ься. Вот посмотришь, отделится, один искать корень станет. Я в человеке эти куркульские замашки за версту чую.
После купания все уселись чаевать. Тут Иван и сам увидел, как Шмаков налил чаю, все приготовил для еды и вдруг полез в свой накомарник пить настойку: через прозрачную ткань все было видно.
Федор Михайлович, тот не таился: достал кусок пантов, отрезал кружок, съел, а остальное опять завернул в газету. Шмаков же чего-то стесняется.
— Думает, у него кто-то просить станет, — буркнул Миша.
— А знаешь, он в прошлом году чуть «дуба» не дал от энцефалита, — сообщил, будто к слову пришлось, Иван. — Он тебе не рассказывал?
— Нет. А что, в самом деле?
— Да. Полгода провалялся, на уколах держали.
— Что ты говоришь! Я бы от одних уколов загнулся.
Почаевав, «старшинки» сразу засобирались, стали торопливо переодеваться, обуваться. Вместе с ними готовились к выходу Володька и Алексей.
— Надо хоть один «вывернуть», почин сделать, — сказал Павел Тимофеевич.
Они ушли налегке, взяв с собой лишь самое необходимое: топор, котелок, чтоб можно было сварить чай, и карабин. Ушли, не сказав и слова, по той тропке, к ключику. Миша, Иван, Шмаков еще посидели, допили чай. Шмаков взглянул на часы: половина двенадцатого. День начинался жаркий, кучевые облака, зародившись над сопками, росли на глазах и, набирая силу, круто лезли в небо.
— Ну что ж, пора и нам! — сказал Шмаков.
— А куда пойдем? — спросил Миша. — Они по своему старому следу, а мы? Ты ведь здесь никогда не ходил.
— У корневщиков такой закон: по следу друг за другом не идти. Они в одну сторону, значит — нам в другую.
Шмаков достал из рюкзака мелкокалиберную винтовку облегченного типа, с обрезанным по самую шейку прикладом, рукавицы из выделанной сохатиной кожи, под фуражку повязал платок. Иван взял котелок, сухари, топор.
— А где твои рукавицы? — спросил Шмаков.
— Зачем? — удивился Иван. — Лето…
— Как же ты будешь заламывать за собой кусты?
— Откуда я мог знать! Никто ничего не говорил…
— Ставь пол-литра, одну, с левой руки, так и быть дам, — смеясь, предложил Миша.
— Спасибо. Попробую обойтись без них.
Неподалеку от табора начиналась крутобокая сопка. Иван лез следом за Шмаковым, цепляясь руками за обомшелые выпирающие камни, за кустарники, за стволы низкорослых дубков, растущих наклонно.
— Вот дубок, — остановившись, чтобы перевести дух, сказал Шмаков и похлопал по корявому стволу. — О таком не споют «Среди долины ровные…»
— Местный, монгольский… — задышливо ответил Иван. — Большой не растет. Двадцать-тридцать сантиметров в толщину и уже с дуплом.
— Все не по-людски, — иронически заметил Миша. — Дуб только на дрова годен, береза и та черная, а не белая, как в приличных лесах. Вон, полюбуйтесь…
По всему косогору, на рухляке, едва прикрытом слоем перегноя, вперемежку с дубом росли даурская береза и лиственница.
Путники одолели самый крутой подъем и присели на скале отдохнуть. Сверху открывался вид на Салду и Канихезу. Хотя вода не проглядывалась, реки угадывались по темным пойменным зарослям, узкими полосами обрамлявшим русло и хорошо заметным среди желтоватой мари, раскинувшейся на километры. Лишь у подножия сопок синели густые леса. Тени от кучевых облаков, тугих, как капустные кочаны, испятнали голубые склоны гор. Дали раскрывались, как город через окно из глубины квартиры — в одном лишь направлении. Что делалось вправо, влево, позади, — все скрывала стена темного, душного, густого леса.
— Вот что, — заговорил Шмаков, — пора и за дело. Прежде всего надо вырезать палки, легкие, но надежные, чтобы можно было раздвигать траву, опереться при случае. Лучше всего из орешника. Кору счищать не нужно, чтобы не скользила в руке.
Он начинал обучение с азов, как учат новобранцев в армии. В заключение Шмаков рассказал, что раньше был такой порядок: идешь корневать в первый раз — самый крупный корень должен отдать своему наставнику.
Когда Шмаков отвернулся, Миша хитро подмигнул Ивану: знаем, мол, эти сказки. А вот не хотел! — и показал кукиш.
Раньше, как правило, корневщик, найдя женьшень, корень выкапывал, а семена засевал. Он знал, что многие семена не взойдут вовсе: у женьшеня слабая всхожесть — процентов шестьдесят-семьдесят, знал, что корень растет медленно, прибывая в год по грамму — полтора, и сам он едва ли воспользуется этими посевами. Но промысел был окутан такой массой всяких предрассудков, что корневщик не мог не выполнять всех заповедей и обрядов. Это было не только суеверием, но и проявлением здравого смысла, заботы о будущем этого промысла, гуманное, человечное отношение к природе: взял — восполни!
Корневщик засевал семена, сдирал с ближайшего кедра кусок коры, чтобы завернуть находку, и уходил. Может быть, из десятков семян проросло одно-два, от них, когда растения повзрослели, отсеялись другие рядом. Может быть, какая-нибудь птица склевала привлекшие ее яркие ягоды, а непереваримые семечки извергла неподалеку, и они тоже проросли. Вот почему, найдя старую затеску, «выжиг» тридцати-пятидесятилетней давности, корневщик будет кружить вокруг да около день, два, неделю. Он знает, что где-то поблизости должен быть корень.
— Затески — это капитал, — повторил свое любимое изречение Шмаков. — Найдете — сразу стучите. Спешить не надо, смотрите хорошо.
Он пошел справа, Миша — слева, Иван — между ними посередине. Идут метрах в десяти-пятнадцати друг от друга, но видятся редко и поэтому пересвистываются, чтобы не отбиться в сторону и не потеряться. В такой чаще это немудрено. Какой лес! — поражался Иван, не в силах наглядеться, запомнить все, что видели глаза.
Под пологом гигантских кедров, лип, бархатов, почти смыкающихся в высоте кронами, растет густой непролазный подлесок. Сквозь заросли лещины порой невозможно протиснуться, так часто стоят ее стебли. На ветках наливаются орехи, по три-пять вместе, каждый в зеленой обертке, покрытой колючим ворсом. Стоит прикоснуться, и десятки мельчайших иголочек впиваются в кожу. Как бурундуки ухитряются вылущивать орешки из такой «одежки», — диву даешься. Но делают они это мастерски, и к зиме ни одного орешка на земле не остается, кроме пустых, которые они тоже очень хорошо угадывают, то ли по запаху, то ли еще по чему.
Заросли лещины — это еще полбеды: ну, идешь, продираешься, не видишь за листвой, куда ступаешь, так не без того. Хуже, когда попадешь в цепкие лапы дикого перца — элеутерококка, колючего, как шиповник, растущего сплошь да рядом. Его пятипальчатые листья очень похожи на листья женьшеня, только чуть покороче и не такие темные, и у Ивана не раз вздрагивало сердце, когда он видел росток с тремя-четырьмя такими листьями: а вдруг женьшень, у которого нет почему-то стрелки с ягодами?
Наклонится, посмотрит, нет — стебель покрыт колючками — перец.
Солнце пробивается сквозь ветвистую, раскачиваемую вверху ветерком преграду, и листва пестрит так, что больно смотреть. Середина дня, а листья кое-где еще мокрые от росы и отражают свет, как зеркальные. Солнечные зайчики вспыхивают и гаснут, создавая слепящую для глаз игру света.
С первых же шагов Иван иззанозил себе руки о колючки и стал заламывать кустарник, перебивая его палкой. Не заламывать нельзя — будешь тогда ходить дважды по одному месту или оставлять неосмотренные участки — огрехи.
Мише не терпится скорее найти корень, и он рыскает по сторонам: Иван слышит, как свист раздается то вблизи, то вдруг издали. Все внимание, все мысли прикованы к одному — увидеть среди зеленого моря-трав и кустарников красную головку женьшеня. Чем дальше, тем сильнее охватывает азарт — найти, найти! Глаза, как у одержимых, прикованы к земле — не оторвать. Завидев красное, Иван бросается туда, но вовремя вспоминает, что растение не убежит, и усилием воли сдерживает нетерпение. Подошел — и тут же горькое разочарование: всего-навсего бузина! Темно-зеленый горьковато пахнущий кустарник с густой листвой и гроздьями мелких красных ягод.
Изредка мелькнет вдруг красная звездочка иного толка, но и это опять не женьшень, а трава с красными ягодами, среди которых вкраплены синие.
Когда Иван показал эту траву Шмакову, тот глубокомысленно нахмурился, подумал и сказал, что это ложный панакс, которых ботаники-де насчитывают несколько десятков видов, а настоящий панакс — женьшень — только один. Вот почему, мол, и найти его так трудно.
На старом кедре нечто вроде затески — угадать трудно, так как наплывы по краям искромсаны топором. За полдня исхожено порядочно, время бы и отдохнуть. Иван, постучал по дереву палкой. Это сигнал — затеска! Тотчас подошел Шмаков, а за ним и Миша. Иван молча указал на кедр.
Шмаков осмотрел дерево, покачал головой:
— Хитрая затеска. Кто-то вырубил, чтобы другим не бросалась в глаза. Частенько так делают.
Эх, сейчас бы броситься на землю, раскинуть руки и ноги, бездумно смотреть в голубое небо, а тело пусть отдыхает. Но земля сырая, камень холодный, а поваленная лесина — на ней можно было бы посидеть — тоже влажная. Старики-корневщики на такой случай всегда носили под поясом сзади, как фартук, барсучью шкурку, чтобы можно было присесть где придется. Корневщики нынешние до таких «мелочей» не доходят.
Минут через пять Иван почувствовал, как от сырости неприятно заныла поясница, и встал, хотя ноги гудели от усталости. Увидев на его лице гримасу, Шмаков рассмеялся:
— Что, неразлучный фронтовой друг — радикулит?
Иван безнадежно махнул рукой: а куда от него денешься?
Шмаков поднялся, затоптал окурок и предложил пошарить вокруг «хитрой затески».
Вечером, чуть живые от усталости, они вернулись на табор в самом прескверном состоянии духа. Когда выходили на поиски, казалось, что стоит пройти в глубь леса, и взору сразу откроется таинственный женьшень. Вот сейчас, может, за следующим кустиком ждет удача. Но проходить бесплодно семь часов и не увидеть его в глаза, тут поневоле потеряешь надежду. Солнце садилось за сопку, расстилая по лесу косые тени, а у Ивана все еще пестрило в глазах, мерещились красные, звездочки.