— Надо же, — удивлялся Миша, — сидит не под папоротником, не где-нибудь, а именно под женьшенем. Умница!
— Случайность! — буркнул Шмаков, но тут же признался: — Впрочем, черт его знает, почему они устраиваются именно под женьшенем. Я тоже встречал не раз. Может, потому, что женьшень всегда сухой?
Он оглядел найденные растения, снял котомку и прогнал Ивана и Мишу искать еще. Те не сопротивлялись: держась друг от друга метрах в пяти, они стали прочесывать кустарники вокруг.
— Знаешь, загадывал на себя, на жену, на дочку, — рассказывал Миша, — все несчастливые. Загадал на егеря — работает со мной один — повезло.
Человека будто подменили: лицо радостное, глаза лучатся, словно с первой находкой весь переродился. Иван смотрел на товарища, и жалость шевельнулась в душе. Счастлив, сияет, а в глаза бросается и другое: как здорово вымотали его поиски! Щеки ввалились, нос выпятился, скулы заострились, из-под расстегнутого воротника куртки выпирают ключицы, одежда виснет, как на колу. Худоба! Когда Миша оборачивался спиной, Иван видел острые лопатки.
Внезапно на ум ему приходит, что и сам он выглядит не лучше, а может, много хуже, потому что Миша моложе, он легче переносит тяготы, да и больше привычен к суровой таежной жизни. Сейчас весело, но если по-честному, то Иван устал здорово, и с удовольствием бросил бы поиски. Пусть ищет тот, кто в этих корнях нуждается, а с него хватит. Бывает, что иному человеку и полезно за неделю-полторы сбросить килограммов пятнадцать весу, а у Ивана они не лишние. Нет, вид у него совсем не бравый, это определенно. Одежда разваливается, на брюках уже негде да и незачем ставить заплатки, сапоги — дай бог дотянуть в них до табора. Но самое главное — руки. Они вспухли от множества заноз, исколоты, все в мелких подкожных нарывах. Миша добровольно уступил ему рукавицу с левой руки, но она мало помогает — все, за что ни возьмись, колючее. Заноз хватит вытаскивать до Нового года.
К тому же Иван чувствовал общее недомогание, видимо, прилег потный на землю, застудился, и теперь у него на виске вскочил чирей. Ощущение такое, будто кожу прихватили бельевой прищепкой и тянут. Нет, сбор женьшеня совсем не веселое занятие.
На пути попался громадный поваленный бурей кедр. Ствол успел обрасти за многие годы пластом моха, как шубой, и на нем, словно на крепостном валу часовые, поднялась молодая поросль клена. Корневщики присели отдохнуть. Стояла такая тишина, что даже пиньканье синицы обращало на себя внимание.
— Ну что, пойдем? — спросил Иван, когда они немного отдохнули.
— Да, — согласился Миша. — Тут, по-моему, корнями больше и не пахнет. Интересно, что он там выкопал…
Шмакова они заметили издали по белому платку, которым он окутал шею. Он уже выкопал пять корней. Все они были примерно одинаковые, от тридцати до пятидесяти граммов. По форме их нельзя было причислить к сорту «экстра», который оплачивался по пять рублей за грамм, но ко второму классу подходили бесспорно. По инструкции, к первому классу относятся крупные корни, у которых есть ясно выраженная кольцовка на теле, а само туловище пропорциональное и расходится внизу на два отростка — ноги. Трудно сказать, имеет ли форма корня какое-нибудь влияние на его свойства, но китайская медицина придает ей первостепенное значение, отсюда и наши заготовители придерживаются общих правил при определении сортности.
Шмакова допекала мошка, он фыркал и косо посматривал на своих компаньонов, ждал, когда они уйдут, чтобы не мешали ему копать. Миша развел вблизи него дымокур, а Иван, чтобы подольше посидеть, спросил:
— А как отличить настоящий корень от ложного? Если не в тайге его нашел, где он с листьями, а, скажем, с рук его берешь? Ведь похожих корней очень много.
— Раньше делали так, — ответил Шмаков, утирая потный лоб рукавом и распрямляя спину, — брали под язык кусочек корня и шли, предположим, три-четыре километра. Если корень настоящий, человек не чувствовал при этом усталости.
— Здорово придумано!
— А теперь, чтобы люди не обманывались, делают еще проще: и продавать корни, и покупать их с рук запрещено.
— Вот как?
— Да, вот так! — зло сказал Шмаков. — А теперь проваливайте! Видите на лещине узловатую ветку? Вот куда она смотрит, в той стороне должен быть корень. Верная примета. Ищите и без корня не возвращайтесь.
Иван и Миша переглянулись и пошли. Ох, уж этот старый корневщик! Заданное веткой направление вывело их на крутой косогор с небольшим скалистым выступом, на котором зимой, наверное, отстаивались изюбры, спасаясь от волков. Они взобрались на скалу. Бесспорно, в этом направлении где-то растет женьшень и не один, но где…
Белесая мгла затянула все небо, солнце еле проглядывало сквозь плотные высокослоистые облака. Все предвещало скорый дождь. Миша качнул камень, лежащий на самом выступе, предложил:
— Столкнем? Чуть держится, еще на голову кому свалится.
Иван не прочь был подурачиться и согласился. Вдвоем они навалились на камень, поднатужились. Камень качнулся раз-другой и сорвался вниз с тридцатиметровой высоты. Как напроказившие, компаньоны поплелись назад.
— Что там гремело? — встретил их вопросом Шмаков.
— Так, сорвался камень.
— Я вижу, вам еще в рюшки играть надо, а не корневать.
Иван усмехнулся, подумав, что такому человеку, как Шмаков, наверное, очень трудно жить на свете с несерьезными людьми.
Дождь начался ночью, исподтишка, но вскоре шепот листвы выдал его. Иван выглянул из-под накомарника. В черной тьме ночи ярко светилась принесенная на дрова гнилушка. Холодный голубоватый огонь стурился от каждой щепочки, им было облито все корневище. Живые холодные искры носились в воздухе, но это уже светляки.
Лес притих, насторожился. Рядом стонал и хрипел во сне Миша. Он так много курит махорки, что Ивану порой кажется, будто в груди у него что-то булькает и вот-вот оборвется. Он перевернул товарища на бок, поудобнее, и тот замолчал. Сразу стало тише.
Но сон улетучился от Ивана. Неясные шорохи окружали табор, сближались, обступали палатку. В них чудилась и мягкая поступь зверя, и чей-то шепот, и шелест крыльев — широких, пружинящих. Неясность тревожила, будоражила память, и та услужливо воскрешала самое заветное, далекое, казавшееся забытым…
Как-то внезапно и остро его охватило беспокойство. Впервые за полторы недели он с тревогой подумал, что, пока скитается в поисках корня, дома мог кто-нибудь из детей заболеть и его бедной Насте прибавилось забот: к беспокойству о муже-бродяге хлопоты по уходу за больным ребенком. А он-то…
«Нет, не надо думать о плохом», — сказал он себе и стал вспоминать все хорошее, что было в их совместной жизни. Все, от первого знакомства до дня, когда он назвал ее своей женой, происходило у них при каких-то необычных обстоятельствах. Может, потому, что война, опасности придавали их чувствам особую окраску, глубину? Даже сейчас, спустя почти два десятка лет, он не может вспоминать об их первой встрече без улыбки.
Он приехал в корпус с лекцией о проведенной операции, но собрать офицеров не удалось: гитлеровцы короткими налетами прощупывали оборону, и командиры не могли оставить сваи подразделения. Он уже садился в машину, чтобы ехать обратно, когда к нему подошел оперативный дежурный и попросил подвезти до штаба армии разведчика. Каково же было его удивление, когда он увидел почти девчонку-лейтенанта. По-строевому, четко откозыряв ему, майору, она назвала свою фамилию.
Иван мог ехать в кабине, но сел в кузов. Девушка держалась замкнуто, отвечала «да — нет» и отчужденно смотрела в сторону. Разговорились позднее, когда оставили машину и пошли пешком. Разговор зашел о боях. Незадолго перед этим на литовских полях произошло крупное танковое сражение: гитлеровцы бросили в контрнаступление свои танковые соединения, и на полях оставались подбитые и сожженные «тигры», «пантеры» да и наших машин немалое число. В разгар лета, среди хлебов, под кудрявыми ракитами, горбились черные громады, мертвые, обожженные, зияли воронки от авиабомб, сорванная с крыш черепица устилала землю.
Попутчица несла в руках округлившийся потертый портфель: видно, втиснула в него все свое имущество. Идти предстояло изрядно, Иван хотел взять у нее портфель из рук, но она не позволила.
«Боитесь, что украду? — смеясь спросил он. — А в портфеле военная тайна». Она смутилась: «Не боюсь, но…» — и передала ему ношу. Когда разговор стал более доверительный, она сообщила, что ее вызвали в разведотдел, а зачем — убей — не представляет.
Иван знал офицеров этого отдела и довел спутницу до самого места, чтобы ей не пришлось никого расспрашивать.
В течение пяти дней, пока она не получила назначения, Иван встречался с ней в свободные от службы часы. Стояли удивительно голубые ночи, теплые, напоенные ароматами трав и созревающих хлебов. Что особенно врезалось в память, так это могучие ветлы с рубчатой темной корой и плакучими, поникшими чуть не до земли ветвями, озаренные огромным сияющим диском луны. При малейшем дуновении ветерка листва на них переливалась, как текучее серебро… И еще каштаны. Их много росло по обочинам дорог, на них уже зрели плоды, и они всегда оставались темными, недвижными, не отзываясь на игру света. Кажется, доведись снова поехать в Литву, он нашел бы и деревню Иодайцы, и фольварк, в котором располагался разведотдел, и даже ветлу, под которой он ожидал ее на свидание.
Такие ночи — считанные в жизни человека, а у него, отдавшего все молодые годы войне, — тем более. Может, поэтому так дороги воспоминания. Лейтенанта — теперь он звал ее Настенькой — направили служить в запасной полк. Только тут понял он, сколько треволнений несет с собой это святое чувство. Он писал ей длинные и, наверное, несуразные письма, тосковал, когда подолгу не удавалось свидеться, ждал почтальона, как бога. Жизнь его приобрела значимость. Будущее ему представлялось долгой и интересной дорогой: иди и иди, и с каждым шагом перед тобой будут открываться чудеса.
А потом были зимние тяжелые бои по прорыву укрепленных рубежей в Восточной Пруссии, слякоть и смертельная усталость, такая, что даже на опасность порой не хватало сил реагировать. Теперь Настенька тревожилась за него: жив ли, не попал ли под осколки, не нарвался ли на засаду?