– За трое суток я уже успела тебе надоесть?
– Ну что ты?! Зачем?
Анна обняла, прижалась. Спустились к Манежной мимо выгоревшего Исторического. Сквозь решётку Александровского сади была видны нищие, греющиеся и что-то жарящие на Вечном огне.
– Человечина. – Виктория втянула воздух ноздрями узкими.
– Да будет тебе!
– Я знаю этот запах, Лю. Это русский дух…
– Как же я люблю тебя!
Анна прижалась, в холодные шершавые губы целуя.
На Манежной ждал матово-серый хаммер Виктории. Грузный, камуфляжно-оружейный Пётр неторопливо вылез, распахнул заднюю дверцу, подсадил.
– Домой, Петруша. – Виктория приказала, закуривая.
Джип поехал.
Анна сидела, в любимую вцепившись. Уткнулась в меховое плечо:
– Не верю. Не верю, что… сегодня.
– А я верю, – жёстко Виктория произнесла, в окно приоткрытое дым выпуская.
И продолжила разговор:
– Твой второй вопрос – зачем? Ты знаешь хоть один женский роман уровня не Достоевского, а хотя бы Кафки или Набокова?
Анна лицо из меха подняла, подумала.
– “Под стеклянным колпаком”?
– Не смеши.
Викторию недокуренную сигарету в окно швырнула.
– Нет такого романа. И это объективно, Лю. На что похож мужской орган?
– На твой пистолет.
– На отбойный молоток. Он долбит бытие, раздвигает, познаёт его. А на что похож наш орган?
– На устрицу.
– На сферу. Она втягивает бытие в себя, использует его. Два противоположных процесса. Мужчины долбят и нас.
– Да уж…
– И оплодотворяют. И мы рожаем.
– Пока не пробовала…
– Но не создаём. Потому что процесс зачатия и родов в принципе не креативный. Это чистая физиология, от нашего интеллекта и способностей не зависящая. Рожаем, рожаем, рожаем. Людей, а не идеи.
– Как сказала одна акушерка: Анечка, кого только не ебут…
– Слушай! – Виктория шлёпнула её по щеке пухлой. – Так вот. Отбойного молотка у нас нет. Поэтому за идеи и метафизику надо платить. Женственностью. Здоровьем. Есть мощная женская проза. Но взгляни на биографии её создательниц. Твоя любимая Сильвия Платт: депрессия, бессонница, страхи, попытка самоубийства. А потом и самоубийство. Dying is an art like everything else…
– …аnd I do it exceptionally well. Обож-ж-аю её!
– Вложила голову в газовую духовку.
– Ах, меня не было рядом…
– Ты бы выключила газ, Лю?
– И расцеловала бы её божественные ягодицы…
– Вирджиния Вульф. Детские травмы, сексуальное насилие с шести лет, страхи, депрессии, попытка самоубийства. И ещё одна. Неврастения. Психозы. Биполярное. Роскошный букет болезней. Головные боли. Бессонница. Финал: Dearest, I feel certain I am going mad again…
– Предсмертное?
– Да, Лю.
– А потом пальто с камнями в карманах… ужасно… и объяли меня воды до души моей…
– Я рада, что ты хорошо образованна.
Они стали целоваться. Джип ехал по Тверской зигзагами, объезжая огромные сугробы неубираемого снега. Вдруг затормозил резко. Женщины вперёд мотнулись. Но поцелуя не прервали. Пётр передёрнул автомата затвор: впереди возник оборвыш-малолетка с обрезом двустволки. Дуплет. Картечь хлестнула по бронированному лобовому стеклу хаммера. Тут же из грязно-мусорного Камергерского метнулись к джипу другие – с топорами, бензопилой, дубинами, крюками. Толстое боковое стекло вниз поехало.
– Петя, не убивай зря. – Виктория напутствовала, с трудом от Аниных губ отрываясь.
Очередь. Другая.
Малолетка метнулся за сугроб. Один из нападавших упал. Другие залегли в снежном месиве.
Джип тронулся.
– Обсосы камергерские. – Пётр флегматично автомат на сиденье положил. – Мосгвардейцы туда и не суются. Театр сожгли, режиссёра запекли на вертеле. Хули соваться, ёпта: зарубят, почки продадут, печёнку зажарят. Троглодиты, бля.
– Москвичи… – вздохнула Анна, щёку любимой гладя. – Я им так сочувствую…
– Идём дальше, Лю: Патриция Хайсмит. Детство: “мой маленький ад”. Читала рассказ “Черепаха”?
– Нет. У неё люблю только “Мистер Рипли под землёй”.
– Там мальчик свою мамашу зарезал.
– Бедная…
– Кто?
– Мамаша.
– Алкоголизм. Мизантропия. Жила с улитками, разводила, возила с собой в саквояже. “Успокаивают!” Обожала книги по психиатрии, восхищалась пироманами. Знакомые (друзей не было) говорили о главной её черте: человеконенавистничество.
– А миром правит любовь… – Анна задумчиво в окно глянула.
Дом № 22 по Тверской горел. Две машины, стоявшие рядом, тоже горели.
– Джойс Кэрол Оутс.
– Оч-ч-чень странная дама! Смотри, смотри, собачка тлеет, бедная…
– Сара Кейн. Биполярное. Психлечебницы. Повесилась на шнурках.
– Я была в Берлине на “Желании” и “4.48”. Это очень сильно! И глубоко. Я потом тоже проснулась в пять, как она…
– За эту глубину заплачено сполна, детка. Ей было всего двадцать восемь. Она нырнула в метафизическую глубь. И не всплыла. А мужик бы всплыл, отфыркнулся, настучал по клаве и пошёл на ланч.
– Ужасно…
– Никола Баркер. Биполярное. Пишет только в маниакальном состоянии. Шерли Джексон. Астма от непрерывного курения. Алкоголизм. Амфетамины для похудания. Транквилизаторы от страхов. Энн Секстон. Расплатилась за погружения в глубины в свои сорок пять и совершила это…
– Довольно, любовь моя!
До Рублёвки ехали молча. Окраины Московии впечатляли размахом распада. Мрачное население бродило по руинированному ландшафту, в кучи и очереди сбиваясь. Смог вечный висел над всем. Дымили костры. Чадили помойки. В помойках копошились старики. Низкое серое небо всё усугубляло.
Заваленное мокрым снегом, обледенелое Минское шоссе перетекло в чистую платную дорогу. По ней джип понёсся в потоке дорогих машин.
И вскоре впереди мощные Рублёвские Врата воздвиглись символом благополучия и безопасности. Хаммер подал цифровой сигнал. Бетонные челюсти пропускной пасти разомкнулись. Машина проехала под золотистой аркой Врат с бойницами-пулемётами и башенками автоматических пушек. Дальше начинался совсем другой ландшафт: чистое шоссе, мирные дома с целыми окнами, магазины, школы, аптеки, хорошо одетые люди, патрули рублёвских гвардейцев в красивых белых куртках, с белыми автоматами, рощи сосновые. В ларьках рождественских торговали сладостями, жареными каштанами и миндалём. Разодетая детвора лупилась в снежки. Семейные охранники снежных баб лепили.
Джип подъехал к дому Виктории, ворота в сторону отползли. Возник охранник с автоматом, копия Петра – полный, камуфляжно-флегматичный Семён. К джипу с лаем овчарка бросилась, своих почуяла, хвостом-поленом замахала. Пётр дамам сойти на землю помог.
– Соскучился, Вервольфик. – Виктория овчарку промеж глаз крокодильих погладила, громко зацокала по мрамору крыльца.
Анна едва поспевала.
– С праздничком, с праздничком светлым! – Старорусско-стильная, румяная Анфиса встретила в прихожей, кланяясь и причитая по-бабьи. – Как славно, в храме-то Божьем побывали, помолилися за нас, грешных, милые мои, родные мои, драгоценные!
– Анна помолилась. – Виктория шубу сбросила, потянулась, зевая. – Обед готов? Голодные.
– Готово, родная, всё готовенько!
Вскоре сидели в столовой. Выпили водки, приступили к ухе с расстегаем.
– Я не верю, не верю! – Анна, от водки раскрасневшаяся, золотоволосой головой трясла.
Виктория ела молча, как работала.
– Стерлядки паровой с икорными крутончиками да с капусткой красной? – Пухлоруко Анфиса над столом нависла.
– Потом.
Виктория вышитой салфеткой губы отёрла.
– Пошли, Лю. Сделаешь дело великое.
– Это… знаешь… – трясла головой Анна. – Слов нет! Как во сне…
– Реальность.
– Нет, милая, нет, не верю!
– Поверь.
– Не верю!!
– Молча, Лю. А то застрелю.
Спальня Виктории. Приспущенные шторы. Свечи. Голая простоволосая Анна одиноко на краю постели восседает с ножницами в руке. Дверь приотворяется, пропуская узкую фигуру Виктории в халате шёлка серого. Вошла босая. Только шелест шёлка. Ступая по-египетски, приблизилась. Шёлк соскользнул с изящно-худой фигуры. Развела бёдра прелестные бесстыдно.
Перед Анной возник безволосый лобок и розовая щель. Зашитая крест-накрест. Толстой золотой нитью: ХХХ.
Анна замерла с ножницами в руке. ХХХ завораживал.
– Смелей, Лю!
Скрестив руки на груди, Виктория лицо запрокинула.
Ножницы перерезали верхнюю нить. Среднюю.
Из груди Виктории вырвался стон.
Щелчок ножниц.
И последний Х разошёлся. Отбросив ножницы, Анна стала осторожно вытягивать из плоти перерезанное золото.
И снова стон Виктории.
– Всё… – Анна прошептала и, на колени упав, поцеловала чресла освобождённые.
– Amen! – громко произнесла Виктория.
Отошла от коленопреклонённой, встала перед зеркальным шкафом, развела ноги, положила ладонь на лобок, потрогала свободную щель:
– Свершилось!
Хмельная Анна подбежала, обняла, зачмокала губами, целуя плечи, грудь, шею:
– Хочу! Хочу!
– Нет, Лю, нет… – Виктория легко-изящно отстранилась.
– Любовь моя! – Руки Анны тянулись, оплетая.
Но Виктория резко ладони щитом выставила:
– Нет!
– Что? – Анна раскрасневшиеся губы раскрыла, не понимая.
– Всё кончено, Лю. Ты сейчас поедешь домой.
– Как?
– Так. Пётр отвезёт тебя.
– Нет… Вика… ты шутишь?! Брось! Не пугай меня!
– Я не шучу. – Виктория подошла к комоду, из лаковой шкатулки сигарету извлекла, закурила.
– Вика, милая… – Анна стояла, не понимая, – молодая, златокудрая, с золотистым лобком.
Виктория взяла с комода колокольчик, позвонила. Тут же вошла Анфиса.
– Петра сюда, – приказала Виктория, на Анну не глядя.
Анфиса вышла.
– Виктория… это… что?!
– Это всё, Лю. Трое суток любви. И ты сделала великое дело. Благодарю тебя за всё.
– Вика?!
Вошёл грузный Пётр.
– Петя, эту девушку отвезёшь к ней домой.
– Вика-а-а-а-а! – завопила Анна, к любимой бросаясь.