— Ну, а с этим товарищем ты уже знаком, — сказал директор.
С третьим — Мишей — Иван познакомился месяц назад, в охотничьем заказнике, где тот служил старшим егерем. В пути Ивана прихватил радикулит: спускаясь по каменистой россыпи, оступился, — и Миша километра три нес его рюкзак. Иван был очень благодарен и до сих пор вспоминал об этом, с большой теплотой отзываюсь всякий раз о егере. Три войны, в которых он участвовал, приучили его превыше всего ценить в человеке готовность прийти на выручку.
— Тоже решили попытать счастья? — спросил он Мишу, крепко пожимая ему руку.
— А что ж, — отвечал Миша, — мне бы только увидеть, каков он есть, а уж там я в лепешку разобьюсь, а найду.
Этому можно было поверить: поджарый, мускулистый, с веселыми озорными глазами, всегда деятельный, неутомимый, он в лесу чувствовал себя как дома. С таким и ходить приятно.
— Куда лучше всего идти? — громко обратился директор к собравшимся, раскладывая на столе карту Приморья.
Федор Михайлович тотчас потянулся к карте и стал водить по ней пальцем, отыскивая какие-то знакомые ему места.
— Лонись мы ходили по Канихезе, а вот где она тут обозначена, убей — не найду. Место там стоящее, обработать как следует не удалось. Прошли по «верхам». Туда и надо идти, — заявил он.
— А как ваше мнение, Виктор Васильевич? — спросил директор Шмакова.
«Оказывается, Шмаков не новичок в корневке», — отметил про себя Иван и взглянул на него повнимательней. В самом деле, если такой человек ходил в тайгу, можно смело сказать, что не из-за одного желания подзаработать.
— Я корневал только в южных районах Приморья. Там я найду, ручаюсь. Правда, крупного корня там почти нет — выбрали, все больше мелочь…
— Нет, не годится, — решительно отверг это предложение Федор Михайлович. — Идти наугад — негоже. На Канихезе — верное дело.
Иван не вмешивался: куда поведут, туда и пойдет.
Федор Михайлович сидел с недовольным видом, будто сожалел, что дал директору слово, а теперь получалось, что связывался с большой компанией, которая для него только обуза, а выгоды никакой. Понимали это и остальные, поэтому никто не спорил: он ведет, он знает.
— Теперь срок, — продолжал директор. — Когда думаете выезжать?
— Двадцать восьмого июля надо быть на Бикине, — сказал Федор Михайлович. — Готовь каждый, что надо, ден на двадцать-тридцать. Сухари можно готовые взять, я нонче смотрел в магазине, добрые сухари, хоть к чаю подавай…
Он первым поднялся и стал прощаться. Вышли все вместе, но на площади разделились: каждый пошел в особицу.
Сборы в дорогу — нелегкая задача. Взять хочется многое, но когда знаешь, что нести придется на собственной спине, поневоле приходится соразмерять поклажу со своими силами. Иван знал и другое: котомка, не очень тяжелая дома, зачастую становится непосильным грузом в пути, когда пробираешься по мари, по чащобам, когда устанешь.
Жена собирала его в дорогу не впервые, быстро выложила на стол все необходимое и отошла в сторонку. Все это молчком, с таким видом, словно хотела сказать: я свое сделала, а там — как хочешь. Она была всегда противницей его летних поездок, а этой — в особенности: просила, отговаривала до тех пор, пока не поссорились.
Иван, обычно мягкий и податливый на уговоры, — он сам знал за собой такой грех, — когда дело касалось поездки, упрямился и не уступал.
С тяжелым сердцем собирался он в поход, злясь на жену за ее неуместный каприз, — как иначе назвать это, если вся причина, заключается в том, что она, видите ли, боится за него, не хочет, чтобы он уезжал!
За окном поливал дождь, но ждать, пока он перестанет, не позволяло время. Жена все так же стояла у окна, отвернувшись, и смотрела, как струйки воды бегут по стеклу. Иван глянул искоса и заметил на щеке у нее мокрую дорожку. На минуту жалость остро стиснула ему сердце: ведь не один год живут, вместе шли по военным дорогам, дети подрастают…
— Ну, дорогая, я пошел!
Она нервно передернула плечами и промолчала. Затягивать дольше прощание глупо: ничего, кроме слез, не дождешься. Иван ласково повернул ее к себе и стал целовать в мокрые от слез глаза; она сердито противилась, наконец сдалась, и слабая улыбка тронула ее губы.
— Все будет хорошо. Не сердись, а лучше скажи, чего тебе привезти?
— Ничего мне не надо, приезжай сам.
Иван был рад примирению: все-таки она у него хорошая.
К Федору Михайловичу Иван пришел первым. Корневщик жил неподалеку от вокзала в небольшом опрятном голубом домике, обшелеванном дощечкой в «елочку». Белые наличники и ставенки с украшениями придавали домику прямо-таки игрушечный вид. Злобный пес, ростом с овчарку, не давал пройти за калитку, пока не вышел хозяин.
— Проходи, — сказал Федор Михайлович, удерживая пса. — Сейчас Шмаков должон принести билеты.
Ивану показалось странным, что хозяин, связавший свою судьбу с промыслом, таежник, живет не где-нибудь в поселке, а почти в центре города. Правда, теперь, когда транспорт позволяет человеку попасть, куда только он пожелает, можно бы и не удивляться этому. И все же почему он избрал город? Судя по обстановке, малых детей у него нет, так что это не связано с необходимостью учить их, из-за чего нередко люди покидают таежные поселки и переезжают туда, где есть школа-десятилетка…
— Хочешь посмотреть женьшень? — обратился к Ивану хозяин и, не дожидаясь ответа, вынес плоский ящичек с двумя растениями. На обоих было по грозди красных ягод, но на одном и ягоды, и листья крупнее, на другом — помельче.
— Сто шестьдесят пять граммов, а этот — тридцать пять, — пояснил Федор Михайлович. — На зиму убираю в подпол. Главное, чтобы солнце не обожгло — сразу замрет. Поливаю через ситечко, вроде бы дождичком. Растут, хлеба не просят, а на черный день живая деньга. Уже третий год…
Иван долго рассматривал эти редкие растения. Впервые в жизни видел он живой женьшень и старался запомнить его весь — от ворсистого фиолетового внизу стебля до стрелки с ягодами.
Звякнула щеколда у калитки, снова злобно забрехал и загремел цепью пес. Подошли Шмаков и Миша, оба в полном снаряжении, одетые по-походному: Шмаков в солдатском обмундировании, а Миша в черном лыжном костюме из какой-то грубой ткани, вроде «чертовой кожи». Мешки с поклажей высовываются выше головы: навьючено на совесть.
При виде женьшеня у Миши жадно загорелись глаза: вот это да! Он осмотрел его со всех сторон, даже принюхался, потрогал пальцем темную поверхность листа и глянцевитые ягоды. Вздохнул:
— Неужели не повезет?
— В удачу не верить, так и в тайгу ходить незачем.
Шмаков озабоченно глянул на ручные часы:
— Пора бы уже. Можем опоздать.
— Сейчас подойдет мой компаньон, — сказал Федор Михайлович и, сверившись по своим часам, досадливо пожал плечами: — Где его черти носят — не понимаю? Договорились же к семи часам, должон вот-вот быть. Загулеванил, что ли…
Он вышел за калитку посмотреть — не идет ли? Вскоре громкая брань оповестила, что наконец-то появился пятый компаньон. Ничуть не смущаясь, он отвечал на попреки хозяина, что раньше не мог, потому что «подвалил» какой-то родственник, выпили… Свою речь он пересыпал большим количеством бранных слов, хотя Федор Михайлович был много старше его. Видимо, подобная форма общения была для него привычной, и он даже не думал, что может этим кого-то оскорбить.
— Владимир, — коротко называл он себя, подавая всем поочередно руку. — Понимаешь, выпили поллитру, он другую ставит. Мало. Пока в магазин, туда-сюда, а время уходит…
Высокого роста, атлетического сложения, он, должно быть, был хорошим ходоком. Рукопожатие напоминало железную хватку капкана, а если добавить, что за плечами на рогульках у него покоился самый объемистый мешок да Федор Михайлович сверх того сразу же повесил ему на шею еще и карабин, то сил у него было, видимо, с избытком. По виду ему около сорока, оказалось — под пятьдесят. Смуглое лицо с желваками на скулах без единой морщинки, из-под широких черных бровей сверкают цыганистые глаза, волнистые, блестящие, как смоль, волосы придавлены круглой матерчатой шапочкой. К шапочке подшита пелеринка, закрывавшая шею и плечи.
Глядя на него, Иван даже позавидовал: черт возьми, есть же на свете люди, которых обошло всякое лихо! А вот ему не повезло. На войне хватил всего: и тонул в ледяной Волге пол Калинином, и мерз в снегу под Ржевом, и мок в сырых окопах Смоленщины. Теперь — чуть к непогоде, так и скрипит каждая косточка…
— Присядем, чтоб удача была, — скомандовал Федор Михайлович и, когда все молча посидели с минуту, поднялся первым.
Гуськом все подались за ним. Подвыпивший Володя покачивался и широко ставил ноги.
Так очутились в одной компании разные и до этого вовсе не знакомые люди.
Вскоре поезд уносил их к станции Бурлит. Разговор не клеился, и Володя предложил сходить в ресторан. Федор Михайлович согласился, но потом спохватился: кто же останется возле вещей?
— Я в ресторан не иду, — отозвался Иван, не любивший пьянки да еще в дороге. — Могу присмотреть.
Федор Михайлович подал ему карабин:
— Мешок не унесут, никакому черту сухари сейчас не нужны, а за оружием нужен глаз.
Шмаков от ресторана тоже отказался, сославшись на то, что перед самым отъездом плотно поел. Когда остались вдвоем, сказал:
— Не люблю. Пошел в тайгу, какая может быть пьянка, — он повесил на крючок фуражку с зеленым верхом — видно, купил на базаре у какого-то бывшего пограничника — и стал укладываться. — Пробный выход у меня.
— То есть как? — не понял Иван.
— А так. Энцефалитом переболел. Сейчас хочу узнать, смогу ли снова ходить по тайге. Даже мешок утрамбовал потяжелее, чем следует. Боюсь, как бы лечение на сердце не отразилось. Проверить хочу.
— Где же вы его подхватили?
— В прошлом году в Приморье. Пошел вот так же корневать, а клещ укусил. Ну укусил и укусил… мало ли вашего брата-таежника клещи кусают. Оторвал его — и в огонь. В тайге ведь от них не убережешься. А тут через несколько дней температура, головная боль. Из тайги выносили — без памяти был. Шесть месяцев в больнице провалялся, шестьсот сорок уколов принял.