После ужина Шмаков попросил у Федора Михайловича его аптекарские весы и стал взвешивать корни. Двести шестьдесят пять граммов. Не очень богато, но начало есть. Компаньоны, возглавляемые «старшинками», опять нашли больше. Сказывается здесь то обстоятельство, что они ищут на сухих высветленных склонах; там и раньше находили корень, недаром оставлены «задиры».
Компания, возглавляемая Шмаковым, ходит по северо-западным склонам, где больше влаги, гуще заросли, а женьшень, хотя и тенелюбивое растение, но при недостатке света или теснимый травами, элеутерококком замедляет рост и даже замирает — «впадает в спячку», а сами корни, естественно, и тоньше, и поменьше весом.
Возвращаясь с поисков, Шмаков однажды предложил пройти по следам «старшинок». Не искать — времени для этого не оставалось, — а так. Вот тогда они и убедились, что характер растительности там несколько иной. Иван впервые посмотрел, что из себя представляют «выжиги» и «задиры».
Обижаться не приходилось: явились сюда «хвостом», не станут же корневщики-промысловики уступать им свои угодья. Уже темнело, когда любители ледяной купели полезли в речку, с уханьем, гоготом, с визгливыми выкриками. На этот раз Миша соблазнился и тоже стал раздеваться. А Иван подсел к костру. Напротив, на кедровой сухой чурке, сидел Павел Тимофеевич. Погреться у огонька всегда приятно.
Пламя ровное, спокойное, не стреляло искрами, можно было не опасаться за одежду. Под ласковым теплом расслабляются мышцы, уходит усталость, перестают болеть ноги.
Над костром мелькнула бесшумная тень. Проследив за ней взглядом, Иван увидел, как тень спланировала к дереву и слилась с рубчатой серой корой. Но вот нарост шевельнулся и превратился в белочку-летягу, маленького зверька, ведущего сумеречный образ жизни. У белочки поблескивали большие черные глаза. Взбежав чуть повыше, она бросилась вниз в новый полет и исчезла.
— Безобидная тварь, — промолвил Павел Тимофеевич. — Днем не увидишь, прячется по дуплам. Встречал когда такую?
— Приходилось не раз! — Иван ждал еще вопросов, но Павел Тимофеевич задумчиво глядел в огонь и сосал трубку.
— Павел Тимофеевич, что вы будете делать с корнями — сдадите их или на лекарство себе оставите?
— Не знаю. Если удача будет, может, какие и сдам. А в основном для себя. Я ж говорил, сына надо поддержать. А деньги — что! Сегодня они есть, завтра — пропил… На деньги я не жадный. Без них тяжело, но все же я за ними никогда не трясся. Алексей, тот да, тот на деньгу падкий.
— Он что, родственник вам?
— Какое там! Просто случилось выпить вместе, пристал: возьми на промысел. Знаю, что человек он не очень-то, а отказать сил нет, неловко. К тому же сами видели, только на берег — и он навстречу. Пока ничего — обходительный, старательный.
— Вот и получается: чужому человеку отказать сил нету, а родного сына не взяли.
— Это правда. Меньшему моему без женьшеня совсем трудно. Как на лесобирже примяло бревном, так головные боли одолевать стали. Настойка лишь и облегчает. Я уж и сам подумываю, что погорячился малость. Ну, нич-че, привезу корня, уделю и ему. Все ж таки своя кровь, никуда не денешь. Обидят, так вроде и на глаза не надо, а перекипит — и отошло. Дети… Вот вы спрашиваете, буду ли сдавать корни. Правду сказать, так есть такая думка. Деньги-то нужны. Другим манером как заработаешь? Хоть к коммунизму идем, а начнешь припоминать, и вроде получается, что до войны деньги не имели над людьми такой силы, как сейчас. То ли подорожали они, то ли народ более охочий до них стал. Другой раз глянешь в газету — на какие только подлости не пускаются люди, и все из-за них. Конечно, много значит, что обстановка сейчас не та, чем, скажем, в тридцать втором или тридцать третьем году была. Тогда хоть с полным карманом ходи, а без карточки или «бонов» хлеба не купишь, не пообедаешь. А сейчас в город попал — все, что угодно душеньке. Были бы деньги. Мы-то свое отгарцевали, а молодежи, понятно, соблазн.
Павел Тимофеевич пошевелил дровишки, подкатил головни, и огонек, начавший было хиреть, вновь стал набирать силу. Проскочил мимо костра голый Алексей, скрылся в палатке.
— Конечно, — сказал Иван, — деньги сейчас в цене. Материальный стимул: заработал копейку, она тебе кровная. Как ее не ценить?
— Нет, не говори. Тут другое, — не согласился Павел Тимофеевич. — Другое. Я только объяснить не могу, а нутром чувствую. Ведь раньше ее тоже зарабатывать приходилось, не с куста брали… Ну, да ладно, не об этом речь. От нас, промысловиков, государству прямая выгода, так почему мне и не пойти? Нашел корень — если сам не попользуешься, на базар его не понесешь — в заготконтору. По полтора, по два рубля уплатят да столько же, а то и больше государству дохода будет. Я же помню, как раньше: нашел корень — богатство! Много больше, чем сейчас, платили.
— Что-то не слыхал, чтобы раньше корневщики в богатеях ходили, — усмехнулся Иван.
— Конечно, корневщик всю жизнь в тайге, темный, разве он умел своим трудом попользоваться. Другие на его горбу наживались, всякие купцы, перекупщики. А в наше время думать о богатстве вроде бы уже и не принято. Идешь в тайгу, так разумеешь другое: кому-то твой труд, твой пот на пользу пойдут, кто-то свое здоровье на этом лекарстве поправит. Вот ведь что главное. Почему же этого не ценят? У нас как привыкли: пошел в тайгу промышлять, значит — ты за длинным рублем погнался, ты — хапуга, ты — пятое-десятое и чуть ли не вор — казну грабишь. Думают, пошел в тайгу — и греби. Черта с два! Вот вы уже сколь ден ходите, а подфартило вам одному. Тут и судите…
— Согласен, — кивнул Иван. — Без промыслов пока не обойдешься, а писать — пишут, верно. Это, я считаю, от незнания пишут. Слышал что-то, где-то от людей, ну и кроет. А коснись, так не каждого сюда и загонишь. Даже за деньги не пойдет.
— Во-во! В самую точку! — воскликнул Павел Тимофеевич. — Возьми хоть корень, хоть пушнину, хоть лес. Сгниет, сопреет, вороны расклюют, кому польза. А ведь это народное добро. Надо же его кому-то вытаскивать. Так считай и это за труд, не фырчи, не крути носом. Вот был у меня такой случай: жил я с одним по соседству, он и пристал — возьми да возьми. А я в то время здорово наловчился на змее промышлять. Черт с тобой, думаю, поезжай. Тут и случись: начал он змею в яшшик совать, а она возьми выкрутись да цоп его за руку. Как он заорет! Я прибежал, гляжу, а он сапогами ее с грязью месит, у самого глаза вот такие, лица нет. Ну, сумасшедший и только. Оттолкнул я его, посмотрел — ужака. Самый настоящий ужака, безобиднейшая тварь, которую даже полезно вместо кошки к дому приручить. А он его за гадюку, наверное, принял. Успокаивать его, то-се, а он ни в какую: пропаду, домой, и все! Ни черта с ним, конечно, не случилось, зажили царапинки, и все, но о промысле уже и речи не шло. «Чтоб я, говорит, когда к этой твари прикоснулся — ни в жисть!» Вот тебе и промысел, и дармовые деньги. А ведь через мои руки сколько этих самых змей прошло — не счесть, тысячи, наверное…
— О чем речь? — подсел к костру Шмаков.
— Говорим, искать непотерянное — не просто.
— Это женьшень, что ли?
— И женьшень, и вообще…
— Еще бы! Года три назад вот также корневал я, в Приморье дело было. Вышли с табора налегке, ни палатки с собой, ни еды, думали, к вечеру вернемся, да и закружили. Я напарнику говорю — сюда, а он меня в противоположную сторону тянет. Ладно, думаю, веди, посмотрим. Вместо запада семь дней на восток шли. Задождило как раз, ни звезд, ни солнца не видать… По какой-то речке спускаться начали на плоту, пока даже дураку не стало ясно — не туда держим. Семь дней — туда, полторы недели — назад. Одними орехами питались да грибами. Урожай в тот год на кедровую шишку был хороший, сначала лазили за ними, потом падалицу собирать стали. Ослабли, оборвались, засмолились как черти. Когда вышли, меня такое зло взяло. «Что, говорю, туда или не туда шли?» И давай ему вешать…
— А корень нашли? — спросил Павел Тимофеевич.
— В Приморье я всегда найду. Когда на людей набрели, сориентировался я, нашел свой табор, корень в лубянке был прикопан — в сохранности оказался. Друг у меня в военной академии учился, а уже в годах, измотался. Сил, пишет, нету, а впереди еще экзамен. Послал ему корня, так он меня до сих пор благодарит. Как встретимся, так он меня в ресторан и угощать: «Не твой бы, говорит, корень, не дотянул бы я, бросил учебу…»
— Долго вы еще там галдеть собираетесь? — донесся из палатки раздраженный оклик Федора Михайловича. — Ночь уже, когда спать будете?
— Кончаем…
Над потемневшим лесом всходила полная луна. В речке на перекате струилась не вода — переливались блестящие серебряные полтинники.
Иван все еще считал, что у «старшинок» заговорит совесть: что ни день, приносят по двести-триста граммов, а тут всего один удачный день. У них опыт, должны же они что-нибудь подсказать, посоветовать, где лучше искать. Так нет, утром собираются — и ходу, будто не одной компанией ехали, будто не на одном таборе живут. Не вытерпел как-то Иван, спросил Павла Тимофеевича:
— Куда сегодня?
— Дорабатывать, — уклончиво ответил тот и подался. Не хотят говорить, вслед не пойдешь — закон тайги. А куда идти? Уже всю сопку со своей стороны обломали, вроде и куста не осталось, под который бы не заглянули, а фортуна улыбнулась один раз, поманила и отвернулась.
— Жмоты! Крохоборы! — костил «старшинок» Миша, глядя им вслед злыми глазами. — За копейку удавятся.
Ему обиднее всех: Иван нашел целое семейство корней, Шмаков два корня вывернул, а он до сих пор ни одного, хотя избегает за день вдвое против остальных.
— Не бухти! — строго оборвал его Шмаков. — Легкой удачи захотел? Никто за ручку тебя не поведет, не покажет. Искать надо…
— Кто просит показывать? Посоветовать могли бы…
— Это одно и то же, — невозмутимо сказал Шмаков. — Если где и есть у них на примете затески, так для себя, про запас. А посоветовать и я могу: на этой сопке сегодня еще пошарим, не найдем, переходить на другую надо. Вот так-то. Айда!