De Secreto / О Секрете — страница 94 из 142

По следам одного «откровения»

Обвинения А.И. Солженицына в связях с советскими спецслужбами возникли давно. Сам Александр Исаевич и его поклонники попытались создать видимость, что в основе этих обвинений лежит его собственное признание о вербовке в осведомители на Калужской заставе[584]. Однако, утверждают они, проявив минутную слабость и дав агентурную подписку, А.И. Солженицын от сотрудничества с органами государственной безопасности уклонился и мог бы не вспоминать об этом. Поэтому его откровение на этот счёт следует рассматривать как высшее проявление нравственности[585]. Между тем после высылки писателя за границу оно было использовано КГБ для его дискредитации, причём КГБ стал раскручивать эту версию, не останавливаясь даже перед использованием фальшивок[586].

Однако это не совсем так.

А.И. Солженицын сам указывает, что впервые подобное обвинение в его адрес было высказано ещё в 1971 г. эмигрантским профессором-филологом Н.А. Ульяновым на страницах издающейся в Америке газеты «Новое русское слово»[587].

В данном случае Александр Исаевич имел в виду статью Н.А. Ульянова «Загадка Солженицына»[588], в которой утверждалось, что никакого Солженицына не существует, а его произведения «являются лишь блюдом, изготовленным на ведьмовской кухне КГБ, стремящегося проникнуть на Запад и ослабить антисоветские круги»[589].

«Гипотеза, высказанная Ульяновым, — пишет М. Никольсон, — была популярна в кругах российских и польских эмигрантов в начале 70-х, в какой-то момент даже Владимир Набоков почти что поверил в нее»[590].

Объясняя распространение этой гипотезы, М. Никольсон отмечает: «Такие подозрения было бы легко отмести как параноидальный эмигрантский рефлекс, однако нет сомнения в том, что сочетание литературной плодовитости, непокорности и кажущейся безнаказанности, ставших основными чертами образа Солженицына в общественном сознании на протяжении лет, предшествующих его изгнанию, подорвало доверие некоторых наиболее умудрённых читателей среди эмигрантов»[591].

Отражением этих настроений было появление 12 октября 1973 г. на страницах журнала «National Review» фотоподделки, на которой А.И. Солженицын был изображён у гроба И.В. Сталина. В 1978 г. эту фотографию поместил журнал «Нива», после чего удалось доказать, что в основе этой публикации лежала фотография прощания с А.Т. Твардовским, вместо которого кто-то умело вмонтировал изображение лежащего в гробу Сталина[592].

Когда Александр Исаевич оказался за границей, подозрения относительно его связей с советскими спецслужбами усилились, и 11 мая 1974 г, (обращаю ваше внимание на дату) издаваемая Общероссийским монархическим фронтом в Аргентине газета «Русское слово» писала: «И об Иване Солоневиче был пущен слух, что он посланный советский агент. Теперь между прочим такие же слухи ходят и про Солженицына»[593].

Тогда же появился памфлет Бориса Солоневича, утверждавшего, что А.И. Солженицын — агент КГБ и отправлен за границу с целью разложения российской эмиграции[594].

Только после этого летом 1974 г. вышел из печати второй том «Архипелага» (сообщение об этом появилось в печати 13 июня)[595] и его читатели узнали о вербовке автора книги на Калужской заставе[596].

В связи с этим следует обратить внимание на то, что первоначально эпизод с вербовкой А.И. Солженицына в «Архипелаге» отсутствовал. Во всяком случае, так явствует из утверждения Л. Копелева[597]. Это же заявила в беседе со мной Н.А. Решетовская, которая читала второй вариант книги весной 1968 г. и даже участвовала в его перепечатке.[598]

Таким образом, обвинение А.И. Солженицына в связях с КГБ появилось не после, а до того, как он поделился откровениями на счёт его вербовки[599]'.

Показательно и другое. Оказывается, упоминавшийся ранее «донос Ветрова», появившийся в печати в 1976 г., был получен Ф. Арнау во время его пребывания в Москве 10–14 сентября 1974 г.[600] Это означает, что он был изготовлен КГБ если не к выходу второго тома «Архипелага», то по крайней мере сразу после него и должен был нейтрализовать те слухи о связях А.И. Солженицына с КГБ, которые невольно поползли после его откровений.

Когда в 1977 г. миланское издательство опубликовало книгу Т. Ржезача, содержавшую обвинение А.И. Солженицына в осведомительстве, а в 1978 г. гамбургский журнал «Нойе политик» обнародовал написанный солженицынским почерком донос, писатель был поставлен перед выбором: или подать в суд за клевету, или же промолчать и тем самым признать справедливость выдвинутых обвинений.

Первый путь Александр Исаевич категорически отверг. «В суд — заявил он, — не подам, могу их успокоить. Правоту нет нужды взвешивать с нечистью на юридических весах. Да и кто же судится с советским драконом? Да и он нас в лагеря посылал без суда»[601].

Да, с «советским драконом» судиться было невозможно. Но что мешало писателю возбудить обвинение в клевете против миланского издательства или гамбургского журнала? Если он не доверял обычному суду, почему нельзя было обратиться к мировой общественности и потребовать создания общественного суда? Не над собой. Над Т. Ржезачем, над Ф. Арнау, над издательством «Прогресс», над КГБ. Нерешительность писателя тем более удивительна, что опровергнуть аргументы Т. Ржезача не представляло никакого труда, а опубликованный донос — явная фальшивка.

Позиция, которую в 1978 г. занял А.И. Солженицын, тем более вызывает недоумение, что, заявив о своем принципиальном нежелании «взвешивать» правоту вместе с нечистью на «на юридических весах», он буквально через несколько лет подал в суд на А. Флегона[602], который в своей книге «Вокруг Солженицына» тоже привёл целый ряд нелицеприятных для лауреата Нобелевской премии, но гораздо более безобидных фактов[603].

Следовательно, отказываясь в 1978 г. судиться с Т. Ржезачем, Александр Исаевич руководствовался не отрицательным отношением к взвешиванию нечисти и правоты на юридических весах, а чем-то другим. Что же тогда могло удержать его от обращения в суд? Только одно — опасение, что во время разбирательства могут появиться более серьёзные аргументы в пользу выдвинутых обвинений, а также всплывут другие факты из его биографии, которые он скрывал и которые не делают ему чести. Но прежде всего он, видимо, опасался, что суд (обычный или общественный) обязан будет рассмотреть все обстоятельства, связанные с его первым арестом и историю с его вербовкой на Калужской заставе в 1945 г.

И здесь прежде всего возникает вопрос: можно ли рассматривать его рассказ о вербовке как исповедь, как откровение человека, который проявил минутную слабость и потом всю жизнь мучился по этому поводу? Нет. Потому что в рассказанной им истории не хватает самого главного для откровения — искренности.

Прежде всего поражает своей неправдоподобностью описание самого процесса вербовки. У меня нет на этот счёт собственного опыта, но мне известны два факта вербовки. В одном случае человека вербовали в годы войны в армии для борьбы с немецко-фашистскими диверсантами, в другом уже в 1980-е гг. на имя вербуемого сначала была послана из-за границы посылка с энтеэсовской литературой, а затем, когда её перехватили, автору было предложено или доказать, что это ошибка, или же помочь установить, кому (если не ему) она в действительности предназначалась. И в одном, и в другом случае отказаться от сотрудничества было невозможно.

В связи с этим следует отметить, что вербовка осведомителей и агентуры велась на основании «Приказа НКВД СССР № 00149 «Об агентурно-оперативном обслуживании исправительно-трудовых лагерей-колоний НКВД СССР» от 07.02.1940[604], в котором говорилось: «Всю представляющую оперативный интерес агентуру и осведомление работникам оперативно-чекистских отделов (отделений) иметь на личной связи. Использование остального осведомления производить через резидентскую сеть»[605].

Если верить А.И. Солженицыну, его резидентом или куратором стал «надзиратель Сенин»[606]. Сообщая об этом, Александр Исаевич сделал следующее весьма любопытное примечание: «Это очевидно была не настоящая его фамилия, он не русский был, а псевдоним для лагеря… Сенин был ни много ни мало — студент! — студент 4-го курса, вот только не помню какого факультета. Он, видно, очень стыдился эмведистской формы, боялся, чтобы сокурсники не увидели его в голубых погонах в городе, и потому, приезжая на дежурство, надевал форму на вахте, а уезжая — снимал»[607].

В том факте, что «надзиратель Сенин» переодевался на работе, нет ничего необычного. Но кто поверит, что он, «надзиратель лагеря», жил и учился под одной фамилией, настоящей, а нёс службу в лагере под другой — вымышленной, и только потому, что стеснялся своей профессии. Если принять это свидетельство на веру, получается, что «стыдившийся эмведистской формы» «надзиратель» имел не только две фамилии, но и два паспорта, сочинённую автобиографию, фальшивый листок по учёту кадров. А в лагере в сталинские времена сидели такие беззаботные кадровики, которые не считали нужным даже проверить это.

На кого рассчитаны подобные небылицы?

В упоминавшемся приказе НКВД 1940 г. говорилось: «В качестве резидентов использовать только проверенных работниковвольнонаёмного состава лагеря-колонии… Все без исключения резиденты должны утверждаться Наркомом внутренних дел союзной, автономной республики, начальником УНКВД края-области, на территории которых расположен лагерь»[608].

Не только сомнительным, но и невероятным представляется также утверждение А.И. Солженицына, будто бы он согласился давать информацию только о подготовке побегов. Неужели у осведомителей существовала специализация: одни давали сведения по побегам, другие — по антисоветским разговорам, третьи — по вредительству и саботажу, четвёртые — по террору, пятые — по шпионажу и так далее по всем статьям уголовного кодекса? Это, конечно, абсурд. Поэтому если бы Александр Исаевич изъявил готовность сотрудничать, то он должен был давать информацию по всем вопросам, которые интересовали лагерного кума[609]'.

А дальше А.И. Солженицына неожиданно выдернули из лагеря на Калужской заставе и отправили в «шарашку». Александр Исаевич пытался уверить своих читателей, что от сотрудничества с «лагерным кумом» он уклонился, а на шарашку его выдернул 4-й спецотдел МГБ. Просто так, даже не собрав о нём никаких сведений и не запросив лагерную оперчасть на Калужской заставе. Но это сказки только для наивных и легковерных.

Понимая это, А.И. Солженицын заявлял: «В пределах ГУЛАГа может и так, только из лагерька на Калужской заставе меня перемещали не внутригулаговским “спецнарядом”, меня “распоряжением министра внутренних дел” выдернули вне системы ГУЛАГа — в Отдел Спецтехники МВД, куда собирали специалистов из лагерей[610]', — и поражённое начальство уже через два часа отправило меня прочь из лагерной зоны — в Бутырки»[611].

Приводя это свидетельство своего героя, Л.И. Сараскина упускает из вида, что независимо от того, кому подчинялись «шарашки», это были засекреченные научные объекты, поэтому перевод заключённого сюда предполагал выяснение всех необходимых сведений о нём, а такие сведения невозможно было получить без лагерной оперчасти.

Поэтому история с вербовкой А.И. Солженицын, рассказанная им самим, вызывает большие сомнения. Предвижу вопрос: но зачем ему понадобилось возводить на себя напраслину?

Напомню, что в юридической практике хорошо известны такие преступления как «самострел» и «самооговор». К самострелу некоторые военные прибегали в годы войны. Нанося себе увечья, они таким образом пытались избежать участия в военных действиях и тем самым спасти себе жизнь. К самооговору прибегают некоторые преступники до сих пор. Беря на себя ответственность за небольшие преступления, не имеющие к ним отношения, они тем самым пытаются избежать наказания за другие, более крупные преступления, совершённые ими.

Поэтому или история с вербовкой — это фантазия и тогда требует выяснения вопрос — для чего она понадобилась, — или же вынужденный по каким-то причинам пойти на откровение, Александр Исаевич попытался придать истории с вербовкой несерьёзный характер и тем самым нейтрализовать возможные подозрения относительно его сотрудничества с советскими спецслужбами.

Откровения А.И. Солженицына уязвимы и в другом отношении. Если принять его версию и допустить, что он был завербован в осведомители только «по побегам» и из-за отсутствия таковых за время пребывания в лагере никакой информации своему куратору не давал, то невольно возникает вопрос: как в таком случае развивались бы события дальше?

Л. Сараскина допускает, что «в условиях шарашки (из ведомства МГБ — МВД СССР) опера (из ведомства УИТЛАГ по Московской области) потеряли его из виду»[612]. Во-первых, «опера» и в ГУЛАГе, и в системе 4-го спецотдела подчинялись одному и тому же ведомству — МГБ; во-вторых, факт сотрудничества заключённого должен был отражаться в личном деле заключённого, которое вместе с ним путешествовало из одного места заключения в другое[613]'.

Поэтому едва А.И. Солженицын переступил порог рыбинской шарашки и рыбинский кум навёл о нём справки, ему сразу же должна была стать известна история с вербовкой. А поскольку Александр Исаевич не был исключён из числа осведомителей, то в Рыбинске неизбежен был разговор на тему о продолжении сотрудничества. Почему же тогда решивший исповедоваться Александр Исаевич ничего не писал об этом?

Допустим, что ни в Рыбинске, ни в Загорске подобный разговор не состоялся, поскольку там А.И. Солженицын был недолго. Тогда он должен был состояться в Марфинской шарашке, в которой Александр Исаевич пробыл три года. К тому же, по свидетельству Л.З. Копелева, сменивший здесь майора Шевченко «подполковник Мишин» «пытался вербовать каждого, кто входил в его кабинет за письмом или с заявлением “на свидание”»[614]. А поскольку Александр Исаевич с заявлением «на свидание» появлялся в его кабинете не один раз, Мишин должен был вербовать и его. Между тем, несмотря на бедность материала на эту тему, несмотря на готовность поделиться собственным опытом, ни о новой вербовке, ни о попытке возобновить его сотрудничество в Марфинской шарашке Александр Исаевич тоже не упоминал.

Предположим, что в шарашках был избыток осведомителей. Но тогда о нём обязательно вспомнили бы в Экибастузе. Но и здесь, оказывается, на него не обратили внимания. И только весной 1956 г., когда А.И. Солженицын уже был в ссылке, в Кок-Тереке попытку завербовать его сделало Управление КГБ по Джамбульской области[615].

В этой истории тоже много странного. Но главное, чего не принял во внимание Александр Исаевич — прежде чем отправиться на встречу с ним в Кок-Терек, джамбульский сотрудник КГБ должен был навести справки о своём собеседнике. И тогда бы выяснилось, что тот ещё одиннадцать лет назад изъявил готовность сотрудничать и до сих пор в этом отношении оставался неиспользованным. И вот тут Александр Исаевич допустил прокол: его не могли вербовать в Кок-Тереке. Речь могла идти о возобновлении сотрудничества.

Значит, и здесь мы имеем дело или с фантазией, или с неискренностью. Но что могло заставить А.И. Солженицына ввести в свою книгу этот эпизод? С одной стороны, возможно, объяснение нужно искать в том, что освобождение заключённого или ссыльного — очень удобный момент для его вербовки и, по всей видимости, накануне освобождения пытались вербовать многих. С другой стороны, этот эпизод должен подчеркнуть, что на протяжении всего пребывания за колючей проволокой и в ссылке Александр Исаевич не имел никакого отношения к осведомительству.

Поведав нам историю о его вербовке на Калужской заставе, Александр Исаевич явно недооценил значения своего рассказа. Данная им тогда расписка как каинова печать должна была сопровождать его до конца жизни.

В «Приказе НКВД СССР № 00149 «Об агентурно-оперативном обслуживании исправительно-трудовых лагерей-колоний НКВД СССР» от 07.02.1940 г. говорилось, что на оперативные части лагерей возлагается «вербовка агентуры и осведомления среди заключённых преступников с расчётом на их дальнейшее использование по отбытии срока наказания»[616].

И если чисто теоретически можно допустить, что во время его проживания в Мильцево и первоначально в Рязани КГБ не обращал на него внимания (мало ли учителей в стране), то после того, как «Один день Ивана Денисовича» принёс ему славу и его автор стал вхож в самые элитарные круги московской интеллигенции, трудно представить, чтобы органы госбезопасности не сделал даже попытки вернуть своего бывшего секретного агента «Ветрова» к сотрудничеству. Однако ничего подобного на эту тему Александр Исаевич не сообщал.

И уж совершенно невероятно, чтобы, располагая таким козырем как расписка о сотрудничестве, КГБ не использовал его, когда А.И. Солженицын стал переходить в открытую оппозицию к советской власти, когда появились сведения о его работе над «Архипелагом», когда он стал публиковаться за границей и превращаться в кумира диссидентского движения. Не дурацкими звонками, не глупыми письмами, не требованием денег, а всего-навсего одной его подпиской о сотрудничестве можно было и парализовать его деятельность, и лишить его большинства поклонников, и нейтрализовать его зарубежных покровителей.

Между тем, если верить Александру Исаевичу, имея на руках подобный документ, органы госбезопасности не пытались использовать его ни в шарашке, ни в лагере, ни в ссылке, ни в период его учительства, ни в период его фавора, ни в период опалы, ни тогда, когда он вступил в борьбу с советской системой.

Напрашиваются два возможных объяснения: а) на протяжении всего послевоенного периода, по крайней мере до 1974–1978 гг. А.И. Солженицын исправно сотрудничал с органами госбезопасности; б) вся история с вербовкой — это дымовая завеса, цель которой заключалась в том, чтобы скрыть более ранний и, видимо, более серьёзный факт сотрудничества с органами госбезопасности, а если на этот счёт появятся разоблачения, списать их на якобы имевшую место лагерную вербовку, которая не имела практических последствий.

В связи с этим особого внимания заслуживает первый арест А.И. Солженицына и всё то, что последовало за ним.

«Ни на что непохожий арест»

Как установлено, публикации о А.И. Солженицыне появились в печати ещё до того, как на страницах журнала «Новый мир» увидела свет его повесть «Один день Ивана Денисовича»[617]. В первой биографической справке о нём, напечатанной «Советской Россией» 28 ноября 1962 г., не только упоминался его арест, но и говорилось: был арестован «по необоснованному политическому обвинению»[618]. Эта формулировка нашла отражение в небольшом редакционном представлении читателям автора повести «Один день Ивана Денисовича» в «Роман-газете», которая перепечатала повесть в начале 1963 г.[619]

Но что скрывалось за словами «необоснованное политическое обвинение», можно было только предполагать. Ясность в этот вопрос внёс сам А.И. Солженицын. 25 января 1963 г. на страницах еженедельника «Литературная Россия» журналист Виктор Буханов опубликовал его интервью, в котором писатель, говоря о своём аресте, уточнил, что был жертвой «злого навета», т. е. клеветы[620].

В том же году повесть «Один день Ивана Денисовича» вышла в виде книги, в предисловии к которой было сказано ещё более определённо: «Арестован по ложному доносу»[621].

Получатся, что кто-то из недругов А.И. Солженицына написал на него «ложный донос», следствие не разобралось в существе дела, в результате фронтовой офицер восемь лет провёл за колючей проволокой и ещё три года в ссылке.

Однако эта версия просуществовала недолго.

В марте 1967 г. Александр Исаевич дал новое интервью, на этот раз словацкому журналисту Павлу Личко. Интервью, предназначенное уже не для отечественного читателя. В нём он заявил, что причиной ареста явилась его переписка военных лет с другом детства: «Я был арестован из-за своих наивных детских идей. Я знал, что в письмах с фронта запрещено писать о военных делах, но я думал, что можно было реагировать на другие события. В течение длительного времени я посылал другу письма, ясно критикующие Сталина»[622].

Вот вам и навет. Вот и клевета.

В 1970 г. А.И. Солженицын стал лауреатом Нобелевской премии. В 1971 г. на страницах «Ежегодника Нобелевского фонда» появилась его автобиография, в которой говорилось: «Арестован я был на основании цензурных извлечений из моей переписки со школьным другом в 1944–1945 гг., главным образом за непочтительные высказывания о Сталине… Дополнительным материалом “обвинения” послужили найденные у меня в полевой сумке наброски рассказов и рассуждений»[623].

В 1967 г. А.И. Солженицын направил письмо в Секретариат Союза писателей СССР, в котором с возмущением писал: «Лекторы МГК распространяют новые лживые версии о том, будто я “сколачивал в армии” то ли “пораженческую”, то ли “террористическую” организацию. Непонятно, почему не увидела этого в деле Военная коллегия Верховного Суда»[624].

«В феврале 1945 г. СОЛЖЕНИЦЫН был арестован и позднее осужден особым совещанием НКВД СССР по ст. ст. 58–10, ч.11 и 58–11 УК РСФСР к 8 годам ИТЛ. По оперативным данным, он допускал антисоветские выпады и клеветнические измышления в адрес СТАЛИНА. На следствии он сначала отрицал предъявленные ему обвинения, а затем признал себя виновным в проведении антисоветской агитации и попытке создать антисоветскую группу»[625].

А в 1970 г. за границей в издательстве «Посев» появилось первое, шеститомное собрание сочинений писателя, в котором было опубликовано Определение Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации писателя, в котором говорилось, что его обвиняли не только в распространении антисоветских взглядов, но и намерении создать антисоветскую организацию[626].

27 марта 1972 г. КГБ информировал ЦК: «В период Отечественной войны, не имея нужной среды в армии, излагал свои взгляды в письмах, дневниках, составлял программу переустройства социалистического общества. При первой возможности попытался сколотить антисоветскую организацию за что и был осуждён в 1945 г… (В 1956 г. реабилитирован)»[627].

Прошло ещё два года, и 2 февраля 1974 г. А.И. Солженицын выступил с «Заявлением прессе», в котором, полемизируя со своим бывшим другом Н.Д. Виткевичем, заявил: «Отлично знает он, что от моих показаний не пострадал никто, а наше с ним дело было решено независимо от следствия и ещё до ареста: обвинения взяты из нашей подцензурной переписки (она фотографировалась целый год) с бранью по адресу Сталина, и потом — из “Резолюции № 1”, изъятой из наших полевых сумок, составленной нами совместно на фронте и осуждавшей наш государственный строй»[628].

В 1978 г. А.И. Солженицын пояснял: «Это был документ, зарождающий новую партию. А к тому прилегали и фразы переписки — как после победы мы будем вести “войну после войны”»[629].

Таким образом, за двенадцать лет из-под пера Александра Исаевича вышли три совершенно разные версии его первого ареста. Факт уже сам по себе примечательный, особенно для человека, призывающего жить не по лжи.

Но дело не в том, чтобы в очередной раз уличить А.И. Солженицына в неправде. Этот арест во многом предопределил всю его будущую жизнь. Поэтому для правильного её понимания необходимо знать, что же произошло с ним в 1945 г. на самом деле?

Поразительно, после крушения советской системы прошло уже почти четверти века. Александр Исаевич был обласкан и усыпан почестями новой властью. Однако ни оперативные материалы, связанные с контролем над его военной перепиской, ни его следственное дело, ни личное дело заключённого, ни дело Военное коллегии Верховного суда о его реабилитации до сих пор не опубликованы. Более того, все они остаются для исследователей недоступны. Только два человека получили возможность познакомиться с ними и частично предать их огласке.

Первым такую возможность получил бывший заместитель главного военного прокурора СССР генерал-лейтенант юстиции в отставке Борис Алексеевич Викторов, который сначала поделился предоставленными ему материалами с военным журналистом полковником А. Ключенковым, опубликовавшим их в февральском номере журнала «Советский воин» за 1990 г.[630], а затем в том же году обнародовал их в книге «Без грифа секретно»[631].

Затем такую же возможность получил журналист Кирилл Анатольевич Столяров. Предоставленный ему материал о А.И. Солженицыне он обнародовал в 1997 г. в книге «Палачи и жертвы»[632], а в 2000 г. перепечатал в книге «Игры в правосудие»[633].

Так в печати появилось постановление, на основании которого, по утверждению названных авторов, был произведён арест А.И. Солженицына.

Знакомство с этими публикациями обнаруживает между ними целый ряд расхождений, причём не только стилистического характера. Это наводит на мысль, что в распоряжении А.А. Юноченкова был не сам документ, а его изложение. В связи с этим обратимся к тому тексту, который был опубликован К.А. Столяровым, по его словам, «без существенных сокращений»:

«Гор. Москва, 30 января 1945 года.

Я, ст. оперуполномоченный 4 отдела 2 управления НКГБ СССР[634], капитан Госбезопасности ЛИБИН, рассмотрев поступившие в НКГБ СССР материалы о преступной деятельности СОЛЖЕНИЦЫНА Александра Исаевича, 1918 года рождения, урож. гор. Кисловодска, русского, беспартийного, с высшим педагогическим образованием, находящегося в настоящее время в Красной Армии в звании капитана,

НАШЁЛ

Имеющимися в НКГБ СССР материалами установлено, что СОЛЖЕНИЦЫН создал антисоветскую молодёжную группу и в настоящее время проводит работу по сколачиванию антисоветской организации.

В переписке со своими единомышленниками СОЛЖЕНИЦЫН критикует политику партии с троцкистско-бухаринских позиций, постоянно повторяет троцкистскую клевету в отношении руководителя партии тов. СТАЛИНА.

Так, в одном из писем к своему единомышленнику ВИТКЕВИЧУ СОЛЖЕНИЦЫН 30 мая 1944 года писал:

“…Тщательно и глубоко сопоставив цитаты, продумав и покурив, выяснил, что (Сталин) понятия не имеет о лозунгах по крестьянскому вопросу и (нецензурно) мозги себе и другим. В октябре 17 года мы опирались на всё кр-во, а он утверждает, что на беднейшее..

В письме к ВИТКЕВИЧУ от 15/VIII — 44 г. СОЛЖЕНИЦЫН указывает:

“…3) В отношении теоретической ценности (СТАЛИНА) — ты абсолютно прав. Больше того, (он) очень часто грубо ошибается в теории и я наглядно мог бы продемонстрировать тебе это при встрече на примере трёх лозунгов по крестьянскому вопросу (одному из кардинальнейших вопросов Октябрьской р-ции)”.

В письме к своей жене РЕШЕТОВСКОЙ в ответ на её сообщение о результатах экзаменов, которые она сдавала в аспирантуру, СОЛЖЕНИЦЫН 14/Х — 44 г. писал: “…А что ты не ответила на вопрос о трёх сторонах диктатуры пролетариата, не унывай, ибо это уже не ленинизм, а позже — понимаешь? И ничего общего с серьёзной теорией не имеет. Просто кое-кто, не понимая всей глубины бесконечности, любит примитивно считать на пальцах”.

По этому же поводу СОЛЖЕНИЦЫН пишет ВИТКЕВИЧУ:

“…Я указал ей (жене), что всякие учения о трёх сторонах, пяти особенностях, шести условиях никогда даже не лежали рядом с ленинизмом, а выражают чью-то манеру считать по пальцам”.

В письме тому же адресату СОЛЖЕНИЦЫН 15 августа 1944 года указывал о необходимости после войны обосноваться в Ленинграде, мотивируя это следующим:

“…Москва тоже не нужна, а нужен Ленинград, не свободный город торгашей, а пролетарский и интеллигентный умный город… К тому же по традициям (подумай!) чужд (СТАЛИНУ)”.

Будучи на фронте, СОЛЖЕНИЦЫН в письмах советует единомышленникам избегать боёв, беречь “силы” для активной борьбы после войны.

В письме ВИТКЕВИЧУ от 25 декабря 1944 года он пишет:

“…Письмо и злоба твоя отозвались во мне очень громко… Я всегда стараюсь избегать боя — главным образом потому, что надо беречь силы, не растрачивать резервов — и не тебя мне пропагандировать в этом…”.

На основании изложенного, руководствуясь ст. ст. 146 и 157 УПК РСФСР, –

ПОСТАНОВИЛ:

“СОЛЖЕНИЦЫНА Александра Исаевича подвергнуть обыску и аресту с этапированием в Москву для ведения следствия…”»[635].

Постановление было подписано начальником 4-го отдела Второго управления НКГБ СССР подполковником А.Я. Свердловым и заместителем наркома госбезопасности Б.З. Кобуловым. 31 января его утвердил заместитель Генерального прокурора СССР, главный военный прокурор А.П. Вавилов[636].

Как писал К.А. Столяров, из прокуратуры постановление было передано в Главное управление контрразведки (СМЕРШ) Народного комиссариата обороны СССР, которое тогда возглавлял B.C. Абакумов. Отсюда 2 февраля 1945 г. за подписью генерал-лейтенанта Бабича в контрразведку «Смерш» Второго Белорусского фронта ушла секретная телеграмма № 4146 о необходимости ареста А.И. Солженицына[637].

По свидетельству А.И. Солженицына, его арестовали 9 февраля 1945 г. на командном пункте 68-й Севско-Режицкой бригады, который располагался в Восточной Пруссии на побережье Балтийского моря в небольшом городке Вормдитт[638]. Вормдитт — это современный польский городок Орнета Варминско-Мазурского воеводства (менее 10 тыс. жителей), километров 40–50 южнее границы с Калининградской областью.

«Комбриг, — читаем мы в «Архипелаге ГУЛАГ», — вызвал меня на командный пункт, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряжённой неподвижной в углу офицерской свиты выбежали двое контрразведчиков, в несколько прыжков (видимо, до этого служили в балете или в ансамбле песни и пляски. — А.О.) пересекли комнату и, четырьмя руками одновременно (значит, долго тренировались — А.О.) хватаясь за звёздочку на шапке (зачем? — А.О.), за погоны (обратите внимание — за погоны, а не за погон. — А.О.), за ремень, за полевую сумку, драматически закричали (в два голоса — А.О.): “Вы арестованы!”»[639].

Попробуйте, если у вас есть хотя бы небольшое воображение, представить эту картину, не забывая при этом, что двое обыкновенных контрразведчиков имели только четыре руки. Читать без улыбки приведённые строки нельзя. Не нужно большого ума, чтобы понять: нарисованная А.И. Солженицыным картина — плод фантазии, причём очень примитивной. Но тогда следует признать: или никакого ареста не было, или же его обстоятельства были такими, что Александр Исаевич предпочёл их скрыть.

Далее, по А.И. Солженицыну, контрразведчики («капитан и майор») «выпотрошили» его полевую сумку, сорвали погоны, сняли с шапки звёздочку, забрали ремень, после чего вытолкали арестованного во двор, посадили в чёрную эмку и повезли в контрразведку штаба армии, которая находилась в прусском городке Остероде[640].

Остероде — современный польский город Оструда в Варминско-Мазурском воеводстве (более 30 тыс. жителей), который находится примерно 50–60 км. южнее городка Орнета (ранее — Вормдитт).

И здесь не всё сходится. Неужели, «выпотрошив» полевую сумку, смершевцы забыли вывернуть карманы шинели, гимнастерки и брюк. Ведь там, кроме всего прочего, могло находиться и оружие. Понятно, почему контрразведчики забрали ремень, но ведь в момент ареста на А.И. Солженицыне их было два: один поверх шинели, второй — поверх гимнастерки.

«В ту ночь, — пишет Александр Исаевич, — смершевцы совсем отчаялись разобраться в карте (они никогда в ней и не разбирались), и с любезностями вручили её мне и просили говорить шоферу, как ехать в армейскую контрразведку. Себя и их я сам привёз в эту тюрьму и в благодарность был тут же посажен не просто в камеру, а в карцер»[641].

С одной стороны, подобная ситуация была вполне возможна, так как в это время Советская Армия находилась на чужой территории, куда вступила всего за несколько дней до этого. Однако на карте могли быть обозначены только населённые пункты (например: Вормдитт и Остероде). Между тем получается, что в отличие от смершевцев командир батареи звуковой разведки А.И. Солженицын знал не только, как добраться из Вормдитта до Остероде, но и где в Остероде размещалась только-только прибывшая туда контрразведка армии.

Вопрос о контактах А.И. Солженицына с органами госбезопасности до войны остаётся пока в сфере предположений. Но его контакты с военной контрразведкой не вызывают сомнений. Очевидно, что без её ведома Н.А. Решетовская никак не могла получить в 1944 г. фальшивые документы, беспрепятственно добраться до линии фронта и провести на батарее мужа целый месяц[642].

Поскольку от Вормдитта до Остероде 50–60 км, на автомашине этот путь можно было проделать за час-полтора. Однако в свой первый карцер А.И. Солженицын попал только за полночь. «Я, — вспоминал он, — как раз был четвёртым, втолкнут уже после полуночи» в карцер армейской контрразведки[643].

На следующий день утром арестованных построили во дворе. «Когда меня из карцера вывели строиться, — пишет Александр Исаевич, — арестантов уже стояло семеро, три с половиной пары, спинами ко мне. Шестеро из них были в истёртых, все видавших русских солдатских шинелях… Седьмой же арестант был гражданский немец… Меня поставили в четвёртую пару, и сержант татарин, начальник конвоя, кивнул мне взять мой опечатанный, в стороне стоящий чемодан. В этом чемодане были мои офицерские вещи и всё письменное, взятое при мне — для моего осуждения»[644].

Как же в одном и том же чемодане могли одновременно оказаться офицерские подштанники и криминальные рукописи? И виданное ли дело, чтобы улики против себя транспортировал сам арестант? Тем более что их было не так много, чтобы поместиться в полевой сумке одного из контрразведчиков.

Но главное в другом: откуда к утру 10 февраля в армейской контрразведке у А.И. Солженицына появился чемодан? Неужели комбат всякий раз отправлялся с ним на командный пункт? Но тогда почему он не был упомянут в описании ареста? А если Александр Исаевич прибыл по вызову командира без чемодана, откуда он взялся в контрразведке армии к утру следующего дня?

Как мы уже знаем, в постановлении НКГБ об аресте А.И. Солженицына говорилось: «подвергнуть обыску и аресту». Но обыскать означало не только вывернуть карманы и выпотрошить полевую сумку, но и произвести тщательный осмотр всех солженицынских вещей. Следовательно, с командного пункта смершевцы должны были направиться к месту размещения солженицынской батареи, где, по свидетельству А.И. Солженицына, у него «были и запрещённая литература, и трофейный приёмник»[645].

В «Архипелаге» этот факт не нашёл отражения, зато он описан в поэме «Дороженька», из которой явствует — чемодан А.И. Солженицына передал смершевцам один из его подчинённых — «Илья»[646].

Как поведал Александр Исаевич Л.И. Сараскиной, после его задержания на командном пункте один из контрразведчиков позвонил «на звукобатарею, приказав собрать» его «личные вещи». «Чемодан с личными вещами по команде с КП собирал ничего не подозревавший ординарец Захаров и благодаря догадливому сержанту Соломину ничего из тех трофеев контрразведка не получила»[647]. После этого А.И. Солженицына привезли на батарею и И. Соломин передал ему чемодан[648].

Это вполне соответствует воспоминаниям сержанта Ильи Соломина. По его свидетельству, однажды к батарее звуковой разведки подъехала чёрная «эмка», из которой вышли два офицера-контрразведчика и, забрав с собой Александра Исаевича, уехали. Через некоторое время офицеры вернулись и потребовали вещи А.И. Солженицына. Уложив их в чемодан, И.И. Соломин передал его контрразведчикам. При этом у И.И. Соломина не возникло даже подозрения, что его командира арестовали. Произошедшее он оценил как отъезд А.И. Солженицына для выполнения какого-то задания[649].

Из «Архипелага» мы знаем, как во время обысков срывали обои, разбивали сосуды, взламывали полы[650]. Почему же, если А.И. Солженицын действительно был арестован, офицеры-смершевцы вопреки поступившему из Москвы приказу не стали производить обыск на его батарее и доверили сбор его личных вещей ординарцу? Неудивительно поэтому, что у И.И. Соломина остались и письма, которые получал А.И. Солженицын, и его рукописи. Всё это он затем после демобилизации передал Н.А. Решетовской.

«На другой день после ареста, — пишет Александр Исаевич, — началась моя пешая Владимирка: из армейской контрразведки во фронтовую отправлялся этапом очередной улов. От Остероде до Бродниц гнали нас пешком»[651].

Когда арестованные были построены, «сержант татарин» приказал Александру Исаевичу взять свой чемодан. Как же реагировал на это арестованный комбат? «Я — офицер. Пусть несёт немец»[652]. И «сержант татарин» приказал «немцу» нести чемодан А.И. Солженицына. «Немец, — вспоминал Александр Исаевич, — вскоре устал. Он перекладывал чемодан из руки в руку, брался за сердце, делал знаки конвою, что нести не может. И тогда сосед его в паре, военнопленный, Бог знает, что отведавший только что в немецком плену (а может быть, и милосердие тоже), — по своей воле взял чемодан и понёс. И несли потом другие военнопленные, тоже безо всякого приказания конвоя. И снова немец. Но не я»[653].

В Бродницах, где находилась контрразведка 2-го Белорусского фронта, Александр Исаевич, по его словам, провёл трое суток[654]. Если А.И. Солженицына арестовали 9 февраля, ночь с 9 на 10-е он провёл в Остероде, 10-го из Остероде отправили в Бродницы, а в Бродницах он провёл трое суток, получается, что или в дороге он провёл более суток[655]', или из Бродницы его отправили далее 13 февраля. Однако 14-го он ещё был там.

«Арест, — писал К.А. Столяров, — был произведён 9 февраля, однако оформление бумаг на 2-м Белорусском фронте несколько задержалось — они датированы 14 февраля»[656]. Что это за бумаги, названный автор не указал, но две из них можно назвать точно: это протокол об аресте и протокол об обыске[657]'.

«В [следственном] деле, — писал Б.А. Викторов, — есть список, отобранного у Солженицына при аресте. В нём записаны: портрет Троцкого, портрет Николая II, дневник»[658]. Неужели командир батареи, советский офицер носил в своей полевой сумке портреты не только свергнутого царя — «Николая Кровавого», но и «врага народа» Л.Д. Троцкого, обвинявшегося в связях с гестапо? И почему Б.А. Викторов «забыл» назвать другие «вещественные доказательства», об изъятии которых писал сам А.И. Солженицын («резолюция № 1», рукописи рассказов, размышления)?

В «Архипелаге» А.И. Солженицын даёт яркое описание того, как перевозили заключённых: переполненные вагоны, грязь, холод, отсутствие воды, голодный паёк, грубость конвоя и т. д.[659] А как этапировали его самого?

«После суток армейской контрразведки, после трёх суток в контрразведке фронтовой…, — пишет он, — я чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный, и среди вольных, хотя бока мои уже лежали на гнилой соломе у параши»[660]. И далее: «На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда… привезли меня на Белорусский вокзал Москвы»[661]. А затем метро «Белорусская», Охотный ряд и знаменитая Лубянка[662].

Как же так? Оказывается, не всех арестованных этапировали. Некоторых доставляли со спецконвоем. Со спецконвоем, который состоял из трёх смершевцев, в обычном плацкартном вагоне приехал в Москву и Александр Исаевич[663].

«Это называется — спецконвой… Переезжать так достаётся немногим. Мне же в моей арестантской жизни припало три раза. Спецконвой дают по назначению высоких персон. Его не надо путать со спецнарядом, который подписывается в аппарате ГУЛАга. Спецнарядник чаще едет общими этапами»[664]. «Вот с тех-то островов с одного на другой, со второго на третий меня и перевозили спецконвоем: двое надзирателей да я»[665].

Спецконвой, — читаем мы в справочнике Жака Росси, — это конвой, состоящий из нескольких человек и сопровождающий «срочно вызываемого заключённого или небольшую группу с места отправления до самого места назначения» или же конвой «для выполнения совершенно секретного задания, например, для сопровождения людей к месту их массовой казни»[666].

Чем же была вызвана необходимость срочной доставки А.И. Солженицына в Москву в 1945 г.? Почему нельзя было дождаться первого арестантского вагона, идущего на восток и отправить в Москву вместе со всеми? Но если не было срочности, остаётся «совершенно секретное задание».

Итак, мы можем констатировать, что на сегодняшний день точная, документально обоснованная картина первого ареста А.И. Солженицына отсутствует. Из двух известных нам версий его задержания версия самого А.И. Солженицына представляется совершенно неправдоподобной. Если же принять версию И.И. Соломина, получается, что никакого ареста 9 февраля 1945 г. не было.

Это полностью согласуется с тем фактом, что при «задержании» А.И. Солженицына не было исполнена элементарная процедура — не было произведено обыска у него на батарее. Да и его личный обыск, о котором пишет он, нельзя назвать обыском в полном смысле этого слова. И хотя Викторов и К.А. Столяров утверждали, что в следственном деле имелся протокол обыска, его текст неизвестен.

Неизвестен нам и протокол ареста. По утверждению названных авторов он был составлен только 14 февраля, т. е. в день отправки А.И. Солженицына из фронтовой контрразведки в Москву, хотя, по его словам, во фронтовой контрразведке он провел трое суток.

Необычно, что арестованный привёз охранявших его смершевцев в армейскую контрразведку, необычно, что якобы обнаруженные в его полевой сумке криминальные материалы нёс не конвойный, а сами заключённые по очереди, необычно, что арестованного офицера сопровождал довольно увесистый чемодан с его вещами, необычно, что из фронтовой контрразведки в Москву его доставили спецконвоем в обычном плацкартном вагоне.

Удивительное следствие

Если исходить из того, что А.И. Солженицын был доставлен на Лубянку для следствия, в стенах НКГБ должно было отложиться специально следственное дело. За прошедшие после крушения СССР годы это дело можно было не только опубликовать, но и соответствующим образом откомментировать. Однако до сих пор мы имеем о нём только случайные, непроверенные сведения.

На Лубянку А.И. Солженицын был доставлен 19 февраля 1945 г.[667]

О ходе следствия мы тоже можем судить главным образом на основании его собственных воспоминаний, а также материалов, введённых в оборот Б.А. Викторовым и К.А. Столяровым. Из них явствует, что заведённое на А.И. Солженицына в НКГБ СССР дело имело номер № 7629[668] а следствие вёл помощник начальника 3-го отделения 11-го отдела 2-го Управления НКГБ капитан государственной безопасности И.И. Езепов[669].

По свидетельству А.И. Солженицына, вначале его поместили в одиночку, затем около 23 февраля перевели в общую камеру — № 67[670], из неё — в камеру № 53[671]. Александр Исаевич называет шесть своих сокамерников[672], из них наиболее близко он сошёлся с Арнгольдом Сузи[673] — несостоявшимся кандидатом на пост министра эстонского правительства[674].

Как явствует из опубликованных материалов, на первом допросе 20 февраля А.И. Солженицын отверг предъявленное ему обвинение[675]. 26 февраля на вопрос И.И. Езепова, с какой целью он хранил портрет Л.Д. Троцкого, Александр Исаевич якобы заявил: «Мне казалось, что Троцкий идёт по пути ленинизма»[676]. Сказать такое в 1945 г. означало подписать себе обвинительный приговор. На очередном допросе 3 марта последовало признание вины[677].

В своё время А.И. Солженицын описал более тридцати способов воздействия на подследственных для получения необходимых показаний, но не привёл ни одного факта из собственного опыта. И неслучайно. «Мой следователь, — пишет он, — ничего не применял ко мне, кроме бессонницы, лжи и запугивания — методов совершенно законных»[678].

В первом издании «Архипелага» (1973 г.) он объяснял это следующим образом: «Содержание наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих. Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня»[679].

Во втором издании (1980 г.) мы читаем: «Содержание одних наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих; от момента, как они стали ложиться на стол оперативников цензуры, наша с Виткевичем судьба была решена, и нам только давали довоёвывать, допринести пользу. Но беспощадней: уже год каждый из нас носил по экземпляру неразлучно при себе в полевой сумке, чтобы сохранилось при всех обстоятельствах, если один выживет — «Резолюцию № 1», составленную нами при одной из фронтовых встреч… Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня»[680].

Итак, в первом издании «Архипелага» излагалась вторая версия ареста, сформулированная в 1967 г. в интервью П. Личко, во втором издании — уже третья версия. Попробуем разобраться и прежде всего обратимся теперь к «Резолюции № 1»[681].

Во время встреч с Н.Д. Виткевичем я трижды просил его раскрыть содержание этого документа и объяснить, почему он так странно назывался, всякий раз Николай Дмитриевич искусно уходил от ответа[682]. Более «откровенным» в этом отношении оказался А.И. Солженицын:

«Я, — утверждает он, — не считаю себя невинной жертвой, по тем меркам. Я действительно к моменту ареста пришел к весьма уничтожающему мнению о Сталине, и даже с моим другом, однодельцем, мы составили такой письменный документ о необходимости смены государственного строя в Советском Союзе»[683].

«“Резолюция” эта, — читаем мы в «Архипелаге», — была — энергичная сжатая критика всей системы обмана и угнетения в нашей стране»[684]. Раскрывая характер этой критики, Александр Исаевич 28 апреля 1992 г. в интервью С. Говорухину уточнил, что советская система характеризовалась в названном документе как феодальная[685]. А затем «Резолюция № 1» «как прилично в политической программе, набрасывала, чем государственную жизнь исправить»[686]. К сожалению, ни Н.Д. Виткевич, ни А.И. Солженицын не раскрыли конкретное содержание своей программы «исправления» «государственной жизни»[687]'. Далее, если верить А.И. Солженицыну, в «Резолюции» говорилось: «Наша задача такая: определение момента перехода к действию и нанесение решительного удара по послевоенной реакционной идеологической надстройке»[688]. Завершалась «Резолюция» словами: «Выполнение всех этих задач невозможно без организации»[689].

«Даже безо всякой следовательской натяжки, — резюмирует А.И. Солженицын, — это был документ, зарождающий новую партию. А к тому прилегали и фразы переписки — как после победы мы будем вести “войну после войны”»[690].

Та борьба, на путь которой якобы встал автор этого документа, требовала от него не только осознания, что созданная к началу войны советская система не имела никакого отношения к социализму, не только стремления к переустройству общества на более гуманных и справедливых началах, но и совершенно исключительных моральных качеств, прежде всего готовности к самопожертвованию.

Обладал всем этим наш герой?

Чтобы получить ответ на этот вопрос, вспомним, как в студенческие годы он, клянясь в верности советской власти и ленинизму, пытался уклониться от военной службы, причём таким способом, на который решится не каждый, вспомним, как он надеялся пересидеть войну в обозе, как будучи курсантом, со страхом думал о возможности попасть под Сталинград, а, став командиром батареи, вёл себя с подчинёнными как самодур, стремясь выслужиться, бросал людей под пули, создал на батарее собственную гауптвахту, вспомним «Прусские ночи».

Как же такой человек, по собственному признанию, бывший одновременно не только образцовым офицером, но также «насильником» и «палачом», мог возмутиться верховным главнокомандующим, вступить в рискованную переписку со своим другом и обвинять главнокомандующего в военных просчётах, теоретических ошибках и, тем более, в военно-феодальных методах руководства страной. Столь же невероятно, чтобы такой человек именовал в переписке И.В. Сталина «Паханом» и готов был к борьбе с существовавшим строем.

Одно никак не стыкуется с другим. А поскольку нет никаких оснований сомневаться в самобичевании Александра Исаевича, возникают сомнения относительно «Резолюции № 1».

Когда же Александр Исаевич, если верить ему, осознал порочность советской политической системы, пришёл к убеждению о необходимости борьбы с нею и оказался морально готов к ней? Некоторое представление на этот счёт, казалось бы, даёт одно из его писем, адресованных Н.А. Решетовской в конце 1944 — начале 1945 гг.:

«С удивлением, — писал он, — обнаруживаю, каким переломным оказался для меня истекший 26-й год жизни… Все изменения, которые накапливались во мне конец 41-го, 42-й и 43-й год — все они с беспощадной отчётливостью вскрылись в 44-м. Кроме ленинизма и желания всю жизнь отдать за него — всё, что было дорого мне в 41-м или ниспровергнуто и — не хочется понимать или переосмыслено по-новому»[691].

Если верить этому письму, получается, что решающее значение в переоценке ценностей имел для А.И. Солженицына 1944 г. Между тем, по его же собственному свидетельству, «Резолюция № 1» появилась на свет уже 2 января 1944 г., т. е. до пересмотра Александром Исаевичем своих прежних взглядов[692].

По утверждению А.И. Солженицына, этот документ существовал в двух экземплярах, один из которых был изъят из его полевой сумки, второй находился у Н.Д. Виткевича. Поскольку до недавних пор Н.Д. Виткевич подтверждал этот факт, 10 января 1993 г. я обратился к нему со следующими вопросами:

«— Если “Резолюция № 1” существовала, она должна была сохраниться в Вашем следственном деле?

— Никто Вас к нему не допустит.

— Но факт её существования должен был отразиться в выданном Вам Определении Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации. Нельзя ли с ним познакомиться?

— К сожалению, нет, оно отдано мною в собес”.

Понять этот отказ нетрудно. Н.Д. Виткевич, если верить ему, был осуждён только по ст.58–10, при наличии же у него упоминаемого документа неизбежно было обвинение и по ст.58–11.

«— Ещё раз хочу спросить, для чего вы составляли “Резолюцию № 1 ”?

— Dixi et animam meam levavi (сказал — облегчил душу).

Не могу скрыть удивления.

— Мы, конечно, думали и о борьбе.

— Для чего “Резолюция” была в двух экземплярах?

— Вопрос не имеет смысла.

— Почему же? Если Вы просто хотели выговориться, разрядиться, достаточно было одного экземпляра, а если их было несколько…?

Пауза. Понять её нетрудно. Если «Резолюция № 1» существовала в нескольких экземплярах, налицо факт её распространения, который можно было квалифицировать как действие, направленное на создание антисоветской организации. Видимо, взвесив за и против, Н.Д. Виткевич продолжил диалог:

— Может быть, второго экземпляра и не было.

— Следовательно, если “Резолюция № 1” существовала…

— Значит, у меня её не было»[693].

Итак, в ходе этой беседы главный корреспондент А.И. Солженицына и один из «участников» создаваемой им антисоветской организации признал, что он «Резолюции № 1» не имел. А значит, всё, что до нашего разговора он утверждал на этот счёт, мистификация. Невольно возникает вопрос: а была ли «Резолюция № 1» у А.И. Солженицына?

Если бы у него действительно был обнаружен документ, свидетельствующий о его намерении создать антисоветскую организацию и была установлена его принадлежность к антисоветской группе, то все её члены обязательно оказались бы в поле зрения следствия. Кто же входил в состав этой группы? Б.А. Викторов утверждает, что, кроме Н.Д. Виткевича в материалах следствия фигурировали Л.B. Власов, Н.А. Решетовская и К.С. Симонян[694]. Н.Д. Виткевич, который, по его словам, ознакомился с протоколами допросов А.И. Солженицына позднее, «уже на свободе», называет ещё двух человек: Л.A. Ежерёц[695] и приятеля Л.B. Власова, фамилию которого он запамятовал[696].

По долгу службы следователь И.И. Езепов обязан был привлечь к следствию всех упомянутых лиц. Однако, как писал Б.А. Викторов, «никто из этих лиц» не был даже допрошен»![697] Данный факт подтверждают Л.В. Власов[698], Н.А. Решетовская[699], К.С. Симонян[700] и сам А.И. Солженицын[701].

Так быть не могло.

Если никто не был даже допрошен, значит, не было и не могло быть обвинения в подготовке к созданию антисоветской организации.

Не всё понятно и с Н.Д. Виткевичем, которого А.И. Солженицын называет своим «подельником». Александр Исаевич был арестован 9 февраля, Николай Дмитриевич — 22 апреля (уже в Берлине). Следствие над первым велось на Лубянке, над вторым — в контрразведке фронта. По этой же причине не было на следствии ни перекрёстных допросов, ни очных ставок[702].

Если бы обвинение ограничивалось криминальной перепиской, подобное развитие событий было возможно. Но оно было бы исключено, если бы А.И. Солженицын и Н.Д. Виткевич проходили по одному и тому же делу о намерении создать антисоветскую организацию.

Обращает на себя внимание и то, что «Резолюция № 1» почему-то не фигурировала в протоколе отобранных у А.И. Солженицына вещей[703]. Более того, Б.А. Викторов вообще не заметил её в следственном деле[704]. Не упоминается она ни в Определении о реабилитации А.И. Солженицына[705], ни в тех прошениях о помиловании, с которыми последний обращался в 1947, 1955 и 1956 гг.

Так, в прошении 1947 г. он писал: «Сложность моего дела заключается в том, что я в переписке с Виткевичем и при встречах с ним допускал неправильное толкование по отдельным теоретическим вопросам и неправильно критиковал отдельных писателей и наши литературные издательства». И всё[706]. В прошении 1955 г. на имя Н.С. Хрущева он прямо подчеркивал: был арестован и осуждён «только на основании моей вздорной юношеской переписки с моим другом»[707]. Эта же мысль нашла отражение в прошении 1956 г. на имя Т.К. Жукова: «Мне ставилась в вину единственно моя личная переписка со старым другом детских лет, к тому времени тоже капитаном Красной Армии, но на другом фронте — переписка, содержавшая рассуждения на политические темы», «переписка эта и послужила единственной причиной ареста»[708].

Невозможно представить, чтобы, ходатайствуя о пересмотре дела, А.И. Солженицын рискнул написать такое, зная, что в следственном деле лежит «Резолюция № 1».

Что же мы видим?

Во-первых, получается, что А.И. Солженицын составил «Резолюцию № 1» ещё до того, как пережил разочарование в И.В. Сталине и в советской системе.

Во-вторых, всё, что нам известно о А.И. Солженицыне до его ареста исключает возможность участия его в составлении подобного документа.

Bo-третьих, несмотря на то, что в «Резолюции № 1» шла речь о создании антисоветской организации, никто кроме А.И. Солженицына не был привлечён по этому делу даже в качестве свидетеля.

В-четвёртых, один из «авторов» «Резолюции № 1» Н.Д. Виткевич, опровергая тем самым свои предшествовавшие утверждения, признался в том, что лично у него подобного документа не было, а значит, он не фигурировал и в его следственном деле.

В-пятых, этот документ не упоминался в первом издании «Архипелага».

В-шестых, его существование не нашло отражения ни в ходатайствах А.И. Солженицына о помиловании 1947–1956 гг., ни в Определении о его реабилитации.

В-седьмых, «Резолюцию № 1» не заметил в его следственном деле военный прокурор Б.А. Викторов, занимавшийся его реабилитацией.

Исходя из этого, можно утверждать, что в данном случае мы имеем дело с мистификацией.

Не всё просто и с перепиской.

«Когда я потом в тюрьмах рассказывал о своём деле, — пишет А.И. Солженицын, — то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился. Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом — на неосторожной переписке…»[709]

Участник группы Александра Ульянова П. Андреюшкин, чьё письмо, содержащее фразу о терроре, привело к раскрытию готовившегося покушения на Александра III, мог не знать о существовании перлюстрации[710], а Александр Исаевич этого не мог не знать, так как на всех конвертах, уходящих во время войны из армии, ставился штамп «Проверено военной цензурой»[711].

Я не знаю, как это делалось во время войны, но когда в 1970 г. я был призван в армию, то во время пребывания на курсах молодого бойца (так назывался период с момента прибытия в часть до принятия присяги) с нами была проведена специальная беседа о необходимости хранить военные тайны, в ходе которой было сообщено, что все солдатские письма проходят цензуру.

Понимая, что некоторым читателям известен данный факт, А.И. Солженицын дополняет свою версию утверждением, будто бы он думал, что военная цензура контролирует только военные тайны[712], и почему-то полагал, что к своим обязанностям она относится формально[713]. Между тем нетрудно понять, что, обнаружив письмо с антисоветскими высказываниями, цензор обязан был обратить на него внимание, в противном случае его могли обвинить в сокрытии криминальной информации со всеми вытекающими для него самого последствиями — статья 58–12 Уголовного кодекса РСФСР (недонесение)[714].

Из беседы с Н.Д. Виткевичем:

— Переписка велась через полевую почту. Неужели не боялись?

— Она же имела конспиративный характер.

— Ваша конспирация была слишком прозрачной.

— Ну… думали, свобода слова.

— У нас?

— Нам всё равно нечего было терять. Смерть постоянно висела над нами.

— У Вас может быть, но Александр Исаевич был далеко от передовой.

Новое затруднение с ответом.

— Ну… просто лезли на рожон»[715].

В чём же заключалась конспиративность этой переписки?

Если верить её корреспондентам, несмотря на «ребяческую беззаботность», у них хватило ума не упоминать И.В. Сталина своим именем. В беседе со мной 8 января 1993 г. Н.Д. Виткевич заявил: «Сталина мы называли Пахан»[716]. О том, что в своей переписке они «поносили Мудрейшего из Мудрейших», «прозрачно закодированного» ими «в Пахана», А.И. Солженицын пишет как в «Архипелаге»[717], так и в автобиографической поэме «Дороженька»[718]. В этом он пытался уверить С. Говорухина[719]. Об этом же со слов Александра Исаевича пишет и Л.И. Сараскина[720].

Тому, кто хоть немного знаком с той эпохой, трудно представить себе критическую переписку о И.В. Сталине, в которой последний фигурировал бы под своей фамилией. Ещё более невероятно обозначение его в подобной переписке кличкой «Пахан». И дело не только в настроениях и условиях того времени. Если бы И.В. Сталин действительно упоминался в переписке под такой кличкой, то, независимо от её содержания, тогда этого было достаточно для привлечения авторов писем к ответственности, так как подобная кличка означала не только оскорбление верховного главнокомандующего, главы партии и государства, но и характеристику существовавшего политического строя как преступного по своему характеру. Абсурднее конспирацию вряд ли можно вообразить. Поэтому все утверждения на этот счёт не заслуживают ни малейшего доверия.

Что же было криминального в переписке Н.Д. Виткевича и А.И. Солженицына? Если вернуться к приведённому ранее тексту «Постановления» об аресте, то в нём фигурировали фрагменты солженицынских писем, содержавшие критику И.В. Сталина как теоретика.

Стремясь получить на этот счёт более полное представление, я в одной из бесед с Н.Д. Виткевичем специально задал ему вопрос о содержании переписки:

— О чём писали?

— Критиковали военное руководство.

— И всё?

— И всё.

— А теоретические вопросы затрагивали?

— Может быть».

Здесь Николай Дмитриевич испытал некоторое затруднение и ничего более о переписке вспомнить не смог. В черновой записи у меня отмечено: «Уходит от вопросов»[721].

Оказывается, один из корреспондентов не только плохо помнил содержание переписки, из-за которой оказался за колючей проволокой, но и характеризовал его иначе, чем постановление об аресте.

Ещё более удивительно в этом отношении Определение военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А.И. Солженицына: «Из материалов дела видно, что Солженицын в своём дневникеи в письмах к своему товарищу Виткевичу Н.Д., говоря о правильности марксизма-ленинизма, о прогрессивности социалистической революции в нашей стране и неизбежной победе её во всем мире, высказывался против культа личности Сталина, писал о художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов, о нереалистичности многих из них, а также о том, что в наших художественных произведениях не объясняется объёмно и многосторонне читателю буржуазного мира историческая неизбежность побед советского народа и армии и что наши произведения художественной литературы не могут противостоять ловко состряпанной буржуазной клевете на нашу страну»[722].

Итак, по мнению Военной коллегии Верховного суда СССР, главное место в переписке А.И. Солженицына и Н.Д. Виткевича занимала не критика И.В. Сталина как теоретика и военачальника, а критика «художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов».

Три источника и три совершенно разные характеристики криминальной переписки. Особенно поразительно расхождение между двумя официальными документами.

Таким образом, приходится констатировать, что и вторая версия ареста А.И. Солженицына, в основе которой якобы лежало его обвинение в антисталинской переписке, не только ничем не обоснована, но и внутренне противоречива, а поэтому тоже не выдерживает критики.

Есть во всей этой истории и другие нестыковки.

Вернёмся к постановлению об аресте. В нём говорилось: «Имеющимися в НКГБ СССР материалами установлено, что СОЛЖЕНИЦЫН создал антисоветскую молодёжную группу и в настоящее время проводит работу по сколачиванию антисоветской организации. В переписке со своими единомышленниками СОЛЖЕНИЦЫН критикует политику партии с троцкистско-бухаринских позиций, постоянно повторяет троцкистскую клевету в отношении руководителя партии тов. СТАЛИНА».

Если исходить из воспоминаний А.И. Солженицына, получается, что контрразведка сначала обратила внимание на его переписку с Н.Д. Виткевичем, а затем уже, изъяв у него «Резолюцию № 1», обнаружила, что дело не ограничивается перепиской. Между тем, из постановления об аресте явствует, что НКГБ уже к 30 января 1945 г., т. е. за полторы недели до ареста А.И. Солженицына знал, что он не только «создал антисоветскую молодёжную группу», но и «проводит работу по сколачиванию антисоветской организации». Откуда?

6 июля 1941 г. ГКО принял постановление «О мерах по усилению политического контроля почтово-телеграфной корреспонденции» и поставил задачу организовать 100 %-ный просмотр военной корреспонденции[723]. 13 июля Приказом НКО СССР и НКВ МФ СССР было утверждено «Положение о военной цензуре воинской почтовой корреспонденции», намечена её структура, определён круг сведений, дающих право на конфискацию корреспонденции[724]'.

Обнаружив криминальную переписку двух офицеров, сотрудник военной цензуры был обязан поставить в известность об этом своё непосредственное начальство, а оно, в свою очередь, — контрразведку. Установив в этой переписке состав преступления, контрразведка должна была поставить вопрос об аресте её авторов. А поскольку А.И. Солженицын и Н.Д. Виткевич принадлежали к среднему командному составу, для этого необходимо было получить разрешение Военного совета армии или фронта[725]. После этого дело можно было передавать соответственно в военную прокуратуру армии или фронта. Между тем, если исходить из официальной версии, получается, что оно миновало контрразведку армии, фронта, Народного комиссариата обороны СССР и оказалось в НКГБ, который и возбудил дело против А.И. Солженицына перед Военной прокуратурой СССР.

Если бы речь шла о каком-либо чрезвычайно важном деле, это можно было бы понять. Это можно было бы понять, если бы А.И. Солженицын имел генеральский чин. Между тем, он носил всего лишь капитанские погоны, да и предъявляемое ему обвинение не имело чрезвычайного характера. И уж тем более, казалось, не существовало оснований для срочного этапирования его в Москву под спецконвоем.

Есть в этом вопросе ещё одна странная деталь: дело о Н.Д. Виткевиче расследовалось фронтовой контрразведкой, затем рассматривалось фронтовым трибуналом; дело А.И. Солженицына расследовалось НКГБ и было решено Особым совещанием при НКГБ. А.И. Солженицын пишет, что в Особое совещание дело было передано только потому, что оснований для судебного приговора не было. Но почему же их оказалось достаточным для Н.Д. Виткевича и недостаточно для А.И. Солженицына? Значит, дело в чём-то другом.

Рассказывая о своём первом аресте, А.И. Солженицын пытался убедить читателей в том, каким «ленивым» был его следователь и сколько ловкости проявил он, чтобы не утянуть за собой кого-либо ещё. В этом отношении показательна история с его военным дневником, в который, если верить ему он на протяжении нескольких лет записывал всё, что слышал. «Эти дневники были — моя претензия стать писателем. Я не верил нашей удивительной памяти и все годы войны старался записывать всё, что видел (это бы ещё полбеды), и всё, что слышал от людей. Я безоглядчиво приводил там полные рассказы своих однополчан — о коллективизации, о голоде на Украине, о 37-м годе и по скрупулёзности и никогда не обжигавшись с НКВД, прозрачно обозначал, кто это мне всё рассказывал»[726].

Можно допустить (хотя и в это плохо верится), что первоначально А.И. Солженицын мог не задумываться о судьбе своих записей. Но неужели он продолжал сохранять подобную наивность и после того, как принял решение о необходимости создания антисоветской организации и стал вынашивать замыслы о привлечении в неё своих знакомых?

Как же повёл себя А.И. Солженицын на следствии, зная, какой криминал он привёз в своём чемодане?

«От самого ареста, когда дневники эти были брошены оперативниками в мой чемодан, осургучены и мне же дано везти тот чемодан в Москву — раскалённые клещи сжимали моё сердце. И вот эти рассказы, такие естественные на передовой, перед ликом смерти, теперь достигли подножия четырёхметрового кабинетного Сталина — и дышали сырою тюрьмою для чистых, мужественных, мятежных моих однополчан»[727].

«Эти дневники больше всего и давили на меня на следствии. И чтобы только следователь не взялся попотеть над ними и не вырвал бы оттуда жилу свободного фронтового племени — я, сколько надо было, раскаивался и, сколько надо было, прозревал от своих политических заблуждений. Я изнемогал от этого хождения по лезвию — пока не увидел, что никого не ведут ко мне на очную ставку; пока не повеяло явными признаками окончания следствия; пока на четвёртом месяце все блокноты моих военных дневников не зашвырнуты были в адский зев лубянской печи, не брызнули там красной лузгой ещё одного погибшего на Руси романа и чёрными бабочками копоти не взлетели из самой верхней трубы»[728]

Всё это очередная писательская фантазия. И про передовую, которой за три с лишним года пребывания в армии он ни разу не видел. И про четыре блокнота дневников, которые якобы сам привёз в Москву в осургученном чемодане. И про ленивого следователя, не удосужившегося заглянуть в дневник. И про то, что по окончании следствия дневники «зашвырнуты были в адский зев лубянской печи».

Во-первых, имеются сведения, что все свои блокноты с дневниковыми записями до лета 1944 г. Александр Ильич отправил в тыл вместе с Н.А. Решетовской, которая перед этим несколько месяцев жила у него «на передовой». Подтверждением этого является книга Л.И. Сараскина, в которой она не только ссылается на солженицынские дневники как один своих источников, но и цитирует их[729]. Поэтому изъять у А.И. Солженицына могли только один блокнот с записями, относящимися к последнему году его пребывания в армии.

Зачем же понадобилось увеличивать их количество в четыре раза? Чтобы читателю стало понятно, какой огромный труд представляло бы для следователя знакомство с ними. Однако независимо от того, сколько было изъято блокнотов с дневниковыми записями, следователь не мог не познакомиться с ними, так как знал, что по завершении следствия с его материалами будет знакомиться прокурор. И не дай бог, если бы он обнаружил в дневниках криминальные записи.

И действительно, если верить постановлению о реабилитации, следователь не только обратил внимание на дневник, но и использовал его в качестве обвинительного материала (см. далее). Причём сам дневник благополучно сохранился до начала перестройки. Сообщая о том, что в 1990 г. в КГБ СССР были уничтожены 105 дел, по которым проходил А.И. Солженицын, последний председатель КГБ СССР В. Бакатин писал: «Однако сохранилось досье, относящееся к его первому аресту в 1945 г.». И далее: «В этом деле были его фронтовые письма и рукописи, в том числе дневник. Бесценные документы было решено передать Солженицыну через Президента СССР Горбачёва. Тот в свою очередь попросил это сделать писателя Сергея Залыгина»[730]. В 1992 г. в интервью С. Говорухину А.И. Солженицын признал факт передачи ему документов его следственного дела, но дневник среди них не упомянул[731].

Почему же А.И. Солженицын на весь мир объявил о гибели своего военного дневника? А потому, что ничего криминального в нём не было. Откуда это известно, спросите Вы? А оттуда, что никого из его сослуживцев по «передовой» не только не арестовали, но даже не допросили.

Как бы там ни было, через три месяца следствие по делу А.И. Солженицына завершилось. 28 мая 1945 г. он был вызван на последний допрос, на котором, кроме капитана И.И. Езепова, присутствовал «военный прокурор Главной военной прокуратуры Красной армии подполковник юстиции Котов»[732]. Первым протокол этого допроса опубликовал Б.А. Викторов, затем К.А. Столяров. Сравните:

Б.А. Викторов

«В предъявленном мне обвинении виновным себя признаю».

Вопрос: «В чём именно?».

Ответ: «В том, что начиная с 1940 г. при встречах и в переписке с другом — Виткевичем Николаем Дмитриевичем, клеветал на вождя. В отдельных вопросах был убеждён, что Сталин не имеет ленинской глубины. Утверждал в этих письмах и разговорах, что мы не были полностью готовы к войне в 1941 г. Утверждал и соглашался в письмах и разговорах с Виткевичем об отсутствии свободы слова и печати в нашей стране. Мы действительно записались в так называемые революционеры.

Мы считали, что создание, я подчеркиваю, антисоветской организации непосильно нам двоим и предполагали, что у нас могут найтись единомышленники в столичных литературных и студенческих кругах. Вот на все эти темы я вёл разговоры с друзьями детства, ещё кроме Виткевича — Симоняном К.С., Решетовской Н.А. и Власовым Л.B.» (Викторов Б.А. Без грифа «секретно». М., 1990. С. 305–306).

К.А. Столяров

«Да, в предъявленном мне обвинении виновным себя признаю.

Вопрос: В чём именно?

Ответ: «В том, что начиная с 1940 г. при встречах и в переписке с другом детства ВИТКЕВИЧЕМ Николаем Дмитриевичем мы клеветали на вождя партии, отрицая его заслуги в области теории, утверждая, что в отдельных вопросах он якобы не имеет ленинской глубины… Мы клеветали на ряд мероприятий внутренней политики Советского правительства, утверждая, что якобы не были полностью готовы к войне 1941 т. В этих же беседах мы клеветнически утверждали, что в Советском Союзе отсутствует свобода слова и печати и что её не будет и по окончании войны. В связи с этим мы пришли к выводам о необходимости в будущем создания антисоветской организации и эти свои намерения мы записали в так называемой резолюции № 1. Мы считали, что создание антисоветской организации непосильно нам двоим и предполагали, что у нас могут найтись единомышленники в столичных литературных и студенческих кругах». (Столяров К.А. Палачи и жертвы. М., 1997. С. 341).

Сопоставление текста протокола допроса А.И. Солженицына 28 мая 1945 г., цитируемого Б.А. Викторовым и К.А. Столяровым, обнаруживает не только совпадения, но и существенные расхождения. Достаточно отметить, что в тексте К.А. Столярова фигурирует «резолюция № 1», а в тексте Б.А. Викторова — нет.

6 июня 1945 г., на свет появилось обвинительное заключение[733] и А.И. Солженицын был переведён из Лубянской тюрьмы в Бутырскую[734].

Началось ожидание приговора.

Странный приговор

Текст обвинительного заключения по делу А.И. Солженицына нам неизвестен. Лишь частично мы можем судить о нём на основании свидетельств самого Александра Исаевича, Определения Военной коллегии Верховного суда СССР о его реабилитации, а также публикаций Б.А. Викторова и К.А. Столярова.

«Процитирую, — писал К.А. Столяров об обвинительном заключении, — начало и конец: “…B НКГБ СССР через Военную Цензуру поступили материалы о том, что командир батареи звуковой разведки Второго Белорусского фронта — капитан СОЛЖЕНИЦЫН Александр Исаевич в своей переписке призывает знакомых к антисоветской работе…

…Виновным себя признал. Изобличается вещественными доказательствами (письма антисоветского содержания, т. н. резолюция № 1).

Считая следствие по делу законченным, а добытые данные достаточными для предания обвиняемого суду, руководствуясь ст.208 УПК РСФСР и приказом НКВД СССР № 001613 от 21.XI. 1944 года — следственное дело № 7629 по обвинению СОЛЖЕНИЦЫНА Александра Исаевича направить на рассмотрение Особого совещания НКВД СССР…

Обвинительное заключение составлено 6 июня 1945 года в городе Москве…».

«Вместе с капитаном Езеповым, — отмечал К.А. Столяров, — этот документ подписали его начальники — полковник Иткин… и подполковник Рублев, а двумя днями позже его утвердил комиссар государственной безопасности 3 ранга Федотов»[735].

Иначе характеризовал констатирующую часть обвинительного заключения Б.А. Викторов, по словам которого в ней говорилось: А.И. Солженицын «с 1940 года занимался антисоветской агитацией и предпринимал шаги к созданию антисоветской организации». «В связи с этим ему было предъявлено обвинение по ч.1. ст.58–10 УК РСФСР, предусматривающей ответственность за антисоветскую агитацию, и по ст.58–11 УК, предусматривающей ответственность за создание антисоветской организации»[736].

О том, что Александр Исаевич обвинялся по двум статьям, говорится в недавно обнаруженной в архиве карагандинской прокуратуры карточке заключённого[737]. Это же следует из опубликованного текста Определения Военной коллегии Верховного суда СССР о его реабилитации[738]. Подобным же образом характеризовал в 1964 г. содержание предъявленного ему обвинения сам А.И. Солженицын[739].

В первом издании «Архипелага» читаем об обвинительном заключении: «Подписал вместе с 11 пунктом. Я не знал тогда его веса, мне говорили только, что срока он не добавляет»[740]. Ах, какая наивность! Он, видите ли, думал, что обвинение в намерении создать антисоветскую организацию, тем более в условиях войны, «не добавляет срока».

Во втором издании у этих слов появилось продолжение: «Подписал вместе с 11 пунктом (уж “Резолюция” на него тянула). Я не знал тогда его веса…» и далее по тексту[741]. И здесь мы видим, «Резолюция» появилась только во втором издании «Архипелага». Но, упомянув её, Александр Исаевич тем самым усилил весомость предъявленного ему обвинения, после чего его наивность приобретает смехотворный характер.

Чтобы лучше представлять положение, в котором находился А.И. Солженицын летом 1945 г., прежде всего вспомним один лагерный анекдот, который он приводит в «Архипелаге» как реальный факт: «На новосибирской пересылке в 1945 г. конвой принимает арестантов перекличкой по делам. “Такой-то!” — “58-1а, 25 лет”. Начальник конвоя заинтересовался: “За что дали?” — “Да, ни за что” — “Врёшь. Ни за что десять дают”»[742].

Если тогда «ни за что» давали «десятку», сколько же должен был получить человек за антисоветскую пропаганду, составление «Резолюции № 1» и намерение создать антисоветскую организацию?

Обратимся к Уголовному кодексу РСФСР 1926 г., который продолжал действовать и в 1945 г. Вот как в нём была сформулирована первая часть знаменитой статьи 58–10: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. ст. 58-2 — 58-9 настоящего Кодекса), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собою лишение свободы на срок не ниже 6 месяцев»[743].

О том, что означала формулировка «лишение свободы», мы можем судить на основании 28-й статьи УК РСФСР, в которой говорилось: «Лишение свободы устанавливается на срок от одного года до 10 лет, а по делам о шпионаже, вредительстве и диверсионных актах (ст. ст. 58-1а, 58-6, 58-7, 58-9 настоящего Кодекса) — на более длительные сроки, но не свыше 25 лет»[744]. Это значит, что статья 58–10 (часть первая) предусматривала наказание до 10 лет.

Выбор наказания зависел от наличия как смягчающих, так и отягчающих обстоятельств. Смягчающие обстоятельства определялись статьей 48, из которой явствует, что у Александра Исаевича было только одно такое обстоятельство — привлечение к ответственности в первый раз[745]. Что же касается отягчающих обстоятельств, то они были перечислены во второй части статьи 58–10, по которой, кстати, и обвинялся А.И. Солженицын.

В ней говорилось: «Те же действия (т. е. действия, указанные в первой части этой статьи — А.О.) при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собою меры социальной защиты, указанные в статье 58-2 настоящего Кодекса»[746].

Это значит, что, вынося приговор, Особое совещание должно было руководствоваться ст. 58-2, которая предусматривала два вида наказания: «высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и лишением гражданства союзной республики и тем самым гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трёх лет с конфискацией всего или части имущества»[747].

Поскольку такая мера, как лишение гражданства в годы Великой Отечественной войны, не применялась, а смягчающих обстоятельств в деле А.И. Солженицына по существу не было, то в соответствии с действовавшим в 1945 г. Уголовным кодексом РСФСР ему угрожала высшая мера наказания — расстрел.

Это тем более следует подчеркнуть, что он обвинялся сразу по двум статьям 58–10 и 58–11. Последняя статья гласила: «Всякого рода деятельность, направленная к подготовке и совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой, влекут за собою — меры социальной защиты, указанные в соответствующих статьях настоящей главы»[748].

Чем следовало руководствоваться в данном случае, мы можем узнать из статьи 49-й: «Когда в совершенном обвиняемым действии содержатся признаки нескольких преступлений, а равно в случае совершения обвиняемым нескольких преступлений, по которым не было вынесено приговора суда, суд определяет соответствующую меру социальной защиты за каждое преступление отдельно, окончательно определяет последнюю по статье, предусматривающей наиболее тяжкое из совершённых преступлений и наиболее тяжкую меру социальной защиты»[749]. В комментариях к данной статье специально подчёркивалось, что в рассматриваемом случае «в качестве основной меры социальной защиты» суд должен использовать «наиболее суровую меру»[750]. В данном случае такой мерой был расстрел.

Однако знаменитое Особое совещание проигнорировало статью 58-2, не пожелало руководствоваться статьёй 49-й УК РСФСР и сохранило Александру Исаевичу жизнь, чтобы он имел возможность позднее описать его безжалостность. Если «ни за что» давали «десятку», если «десятку» Н.Д. Виткевич получил по одной статье 58–10[751], то Александр Исаевич по двум статьям (58–10 и 58–11) был приговорён к восьми годам заключения[752]. «При этом, — писал он позднее в прошении на имя министра обороны СССР Г.К. Жукова, — даже не было решения о лишении меня воинского звания и орденов»[753].

А поскольку ни следователь, ни прокурор, ни Особое совещание не могли игнорировать действующий Уголовный кодекс РСФСР, можно с полным основанием утверждать, что обвинение по двум статьям (58–10, ч.2 и 58–11) и приговор о восьмилетием сроке наказания находятся в непримиримом противоречии друг с другом.

В связи с этим особого внимания заслуживает опубликованный К.А. Столяровым документ под названием «Сведения о прохождении службы в Советской Армии и о наградах». Он был составлен А.И. Солженицыным 31 августа 1955 г. и завершался словами: «Судебного решения по моему делу вообще не было, а было лишь административное решение ОСО НКВД от 7.7.45 (8 лет ИТЛ по 58-10-ч. II)». Обратите внимание — по статье 58, пункт 10, часть 2-я, т. е. антисоветская агитация[754]. И всё. И никакой ст.58–11.

Подобным же образом характеризовал А.И. Солженицын вынесенный ему приговор и в своём ходатайстве на имя Г.К. Жукова, В нём говорилось: «Меня не судили, а вынесли административное постановление ОСО МВД от 7.7.45 — 8 лет Исправ. труд, лагерей, ст.58-10-ч. II»[755].

Таким образом, ходатайствуя в 1955–1956 гг. о пересмотре дела, А.И. Солженицын утверждал, что в основе его обвинения лежала только переписка с Н.Д. Виткевичем, и специально подчёркивал, что обвинялся лишь по одной статье 58-10-4.2. Правда, и по этой статье ему угрожал расстрел. Но невозможно представить, чтобы человек, ходатайствующий о пересмотре своего дела, сознательно искажал и характер предъявлявшегося ему обвинения, и неправильно называл статью, по которой ему был вынесен обвинительный приговор.

Допустим, что обвинение соответствует действительности. Тогда следует поставить под сомнение все известные нам источники о характере приговора. А это не только утверждения самого А.И. Солженицына, но и Определение военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованные документы следственного и реабилитационного дел.

Если допустить, что документы, характеризующие приговор, подлинные, тогда следует признать сфальсифицированными сведения о характере обвинения, которые опять-таки содержатся в воспоминаниях А.И. Солженицына, определении Военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованных материалах следственного и реабилитационного дел.

Таким образом, и в одном, и в другом случае приходится не только поставить под сомнение утверждения А.И. Солженицына, но и констатировать, что названные официальные документы были сфальсифицированы. А поскольку доступ к ним до сих пор закрыт, подобная фальсификация могла быть осуществлена только на официальном уровне.

Итак, что же мы видим? «Ни на что непохожий арест», грубейшее нарушение распоряжения Военной прокуратуры СССР о производстве обыска, составление протокола личного обыска и протокола об аресте через пять дней после самого ареста, странное этапирование в Москву под спецконвоем в плацкартном вагоне, совершенно невероятное следствие, противоречия в изложении содержания обвинения, находящийся в противоречии с Уголовным кодексом РСФС приговор Особого совещания и расхождения в изложении самого приговора.

Интересная деталь: когда в 1948 г. «подельники» А.И. Солженицын и Н.Д. Виткевич встретились в «шарашке», ни один из них не проявил интереса к тому, как оказался за решеткой другой. Причём, по утверждению, Н.Д. Виткевича, на эту тему они ни разу не беседовали друг с другом и позднее, на воле. Невероятно. Как будто говорить на тему о причинах и обстоятельства ареста им было запрещено.

Исходя из этого, можно сделать следующие выводы:

А) вся история с созданием антисоветской организации представляет собою выдумку и вопрос заключается только в том, когда именно эта история появилась;

Б) никаких убеждающих доказательств того, что в основе ареста лежала переписка, содержащая критику Сталина, не приведено, а те источники, которые введены в оборот, на этот счёт перечёркивают друг друга;

В) на основании этого можно утверждать, что до сих пор даже формальная причина ареста нам неизвестна;

Г) следовательно, или Солженицын был вынужден скрывать причину своего ареста, или же его арест имел фиктивный характер как способ создания ему соответствующей легенды;

Д) тот факт, что все известные нам на этот счёт сведения исходят не только от А.И. Солженицына, но и от органов советского государства, с которыми он вёл борьбу, и находятся между собою в полном соответствии, даже тогда, когда содержат внутренние противоречия, даёт основание утверждать, что мы имеем дело с игрой в четыре руки.

Косвенно в пользу этой версии могут служить следующие слова из «Телёнка»: «Арест, — писал А.И. Солженицын, — был смягчён тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием — что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны»[756].

Мог ли так размышлять человек, перед которым открывалась перспектива: или на кладбище, или в ГУЛАГ. В первом случае возможность «повлиять на судьбу страны» была исключена полностью. Казалось бы, не открывала надежд на это и перспектива оказаться за колючей проволокой. И уж тем более трудно было представить себе пребывание здесь «интересным» и «даже увлекательным».

Так мог смотреть из тюремного окна в своё будущее лишь человек, для которого арест являлся не карой, не наказанием с неизвестными последствиями, а лишь формой прикрытия какой-то многообещающей деятельности.

Если с учётом этого проследить жизненный путь А.И. Солженицына после ареста, нельзя не отметить много странностей. Вот только некоторые из них, которые можно рассматривать как косвенное подтверждение сформулированной версии.

Глава 4 Отпечатки пальцев