Гуськом, нехотя, побрели в лес: Шмаков впереди, остальные следом. Сказывался август: с каждым днем прибавлялось мошки, комара. Мошка назойливо лезла в глаза, в рот, в нос, забивалась в рукава и под рубашку, и тело горело, как от ожогов. Остановились, окутали шею платками, намазались репудином — вроде полегчало. Мошка — неспроста. Это к перемене погоды, тут и спрашивать никого не ходи, так ясно. А росы больше, чем обыкновенно. С каждого куста окатывает, словно дождем. Одежонка промокла до нитки с первых же шагов, репудин тут же смыло с рук, с лица, едкая жидкость поползла в глаза, на губы. Не рады, что и намазались.
Шмаков держал путь на вторую сопочку, которая была в одной цепи с первой через небольшую седловинку.
Лес сегодня казался неприветливым, хотя небо было яркое, солнечное. Не снуют по веткам синицы, не «работают» дятлы, не слышно картавого голоса соек. На валежину выскочил бурундук — полосатый зверушка с длинным пушистым хвостиком. Выгнув спинку с пятью черными продольными полосками, тревожно свистнул. Гортанно, резко откликнулась где-то жаба. А день еще ясный, это хорошо видно, когда посмотришь вверх, в прогалки между древесными кронами. Но часу не прошло, как поплыли над сопками облака, хоть и кучевые, а какие-то ленивые, замутненные. По всему заметно, побаловала корневщиков хорошая погодка несколько дней — и довольно.
Идя цепью, корневщики прочесывали «ходом» пройденные уже не однажды места. И не напрасно: под защитой осины, у самого комля, среди замшелых камней Шмаков нашел маленький корешок. Женьшень был настолько слаб, что на нем и ягоды не созрели: среди зеленых — одна красненькая, как искорка.
Подивившись такому незавидному соседству различных по характеру растений, Шмаков стал выкапывать корень, а Иван и Миша решили тем временем обежать вокруг.
Они удалились дальше, чем рассчитывали, потому что очутились на седловине, где сопки стыковались одна с другой. Все кусты были беспорядочно обломаны, обкусаны. Шагов через тридцать корневщики увидели у подножия большого кедра копну травы, кустарника, веток — еще зеленых и уже порыжелых от времени. Миша схватил Ивана за руку и придержал. В тот же миг копна резко колыхнулась, и что-то с шумом ринулось наутек.
— Свинья с поросятами, — сказал Миша.
Иван уже и сам догадался, что они набрели на свежую берлогу — гайно диких кабанов. Свинья неделю две назад облюбовала это место и устроила здесь лежку для себя и поросят.
— Пойдем дальше или вернемся назад? — спросил Иван.
Миша махнул рукой: «назад!», и они подались к. Шмакову, придерживаясь гребня сопки, где едва намечалась какая-то тропка. Впереди послышались чьи-то голоса, перед корневщиками показались два парня, оба в лыжных костюмах, с одним ружьем на двоих и небольшой поклажей в вещевых мешках.
— Что, тоже корнюете? — поинтересовался Миша, когда те, немного растерявшись от неожиданной встречи, сдержанно ответили на приветствие.
— Нет, мы геологи, — ответил тот, что выглядел постарше и был покрупнее. — По маршруту идем.
Ивану показалось, что он уже где-то встречал их, но где?
И почему они так неохотно разговаривали? Ведь те, кто подолгу находятся в тайге, обычно рады встречам с людьми.
Ссутулившись, парни торопливо уходили дальше. Когда они скрылись, Миша кивнул:
— Видал? «Геологи»!
— А ты сомневаешься?
— Ты что? — Миша удивленно глянул на Ивана. — Забыл? Или не узнал? Мы же их встречали перед поселком Канихезой.
— То-то мне показалось, что я их где-то видел.
— А я этого толстомордого сразу узнал. Значит, подались по нашим следам. Как бы на таборе чего не слямзили…
Шмаков только услышал о встрече с парнями, сразу забеспокоился:
— Бегаете, орете! Разве так делают? Любой за три версты узнает, что ходим здесь, ищем…
— Ищем — не воруем, — резонно заметил Миша. — Что нам до других. Пусть знают на здоровье.
— На каких нарвешься. А то придут ночью, перестреляют, и концы в воду.
— Ну уж, не те времена!
— Много ты понимаешь! — сердился Шмаков. — Лес это тебе не город. Пропали, и с концом. Не люди, так зверь набежать может, покалечит.
— Наоборот, услышит, убежит! — дух противоречия обуял Мишу. — Зверь человека всегда боится.
— Какой боится, а какой сам его ищет. Бродит, вынюхивает, на кого бы напасть… Сколько хожу, никогда с такой безалаберной компанией не сталкивался.
Офицер запаса, он превыше всего ценил в любом деле порядок и тишину, а тут доходит до прямого неповиновения.
Чем выше поднималось солнце, тем большая духота обволакивала лес и без того влажный. Может, это духота делает людей такими раздражительными? Тяжело. Мешок даже с незначительной поклажей горячим утюгом давит спину. Это еще хорошо, что маленькая находка и встреча взбодрили корневщиков, развеяли их плохое настроение. Странное дело, лес будто повеселел. Иван знал, что это обман. Лес тот же, ведь не могли же за час-полтора расцвести аралии, это глаз стал немного любопытней.
Иван задержался у тиса — могучего реликтового дерева с прореженной, как у пихты, хвоей, не образующей густой тени. Хвоинки у тиса чуть пошире пихтовых и разобраны на две стороны, как пробор человека на голове. Ветви устремлены вверх, но не все, нижние клонятся до земли. Ствол, как колонна, с продольными вмятинами, кора коричневая, словно дерево подсушено, и на нем сохранился только луб. Иван долго рассматривал это редкое дерево, гадая, сколько может быть лет такому гиганту — восемьсот, тысяча? Ведь тис в десятилетнем возрасте по величине уступает годичному ростку пихты.
Неподалеку от тиса другой реликт — амурский бархат с толстой рубчатой мягкой пробковой корой. Кто-то подрезал кору у комля, и дерево неминуемо засохнет. Бархат — полезное дерево, к зиме он покрывается гроздьями черных, как агат, ягод, которые держатся чуть ли не до весны, если птицы не склюют. В августе ягоды только буреют. Мебельщики ценят бархат за текстуру — красивый рисунок и тон древесины, пчеловоды — за нектар с целебными свойствами; ко всему этому бархат — пробконос и очень привлекателен. Как много в лесу диковинок!
Миша подошел, похлопал дерево, сказал:
— Кородер подрезал!
— Едва ли, — качнул головой Шмаков. — Кто ему мешал снять кору по правилам, чтобы не загубить дерево? Просто у кого-то чесались руки, вот и окольцевал…
— Лесное хулиганство, — сказал Иван. — Шел подлый человек лесом и напакостил.
Миша — старший егерь заказника, ему тоже знакомо лицо подлого человека, подлого по отношению к зверю, птице, природе заказника.
— Морду бить надо за такие дела! — говорит он.
Здесь кончались владения «старшинок», можно было идти, не опасаясь, что окажутся на их следу, и корневщики стали огибать сопку с южной стороны. Наверху — скалистые останцы. Вокруг них, по каменистым россыпям — заросли малины, бузины, аралии, непроходимые сплетения лиан актинидии, виноградника, шатром накрывшие свою опору — кустарники.
Чтобы немного отдохнуть, подышать прохладным воздухом, Миша полез на останец, за ним остальные. На высоте приятно посидеть, нет-нет да потянет ветерком, будто поглядит прохладной ладошкой и отгонит надоедливую мошкару. Внизу этого не чувствуешь.
Со скалы открывался вид на окрестные сопки. Одна цепь за другой, как синие морские волны, поднимались они вдали. Когда смотришь сверху — все понятно: там сопка, там — другая, между ними ключик, в другой стороне долина Салды. А спустился со скалы, и ничего не видишь, как в мешке, и куда идешь — непонятно.
У подножия скалы стоят кедры. Сверху видно, как густо обсыпаны их макушки шишками; они торчат кверху по три-пять штук, как растопыренные пальцы. Будь в руках шест, до ближних можно бы дотянуться и сбить. Ведь орешки уже образовались, и хотя шишки облиты смолой, все равно ими можно полакомиться. Поглядывая на них, корневщики грызли сухари и вздыхали: молочные орешки вкусны.
— Вот собака, что делает! Поглядите! — внезапно указал Миша на кедр, стоявший внизу на некотором удалении.
На верхушке среди ветвей шевельнулось что-то черное. Медведь! Оказывается, гималайский медведь с белым передничком на груди уже лакомится орехами, не ждет, пока они дозреют и станут падать. Забрался на сорокаметровый кедр, откусывает ветки с шишками и укладывает их под себя.
Миша торопливо шарил вокруг, пытаясь оторвать плитку камня, чтобы швырнуть в этого разбойника, но тот уже заметил на скале людей и скрылся.
Корневщики спустились со скалы, подошли к дереву; на котором сидел медведь. На красноватой коре следы острых когтей, а метрах в семи от земли в стволе темнело отверстие — свежий пролом.
Шмаков обстукал кедр — пустотелый. Медведь выбрал неплохое дерево: в середине дупло, добрая будет берлога на зиму, а пока на верхушке есть чего перекусить. Но до зимы еще далеко, и заляжет ли здесь медведь — неизвестно. Одна из веток свалилась на землю вместе с шишками. Как раз по шишке на брата. Спасибо и на этом.
Часа в четыре дня, когда корневщики потеряли всякую надежду и просто по инерции брели «развернутым строем», Миша заорал, как сумасшедший:
— Панцуй, панцуй, панцуй! — и стал хохотать.
— Панцуй, так чего орешь? — сердито сказал Иван, но когда подошел ближе и увидел несколько красноголовых красавцев, стоящих тесной семейкой, тут же расцеловал Михаила. — Вот это находка! Шмаков, посмотри, какие крупные…
Растения все как одно — рослые, сочные, с темно-зелеными листьями и фиолетовыми ворсистыми стеблями. На стрелках грозди крупных, как соевые бобы, ягод. Все, кроме одного, имели по четыре пятипальчатых листа.
Да разве можно было не радоваться: все эта дни Миша ходил, как неприкаянный, выбегает за день больше остальных, а удачи нет и нет.
Под самым крупным растением сидела отвратительная бородавчатая серая жаба.
— Вот она, королева! — сказал Миша и стал осторожно прутиком подталкивать жабу в сторонку. — Охраняла сокровище. Давай, давай отсюда, красавица.
Жаба, лениво переваливаясь на кривых ножках, поволокла свое раздутое, как пузырь, туловище в траву.