профессорами, учёными, подвижниками, отдавшими филологии всю свою энергию человеколюбия и толерантности, чтобы студенты не ощущали той бездны отчуждения, которая была между профессорами и студентами во времена нацизма, милитаризма и попрания гуманитарных свобод, те выдающиеся профессора, чьи фотографии висят у нас в вестибюле, лица которых я счастлива видеть здесь, на этой площади, и которые…