Павел Тимофеевич приподнял стебель палкой, и листья потянулись за ним. Да это же никакие не ландыши, а… Не веря своим глазам, он нырнул под ветку к самой земле. Под еловыми лапами лежал женьшень. Толстый стебель венчала розетка из пяти пятипальчатых листьев. «У-пи-е!» Это же корень, которому не меньше ста пятидесяти-двухсот лет! Руки у Павла Тимофеевича задрожали, спина покрылась потом. Вот это находка!
Он обалдело смотрел на этот прибитый корень и не знал, что делать. Кричать «панцуй!»? Какая удача! Корень наверняка замер бы, может, на десять, может, на пятнадцать лет, а то и совсем пропал бы для людей. Как хорошо, что его надоумило полезть на эту сопочку, искать.
Несколько крепких затяжек прояснили ему голову. Он посидел, потом вытащил из мешка топор и обрубил мешавшие ветки. Под ними открылась примятая трава, кустики. Рядом с крупным корнем «у-пи-е» лежали два четырехлистных помоложе — «сы-ли-е». Они росли на бугорке мягкой земли, словно на грядочке.
И тут Павла Тимофеевича осенило: «Плантация! Это же плантация корейцев. Вот куда занесли они ее, а я-то где все крутился».
Конечно же, они не такие дураки, чтобы высаживать столь крупный корень там, где шляются охотники, лесорубы. Вот и облюбовали эту сопочку. Как славно, что он их нашел. «Эх, мать честная, вот подфартило…» Корни хоть и сидели в мягкой земле, но повозиться все же пришлось. Пятилистный корень лежал в земле горизонтально. Корень был сильный, и длинные мочки прошивали землю на полметра и больше, расходясь веером. Надо было выкопать его, не оборвав этих нитей, чтобы корень не потерял цены. Чтобы удобнее было работать, Павел Тимофеевич опустился на колени. Сколько он провозился над одним растением, он не знал, — долго, потому что нестерпимо заныла поясница, давило грудь. Зато корень был таков, что окупал всю поездку.
С другими корнями он справился легче, но силы были на исходе. Павел Тимофеевич присел на поваленное дерево. Близился вечер, а он еще не обедал, и есть почему-то не хотелось. Ветер немного стих, и плесы Канихезы оловянно поблескивали среди темной зелени. Пора подниматься и упаковывать корни. Павел Тимофеевич стал отыскивать взглядом кедринку, с которой можно снять кору на лубянку-конверт, и краем глаза вдруг заметил на одном из плесов лодку. Она проплыла по блестящей поверхности и скрылась на излучине.
«Лодка!» — вот что успел подумать Павел Тимофеевич. Времени, чтобы разглядеть ее толком, не осталось. Лишь одно дошло до него с полной ясностью, что это его лодка, на которой те двое спускаются вниз, и надо их перехватить. Все, что он пережил за последние дни, все неудачи возникли перед ним в этот миг: обсчет при дележе, пропажа лодки, продуктов, вероломство Алексея и даже ночь, в которую он так боялся за свое сердце. Гнев захлестнул его, как огонь захлестывает по весне сухую траву.
Нет! Прежде надо упаковать корни. А тем временем воры проскользнут мимо? Ни за что! Подлость должна быть наказана. Он еще не решил, что будет делать, когда увидит их на своей лодке. Ясно было одно: он должен успеть к табору раньше их, обязан укараулить, чтобы они не прошмыгнули мимо.
Руки Павла Тимофеевича тряслись, когда он пригоршнями сыпал в мешок землю, укладывал корни: на лубянку времени не оставалось. Через минуту он уже скатывался по косогору. Усталые ноги подкашивались и плохо ему повиновались. Он спотыкался о валежины не в силах перешагнуть через них, задыхался, сердце билось неровно, гулко. «Скорей, скорей!..» — стучало в висках, и он напрягал все силы. Ему казалось, что он бежит, так много старания он прилагал, а на самом деле неловко ковылял на непослушных одеревенелых ногах.
Он был уже в березняке, от которого рукой подать до табора, торопливо взвел курок ружья и тут споткнулся. Упал он сильно, со всего размаху.
Мысленно он стремился еще вперед и, одержимый справедливым гневом, жаждал встречи со своими обидчиками. Тело же бессильно никло к земле. Ему показалось, что он идет в атаку. Точно так же гулко стучало сердце всякий раз, как подходила пора подниматься из окопа. Только сейчас перед ним была подлость, и ее так же не обойти, как тот окоп, который всегда стоял на его пути в атаках.
Он торопился, а ноги, руки отказывали, и сердце то забьется, то затихнет и разрастется так, что тесно ему в груди. Он не замечал, что жадно хватает посинелыми губами воздух, а надышаться не может, что пальцы его шарят по траве, и таковы, будто перед этим он перебирал зрелую голубику и не успел их отмыть. Веселые, шумящие листвой березы — он увидел их мельком, поворачиваясь на спину, лицом к небу, — стали опрокидываться на него, забивая ему дыхание, и он испугался, что на этот раз возвращения может и не быть. Но что он мог поделать? В такую минуту плохо в тайге одинокому. «Плохо», — подумал он. Оставалась маленькая надежда — вдруг все-таки кто есть поблизости. Нащупав шейку приклада, он из последних сил нажал на курок. Как и в давних атаках, рвануло что-то красно-черное, слепящее, рвануло со звоном, и он стал падать, падать…
Корневщики ночевали у залома. Поднялись утром в шесть. Завтракали молча. Федор Михайлович угрюмо сводил к переносью черные брови, глядел в огонь, о чем-то думал. Среди ельника, пихтарника было еще сумрачно и тихо, но утро занималось ясное, и легкий ветерок уже шевелил листву тальников на другой стороне реки.
Когда корневщики пошли перетаскивать лодку, Федор Михайлович остался у костра, словно его это не касалось. В тишине дробно рассыпались татакающие звуки — Алексей пробовал мотор. К костру подошел Шмаков:
— Ну что, грузимся?
— Давайте, грузитесь! — ответил Федор Михайлович, но сам не сдвинулся с места.
Шмаков молча пожал плечами, не понимая, какая муха укусила «старшинку», и подхватил на плечо свой мешок. Подошли остальные, разобрали свои вещи, табор опустел. Костер едва дымил, вокруг утоптанные травы, примятая подстилка. С лодки донесся крик Алексея:
— Ну что там, скоро?
— Пора отчаливать, — сказал Шмаков. — Ждут.
— Валите, — отозвался Федор Михайлович. — Я не поеду.
— Что так?
— А так… — и вдруг, будто взорвало его изнутри;. Федор Михайлович раскричался: — Да с какими глазами я появлюсь к его старухе, случись что с ним? Шли ведь компанией! Вам, может, и все равно, а я людей повел!
— Так чего волноваться, — примирительно сказал Шмаков. — Надо было сразу сказать, давно бы смотались за ним на лодке. Я сейчас Алексею скажу. Один момент!
— Не надо! — остановил его Федор Михайлович. — Пусть катится ко всем чертям вместе со своей лодкой! — и заговорил более спокойно: — Поезжайте и вы. Встретите его ребят, пусть едут, не задерживаются. А я дождусь. Все равно, народу много, лодка перегружена. Быстрее доберетесь. Захотите, там в Канихезе дождетесь меня, а нет — езжайте домой одни. А я так не привык.
— Что ж, если решили, то добро. С его ребятами и вернетесь, я им скажу…
Все сидели уже в лодке, ждали Федора Михайловича.
— Долго он еще там будет канителиться? — нетерпеливо спросил Алексей, увидев, что Шмаков возвращается один.
— Он остается. Поехали! — сказал Шмаков. — Без Павла Тимофеевича возвращаться не хочет.
— Мудрит старик, — хмуро заметил Миша. — Ну, этот — старый секач, в тайге он как дома.
— Погоди, как так? — не сразу нашелся Иван. — Один там, другой здесь. Нет, это не дело!
— Хочешь, оставайся и ты, — сказал Шмаков. — Вдвоем веселее будет.
— И останусь! — схватив свой мешок, Иван выскочил из лодки на берег.
— Чего там торговаться! Хотят, пусть посидят, позагорают, — ворчливо сказал Алексей. Оттолкнувшись веслом от берега, он дернул заводной шнур.
Приходу Ивана Федор Михайлович не удивился, не обрадовался.
— Ехали бы. Время только потеряете.
— Ничего, не горит. Днем позже, днем раньше вернусь — одинаково… Будем ждать его ребят или двинем берегом? Тут недалеко.
— Чего ждать? Маленько ветерок росу обобьет — пойдем. Там и дождемся. Вместе.
Солнце поднялось уже высоко, когда они по залому перебрались на другую сторону Канихезы. Бодро пошумливал ветер в лесу, ершил воду. Федор Михайлович шел впереди, лавируя между деревьями и зарослями таволожника, порой совсем скрываясь в высоком кустарнике и травах. По расчетам путников, до балагана было километра четыре, но шли они туда часа три и порядком намучились. Павла Тимофеевича на месте не оказалось, но вещи лежали под палаткой, значит — далеко не ушел.
— Умотался куда-то, — ворчливо сказал Федор Михайлович. — Чаю вскипятить, что ли. Все равно делать нечего.
— Я вскипячу, — поднялся Иван. — Сидите.
— Что толку сидеть? Пока костер разводишь, я пройдусь, может сушинку где пригляжу. Возможно, ночевать будем, дрова пригодятся.
Вернулся Федор Михайлович минут через двадцать.
— Видать, на сопочку подался наш Павел Тимофеевич. Туда след потянул. Тут сразу за березняком марь, след хорошо заметно.
Они отдохнули, пообедали, успели немного вздремнуть. Часов в шесть до них донеслось журчание рульмотора. Снизу по реке кто-то поднимался на лодке. Подъехали сыновья Павла Тимофеевича — Вася и старший — Петр.
— А где отец? — сразу спросили они.
— Сами ждем. Ушел с утра, должон вот-вот подойти. Как там, наших встретили?
— Давно. К поселку, наверное, подходят. Вниз быстро.
Ребята пили чай — с дороги притомились, когда неподалеку раздался выстрел.
— Вот и хозяин жалует, — сказал Федор Михайлович. — В кого это он мог палить, в рябчика, что ли?
Они посидели минут десять, прислушиваясь, но Павел Тимофеевич не показывался.
— Долго что-то нету. Может, что случилось? — забеспокоился Вася.
— Вы говорили, след есть, — поднялся Иван. — Не пройти ли навстречу!
Федор Михайлович уверенно повел за собой остальных. Они наткнулись на Павла Тимофеевича сразу, как только вошли в березняк.
— Батя! — вскрикнул Вася, бросаясь к отцу. — Что с тобой?
Павел Тимофеевич лежал без признаков жизни. Федор Михайлович обошел вокруг, пытаясь по следам разгадать, что здесь произошло. Иван присел на колено, взял руку Павла Тимофеевича, но пульс не прощупывался: не было навыка в таких делах. Тогда он легонько надавил пальцами на сонные артерии и тут еле ощутимо, редкими толчками, отозвался ток крови. Иван приподнял ему голову, уложил поудобнее и стал осторожно массировать руки, левую сторону груди. Землистая синева постепенно сходила с лица Павла Тимофеевича, он вздохнул. Потом открыл глаза и какое-то время непонимающе глядел перед собой.