Не имея ни научной компетенции, ни возможности более обстоятельно обсуждать работы Гамова, мгновенно принесшие ленинградскому аспиранту международную известность, остановлюсь лишь на указанной статье — с точки зрения проявившегося в ней мыслительного стиля её автора. Боясь показаться самонадеянным, сделаю предположение, что важнейшей чертой этого стиля было остроумие. Если следовать Зигмунду Фрейду, то к методологии остроумного мышления принадлежат такие приёмы, как «сгущение, смещение, изображение через противоположное, через самое малое» («Автобиография»)[880]. То есть сопоставление между собой далёких явлений, проведение неожиданных аналогий. Именно это и было самой сильной стороной научного стиля Георгия Гамова. Знаменитый учёный Станислав Улам писал об этом в своём предисловии к воспоминаниям Гамова: «Мой друг, математик, покойный Стефан Банах однажды сказал мне: “Хорошие математики видят аналогии между теоремами или теориями, а самые лучшие видят аналогии между аналогиями”. Этой способностью находить общее между моделями для физических теорий Гамов обладал почти до сверхъестественной степени. В современную эпоху всё более сложного и, может быть, сверхсложного использования математики было удивительно видеть, сколь много он мог достичь использованием интуитивных картин и аналогий, получаемых историческими или даже художественными сравнениями»[881]. Если угодно, Гамов и здесь был верен своему «джаз–бандовскому» стилю. Необычайной популярностью пользовалась предложенная им остроумная интерпретация теории альфа–распада как «туннельного эффекта».
Чтобы не залезать в дебри атомной физики, сошлюсь на работу одного из крупнейших учёных XX в. Луи де Бройля «Революция в физике», где тому эффекту посвящён отдельный параграф. Де Бройль предлагает мысленно рассмотреть ситуацию, когда частица заключена в пространстве, со всех сторон ограниченном потенциальными барьерами, высота которых больше энергии частицы. Классическая механика утверждала, что частица никогда не сможет вырваться из той потенциальной ямы. Согласно применённой Гамовым волновой механике частица, наоборот, имеет вполне определённую, небольшую вероятность покинуть яму. В научном сообществе бытует легенда о том, что после выступления Гамова с изложением своей теории 27 февраля 1929 г. в лондонском Королевском обществе на открытии дискуссии о строении атомных ядер не менее остроумно описал это положение вещей британский физик Роберт Фаулер: каждый присутствующий в этом помещении имеет конечную вероятность покинуть его, не проходя через дверь или, конечно, не прыгая в окно.
Луи де Бройль показал, как работает эта теория в случае альфа–распада: «Можно предположить, что альфа–частицы ещё до распада заключены в ядрах радиоактивных атомов как в потенциальной яме… Величайшее удивление вызывал у физиков такой факт: энергия альфа–частиц, выходящих из распадающихся ядер, была, по–видимому, гораздо ниже той, которая позволила бы им перевалить через окружающий ядро потенциальный барьер… Если исходить из классических представлений, то мы попадаем в тупик. А вот туннельный эффект сразу всё объясняет. Заключённые в радиоактивном ядре альфа–частицы находятся в потенциальной яме с очень высокими стенками. Тем не менее они имеют определённую вероятность за единицу времени выскочить наружу. Эта вероятность, очевидно, равна постоянной распада радиоактивного вещества… Сделав разумные предположения о форме этих барьеров, Гамов показал, что результаты теории очень близки к наблюдаемым». Луи де Бройль счёл необходимым сказать о «замечательном применении волновой механики, которое нашёл Гамов»[882]. Столь же лестно на несколько лет раньше отозвался о теории Гамова на упомянутой дискуссии в Королевском обществе Эрнест Резерфорд. Это был подлинный триумф молодого учёного из Советской России[883]. Триумф его мыслительного стиля. Но не жизненного. Тут произошёл генеральный сбой: коса нашла на камень.
Неудачный coup d'etat в советской физике
Косой оказалось внезапно вспыхнувшее честолюбие Георгия Гамова, камнем — инициированный им конфликт с академическим сообществом Советского Союза. Обнародованные только в 1990‑е гг. факты позволяют более чётко обозначить контуры этого конфликта. После своего первого триумфа Гамов, на первый взгляд, шёл от победы к победе. Благодаря устроенной Владимиром Фоком встрече с Нильсом Бором Гамов получил стипендию в Институте теоретической физики в Копенгагене, тогдашней Мекке физиков–теоретиков, а вместе с ней — и разрешение от советских инстанций на продление своей заграничной командировки. Благодаря протекции Бора Гамов познакомился с Эрнестом Резерфордом, с успехом выступил в лондонском Королевском обществе на открытии дискуссии по проблемам атомного ядра 7 февраля 1929 г., получил стипендию Рокфеллера в Кембриджском университете в Англии, где работал в 1929–1930 гг. За этим последовало новое приглашение в Копенгаген к Бору, где Гамов пребывал до сентября 1931 г. Он много печатался в научных журналах Европы, зачастую — в соавторстве, выпустил в свет свою первую монографию «Строение атомного ядра и радиоактивность», сперва на английском, а потом на немецком и русском языках. При этом Гамов всё это время оставался аспирантом ЛГУ! Он спорадически приезжал в СССР, где внимательно следили за его научной карьерой. Приезжал, главным образом, для того, как он сам писал, чтобы получить накопившуюся за его отсутствие стипендию. 11 сентября 1931 г. Гамов лично направил в Ленинградский университет следующее заявление: «Директору ЛГУ. Ввиду моего возвращения из заграничной научной командировки и окончания моего аспирантства прошу оформить окончание моего аспирантского стажа и зачислить меня в штат Ленинградского Государственного Университета. Г. Гамов»[884]. Так завершился затяжной зарубежный вояж Георгия Гамова.
Без работы Гамов, разумеется, не остался: он был зачислен старшим физиком в Физико–математический институт АН СССР, из которого после переезда из Ленинграда в Москву образовались ФИАН и МИАН. Помимо этого, Гамов в качестве доцента преподавал в ЛГУ и в качестве научного сотрудника первого разряда служил в его Физическом НИИ, а также был научным сотрудником первого разряда Государственного радиевого института. Но его непреодолимо влекло на Запад, и в тот же день, 11 сентября 1931 г., он ошеломил правление ЛГУ и сектор науки Наркомпроса новым ходатайством о поездке за рубеж «для окончания работы». 12-14 сентября Гамов был вызван в Москву для отчёта об итогах своих предыдущих командировок, который прошёл, очевидно, вполне успешно. Доказательством тому является выдвижение кандидатуры Гамова уже в декабре 1931 г. президиумом Государственного радиевого института в составе академика В. И. Вернадского и профессоров В. Г. Хлопина и Л. В. Мысовского в члены- корреспонденты АН СССР.
За избрание Гамова сильно хлопотал Лев Ландау, засыпавший известных учёных на Западе своими письмами. Вот его любопытная переписка с П. Л. Капицей. «Ландау — Капице, 25. 11. 1931. Дорогой Пётр Леонидович, необходимо избрать Джони Гамова академиком. Ведь он бесспорно лучший теоретик СССР. По этому поводу Абрау (не Дюрсо, а Иоффе) из лёгкой зависти старается оказывать противодействие. Нужно обуздать распоясавшегося старикана, возомнившего о себе бог знает что. Будьте такой добренький, пришлите письмо на имя непременного секретаря Академии наук, где как член–корреспондент Академии восхвалите Джони; лучше пришлите его на мой адрес, чтобы я мог одновременно опубликовать таковое в “Правде” или “Известиях” вместе с письмами Бора и других. Особенно замечательно было бы, если бы Вам удалось привлечь к таковому посланию также и Крокодила (Резерфорда. — С. З.). Ваш Л. Ландау». «Капица — Ландау, 03. 12. 1931. Дорогой Ландау, что Академию омолодить полезно, согласен. Что Джони — подходящая обезьянья железа, очень возможно. Но я не доктор Воронов и не в свои дела соваться не люблю. Ваш П. Капица»[885].
29 марта следующего года Георгий Гамов был избран членом–корреспондентом АН СССР, став самым молодым из учёных, имевших тогда это звание. В сентябре 1933 г. Гамов выступил с головным докладом «Квантовые уровни ядра» на I Всесоюзной конференции по атомному ядру в Ленинграде.
Однако параллельно с этим быстрым восхождением Георгия Гамова по ступеням академической иерархии происходили ещё два более подспудных процесса, которые в конечном счёте и предопределили его дальнейшую судьбу. Первым из них была почти забытая сегодня попытка «занять командные высоты» в советской физике, предпринятая в начале 1930‑х гг. Гамовым и Ландау. Последний тоже вернулся в Ленинград из своей заграничной научной командировки, хотя и не с такой помпой, как его более удачливый друг. Дмитрий Иваненко, хорошо знавший изнутри подоплёку событий, писал: «Вспоминая 1930-1931 гг., напомним коротко о практически только косвенно известном в истории научной литературы эпизоде, связанном с проектом реорганизации советской физики (сперва теоретической), выдвинутым Гамовым и Ландау… Гамов уже вошёл в большую науку своей теорией альфа–распада, ранние работы Ландау также были оценены, и они решили, что всего этого достаточно, чтобы посчитать себя самыми главными советскими теоретиками, ссылаясь на некоторое будто бы уже установленное в этом смысле мировое мнение. Соответствующие их высказывания по возвращении в Ленинград (типа: Фок вообще не теоретик, а математическая машина; у Френкеля много сырых работ; Тамм, Иваненко выполнили какие–то мелочи — за рубежом–де известны только достижения Гамова — Ландау; Мандельштам — только радиофизик; это были, напомним, ещё доядерные годы); всё это, конечно, вызывало смех, но к последующим шагам пришлось отнестись серьёзно. Настойчивая агитация, проводившаяся Ландау, о скорейшем выборе Гамова в Академию наук, конечно, имела вполне разумное основание… С другой стороны, проект создания в Ленинграде центрального академического Института теоретической физики во главе с Гамовым и Ландау без привлечения других руководящих теоретиков был, конечно, правильно оценен как реальный шаг к “захвату власти” и вызывал резкие возражения (тем более что у Френкеля со мной и другими коллегами были уже проекты, направленные на содействие большому “рывку” теоретической физики)»