Компаньоны по корневке все были на месте. Умывались, переодевались в сухое. На полог сверху были брошены небрежной рукой несколько стеблей женьшеня с листьями и ягодами.
— А почему семена не закопали? — спросил Иван.
Федор Михайлович, сидевший под пологом, умытый и свежей, ответил:
— Сколь положено, закопали. Самые крупные. А эти, может, кто возьмет…
— Мало ли что. Положено все высаживать. В инструкции же прямо сказано!..
— Кому и на что это нужно? Через десять-пятнадцать лет, к тому времени как вырасти корню, здесь и леса не будет. Сведут.
Он неторопливо достал лубок с корнями, маленькие аптекарские весы и, добавляя к гирькам мелочь — от копейки до двадцати, принялся взвешивать корни и записывать в маленький блокнотик. Восемь корней потянули на двести сорок граммов. Миша сидел возле него и провожал каждый корешок блестящими жадными глазами.
Иван собрал стебли женьшеня и начал укладывать их в гербарную сетку, тщательно расправляя каждый листок. Директор музея просил не бросать. Разглядывая оставшиеся ягоды, спросил раздумчиво:
— На что эти семена, что с ними делать? Для гербария все равно не сохранишь, почернеют.
— Как на что? — ответил Шмаков. — Их можно высадить, прорастут. У меня в вершине Матая есть небольшая плантация. Все мелкие корни, которые нахожу, тоже высаживаю там. Штук двести уже.
— Найдут, выкопают, спасибо скажут, — усмехнулся Иван. — Вот уж попрыгаешь тогда…
— Не найдут. Так сделано, что никто и не догадается их там искать. Повезло им, — кивнул он в сторону Федора Михайловича. — Что ж, по готовому следу шли, по затескам. Сразу на место.
— И все-таки настоящие корневщики так не поступают. Положено высевать все семена, надо было так и делать. Иначе ж сведут корень за несколько лет. — Ивана все не оставляла мысль, навеянная словами Федора Михайловича. — Ведь Павел Тимофеевич сам рассказывал, как раньше делали, а тут промолчал. Духу не хватило сказать или какая другая причина?
Шмаков пожал плечами:
— Не хотел, видно, портить отношения из-за ерунды. А потом вопрос: сведут не сведут — надо решать не так. Слышал я, что в Приморье целый совхоз по выращиванию корня организовали. Застолбили большой участок тайги, где еще корни водятся, и будут туда подсаживать семена. Вот это да, это по-государственному.
— Но это ж не то, — возразил Иван. — На экспорт идет лишь дикорастущий корень, а выращенный на грядке: цены не имеет. Его везде полно: и в Корее, и в Китае, и в Америке. Что репа, что такой женьшень. Читал я такую притчу: давно известно, что корень поддерживает в человеке молодость, ясность мысли, бодрость. В потухающих глазах зажигается свет, а в угасающем сердце способность любить. Но корень страшно трудно найти, не всем он доступен. И вот объявился человек, который сказал: зачем искать женьшень, неделями бродить по тайге на авось? Ведь все известно, надо посеять его в парниках, приставить к этому сведущего человека, дать сколько нужно удобрений. Чтобы счастье было доступно всем. Так и сделали: посеяли, вырастили, а получилась петрушка, силы целебной не было. Так может получиться и в совхозе.
— В совхозе будет не только плантационный, а тот же дикорастущий, потому что созревать он станет на своих исконных почвах, в естественных условиях. Но самое главное, сейчас ведут испытания экстракта из элеутерококка. Есть надежда, что он заменит в медицине дорогостоящий женьшень и собьет ему цену. Оба эти растения из одного семейства аралиевых. Если женьшень подешевеет, какой смысл его искать? Вот и станет он рядовым растением. Это верная гарантия, что он тогда сохранится.
— Про элеутерококк и я слышал. Но заменитель и есть заменитель. Тут приходится считаться и с моральным фактором: женьшень все знают, в него верят, а что элеутерококк? Когда он без листьев, его от шиповника отличить трудно.
Ивану хотелось высказать мысли, возникшие в связи с виденным, пережитым и этими семенами, которые, как последнее звено, потянули за собой всю цепочку.
— Вот ты говоришь, совхоз — это по-государственному. Ты про Теплое озеро слышал? Недалеко от Хабаровска. Тоже решали вопрос по-государственному: чтобы сохранить амурского лосося — кету, построили рыбозавод. В инкубационных условиях выход мальков из икры во много раз больший, чем из естественных бугров, которые устраивает в озере рыба. Но для этого надо, чтобы к заводу приходила кета. Цель благородная. А вот народ, живущий по реке Бире, этой идеей сразу не проникся. Осень — золотая пора, каждый идет на реку. Снасть нехитрая — бечевка с крючками-тройниками. Вода, как слеза, видно каждый камешек, проходящую рыбу тоже. Дерг эту снасть, дерг, глядишь, есть… Рыбинспекция, охрана по реке шныряет, кого оштрафует, кого усовестит: как, мол, не стыдно! А чего тут, одну-две рыбки поймал… Подумать, так вроде и в самом деле не много, а в результате завод половины икры не заложил. Не допустили производителей до завода, выловили. Пришлось на другой год по реке специальную охрану ставить. Вот так получается, когда думают, что можно решать важные вопросы только административным путем и забывают про людей.
— Судить надо было за это! — сказал Шмаков. — Церемонимся много.
— Судить проще всего. Воспитывать надо. Причем вот с таких, — показал Иван рост в полметра. — Пока, как говорится, поперек лавки укладывается. С детства уважения не привьешь, потом трудно.
На душе у Ивана все равно оставался неприятный осадок: была в словах Федора Михайловича другая, горькая правда, которой он ничего не мог противопоставить, не знал, чем оспорить.
Да, лес не берегут. Разве он сам не видел пустыри и вовсе оголенные склоны сопок у Канихезы — поселка лесозаготовителей? Разве не стоял в раздумье у бараков на Салде, среди зарослей березняка, поднявшегося на месте кедрача? Путешествие по краю для Ивана не в новинку. Повидал он достаточно всего. Вот почему, зная все это, так трудно оспорить слова Федора Михайловича. Не помогут тут и ссылки на Закон о защите природы, на плановые рубки, если на лесосеках не поднимутся через год-два стройные рядки молодых кедров или иных растений, высаженных человеком, если площади сведенных лесов растекаются неудержимо.
Посчастливилось Ивану побывать в Беловежской Пуще. На всю жизнь останутся в памяти величественные золотисто-звонкие сосны, ровные, стройные, с терпким смолистым запахом. Хороши там и темные ельники с шуршащей под ногами хвоей и шишками величиной чуть не с кедровую. Есть там дуб, к которому водят всех экскурсантов, — великан, ровесник крепости Белая Вежа, глядя на который, поражаешься, сколь велики возможности природы.
Пущу любят, туда не прекращается паломничество экскурсантов. Это самоцвет в зеленой одежде Земли, это, наконец, прекрасно организованное хозяйство, где есть чему поучиться и лесникам, и охотоведам.
А разве наши дальневосточные леса хуже? Осматривая Пущу, Иван испытывал двойственное чувство: и зависть, и обиду за свои леса. Ведь таких, как на Дальнем Востоке, нет больше в Советском Союзе. Хороша Пуща, слов нет, но что она, идет ли в какое сравнение с нашими лесами по разнообразию растительности? Да тут на одном гектаре такое обилие пород, что и не перечесть сразу. Причем, что ни пятое дерево, то реликт: бархат, орех, тис… Где еще найдешь такие леса? А кустарники, те не определить и ботанику, если нет под рукой справочника. Но все это — дичь, глухомань, куда человек заглядывает пока только затем, чтобы взять. А взамен ничего. И вот это всего обидней.
Рабочий день установлен твердый: с семи утра до семи вечера. Два дня снуют корневщики, как челноки, взад-вперед по склону сопки, так чтобы ни один квадратный метр леса не остался неосмотренным. И все-таки не везет, и тут хоть пропади.
За два дня одежда Ивана в полный голос заявила о своей ветхости: рукава и полы поношенного пиджачка обросли бахромой, брюки на коленях в дырах, сквозь поредевшую ткань светится тело, сапоги ощерились. По таким колючим кустарникам хороши бы рыцарские латы, да где их взять? Ладно, что догадался про запас положить новые штаны и олочи.
Одно дело, когда просто идешь лесом. Тогда выбираешь, где заросли пореже, а тут приходится ломиться напрямик, потому что надо придерживаться взятого направления, товарищей, чтобы не рвалась цепь из трех человек. Да и как обходить бурелом, чащу, если женьшень зачастую таится под веткой упавшей лесины.
Настроение неважное: надежды, горячая нетерпеливость уже оставили Ивана. «Нет ни черта, — уныло думает он. — Не так-то просто искать этот женьшень…»
Солнце обогревает восточную половину сопки, но к лагерю и на северо-западные склоны, где ведутся поиски, пробьется еще не скоро. Легкий туман окутывает долину Салды, придает мягкие очертания лесным зарослям. Травы, кустарники клонятся под тяжестью росы. Листья вздрагивают от падения капель. Паутина в бисерных брызгах влаги обвисла на растяжках. Озябшая за ночь паучиха виснет серым комком в центре своей сети.
Труден первый шаг, когда на сухую одежду падают холодные брызги, а потом — все равно. Одежда сразу промокает насквозь, будто путники, прежде чем идти, окунались в ледяную Салду.
По крутому склону выбита тропинка, но карабкаться по мокрым камням, скользить по росной траве что-то не по душе, и они с половины, не сговариваясь, берут влево, чтобы обогнуть первую сопочку по склону.
Сопочка вся «заломана», смотреть на ней нечего, путь корневщиков лежит дальше, на следующую. Но не мешает осмотреть сопку по низам: бывает, что женьшень спускается ниже двухсот метров над уровнем моря.
Справа, до самой вершины, стоит кедрач с примесью липы, пихты, клена, бархата. Слева — темный ельник с осиной, с зарослями малины, смородины, бузины. Туда вообще заглядывать нечего: места для женьшеня неподходящие, он не любит такого соседства.
Иван шел средним, выше — Шмаков, ниже продирался чащей Миша. Внезапно Миша замер и подал Ивану сигнал: «Молчи!» Он что-то заметил. Иван просигналил оглянувшемуся Шмакову. Стараясь не шуметь, осторожно отступал Миша.